У нас, русских, есть две приметы: если со стола упадет нож, жди в гости мужчину, а если в дом залетит птица, это предвещает скорую смерть кого-то из близких. Так случилось, что оба эти события произошли в 1944 году, когда мне исполнилось двенадцать, но ни упавшего ножа, ни залетевшей птицы, которые бы предупредили об этом, не было.

На десятый день после смерти отца к нам в дом пришел генерал. Мы с матерью после положенных девяти дней траура снимали с зеркал и икон черные покрывала. Я до сих пор отчетливо помню, как тогда выглядела мать. Молочно-белое лицо в обрамлении разметавшихся прядей черных волос, жемчужные серьги в ушах и горящий взгляд янтарных глаз — моя мать вдова в тридцать три года.

Помню, меня поразило, какими медленными и вялыми были ее движения, когда она складывала черную материю своими тонкими пальцами. Но ни она, ни я тогда еще не оправились от удара. В то утро, ставшее в его жизни последним, отец, уезжая из дому, на прощание поцеловал меня в обе щеки, и я заметила, как блестели его глаза. Но разве могла я тогда предположить, что в следующий раз увижу отца лежащим с закрытыми глазами в тяжелом дубовом гробу, с лицом, похожим на восковую маску? Нижняя часть гроба будет закрыта, чтобы скрыть ноги, искалеченные в автомобильной катастрофе.

В ту ночь, когда тело отца оставили в гостиной, поставив по обеим сторонам гроба свечи, мать заперла двери гаража на засов и повесила на них железную цепь с висячим замком. Из окна своей комнаты я наблюдала, как она мерила шагами участок земли перед гаражом, беззвучно, одними губами произнося какие-то слова. Иногда она останавливалась и заправляла за ухо прядь волос, как будто прислушиваясь к чему-то, но потом качала головой и продолжала шагать. На следующее утро, незаметно пробравшись к гаражу, чтобы посмотреть на цепь и замок, я поняла, зачем мать повесила их. Она намертво закрыла гаражные двери, сделав то, что мы должны были сделать, если бы знали, что, отпустив отца ехать под проливным дождем, уже никогда не увидим его живым.

В дни, последовавшие за трагедией, нас то и дело навещали друзья — и русские, и китайцы, — что, конечно, помогало держаться и не поддаваться горю. Каждый час кто-то приходил с соседних ферм или приезжал на рикше из города, наполняя наш дом запахом жареных цыплят и тихим шепотом соболезнований. Те, кто являлся к нам с ферм, приносили в подарок хлеб, пироги или полевые цветы, которые пощадил ранний харбинский мороз, а горожане вместо денег привозили разные поделки из слоновой кости и шелк; они хотели помочь нам, ведь после смерти отца нас ждали трудные времена.

Когда поезд скрылся из виду, наступило затишье, подобное тому, которое обычно бывает между вспышкой молнии и раскатом грома. Мне было страшно повернуться и посмотреть на Тана. Я вдруг представила, как он медленно приближается ко мне, словно паук, подбирающийся к мотыльку, который случайно угодил в паутину. Ему не нужно спешить: добыча уже в ловушке и никуда от него не денется. Он мог насладиться моментом, прежде чем проглотить меня. Советский офицер, вероятно, уже ушел, позабыв о матери и переключив свои мысли на другие проблемы. Я была дочерью полковника белой армии, но от матери, как от работника, было бы намного больше пользы. Идеология служила для него всего лишь прикрытием, и практическая сторона дела была куда важнее. Но Тан рассчитывал на другое. Он руководствовался идеей извращенного правосудия и не собирался отступать до тех пор, пока оно не свершится. Я не знала, как он хотел поступить со мной, но была уверена, что кара, приготовленная для меня, будет долгой и ужасной. Он не согласится просто расстрелять меня или сбросить с крыши. Он говорил: «Я хочу, чтобы ты жила, каждый день осознавая свою вину и вину матери». Возможно, меня ждала та же участь, что и японских девочек в нашем районе, которые не успели вовремя уехать. Коммунисты обрили им головы и продали в китайские бордели, которые обслуживали самое отвратительное отребье: прокаженных со сгнившими носами, мужчин с ужасными венерическими болезнями, у которых уже разложилась половина тела.

Я нервно сглотнула. Прямо передо мной с противоположной платформы трогался другой поезд. Было бы совсем не сложно… даже намного проще, подумала я, глядя на тяжелые колеса и стальные рельсы. Ноги задрожали, я немного подалась вперед, но тут мне вспомнилось лицо отца, и я уже не смогла идти дальше. Краешком глаза я увидела Тана. Он на самом деле неторопливо приближался ко мне. Когда мать увезли, этот человек не успокоился, его глаза казались голодными. Он шел за мной. «Вот и все, — подумала я. — Это конец».

Но тут с громким хлопком в воздух взлетела шутиха, от неожиданности я отпрыгнула в сторону. На перрон вывалилась толпа людей в советской форме. Растерявшись, я замерла на месте и просто смотрела на них. С криками «Ура!» они размахивали красными флагами, били в барабаны и тарелки. Эти люди собрались приветствовать коммунистов, только что приехавших из России. Они маршем двинулись между мной и Таном. Я увидела, как Тан попытался прорватвся через их строй, но толпа увлекла его за собой. Китаец кричал на обступивших его людей, которые все равно ничего не слышали из-за шума и музыки.

— Беги!

Я подняла глаза. Это сказал молодой советский солдат, тот, с лучистым взглядом.

шитыми на лифе и поясе. — Надень его завтра, когда мы пойдем гулять в парк.

Но когда я вскрыла пакет с вечерними платьями и показала Сергею зеленый чонсэм, его брови нахмурились, а взгляд сделался жестким. Он посмотрел на Амелию и сказал мне:

— Аня, пожалуйста, пойди в свою комнату.

В его словах не было ни злости, ни раздражения, но то, что меня выставили из-за стола, вызвало во мне неприятное чувство. Я медленно прошла через переднюю, поднялась по лестнице, пытаясь понять, почему он так расстроился и что собирался сказать Амелии. Я только могла надеяться, что из-за этого она не станет презирать меня еще больше.

Зима в Шанхае не была такой суровой, как в Харбине, но она и не была такой красивой. Снег не укутывал дома и улицы белым одеялом. С карнизов не свисали сосульки, искрящиеся, как кристаллы, да и ее приход не был тихим и спокойным. Здесь зима имела другое лицо: бесконечное серое небо, угрюмые, неприветливые люди на грязных дорогах и воздух такой влажный и промозглый, что от каждого вдоха бросало в дрожь и портилось настроение.

Зимний сад имел ужасный вид. Клумбы превратились в островки грязи, на которых могли выжить разве что самые стойкие растения. Ствол гардении я обернула сеткой и утеплила. Остальные деревья стояли голые, мерзли без листьев на ветках и снега у стволов. По ночам, похожие на скелеты, восстающие из могил, они бросали страшные тени на мое окно. Ветер завывал в ветвях, и от него дрожали в рамах оконные стекла и мерцали на потолке отблески лампы. Сколько бессонных часов я провела в постели, плача от тоски по матери, представляя ее голодной и дрожащей от холода!

Но если цветы и другие растения погрузились в зимнюю спячку, мое тело, наоборот, начало расцветать. Сначала я заметила, что у меня стали длиннее ноги. Теперь, лежа в кровати, я почти касалась ими спинки, противоположной от изголовья. Значит, думалось мне, я буду такой же высокой, как и мои родители. Талия у меня сделалась тоньше, а бедра шире; детские веснушки начали сходить, кожа приобрела молочно-белый оттенок. Потом, к моей радости, у меня начала расти грудь. Я с интересом наблюдала, как она наливалась, словно два весенних бутона, начиная рельефно выступать под свитером. Волосы остались светло-рыжими, но брови и ресницы потемнели, голос звучал теперь более женственно. Кажется, единственным, что, кроме волос, осталось во мне неизменным, были голубые глаза. Все эти перемены происходили так быстро-, что я волей-неволей начала думать, что в прошлом году мое развитие было чем-то приостановлено, как течение речки, поперек которой упало дерево. Но в Шанхае случилось нечто такое, что смело преграду и освободило дорогу для удивительного преображения.

Я проводила часы, сидя на краешке ванны и изучая в зеркале свое новое тело. Изменения, происходившие со мной, и радовали, и печалили. Каждый этап превращения в женщину делал меня ближе к Дмитрию, но я переставала быть тем ребенком, которого помнила мать. Той девочкой, которой она пела песню про грибы и на пухлой ручке которой остались синяки, когда мать сильно стискивала ее, не желая расставаться с дочерью. «Узнает ли мама меня теперь?» — думала я.

Дмитрий сдержал слово и стал приезжать ко мне каждую среду. В танцевальном зале мы отодвинули диваны и кресла к стене и упросили Сергея научить нас танцевать. Как и думал Дмитрий, Сергей настаивал на венском вальсе. Под строгими взорами портретов на стенах зала мы с Дмитрием доводили до совершенства повороты и скольжение. Сергей оказался очень суровым учителем; он то и дело останавливал нас, демонстрируя, как правильно нужно передвигаться, держать голову. Но все равно я была счастлива. Какая разница, какой мы разучиваем танец или под какую музыку танцуем, если я нахожусь рядом с Дмитрием? Каждую неделю на те несколько часов, которые я проводила с ним, я забывала о печалях. Поначалу мне казалось, что Дмитрий приезжал только из чувства жалости ко мне или потому, что Сергей втайне от меня просил его об этом. Я очень внимательно следила за выражением лица молодого человека и его поведением, пытаясь найти хоть какие-то признаки, указывающие на то, что и он получает от этих уроков удовольствие. И находила их! Он ни разу не опоздал и, похоже, искренне расстраивался, когда наши занятия подходили к концу. В зале он задерживался несколько дольше, чем это требовалось, чтобы забрать пальто и зонтик. Часто я замечала, что Дмитрий, думая, что я не смотрю на него, наблюдал за мной. Иногда я быстро поворачивалась, и тогда он отводил взгляд, делая вид, что его интересует что-то совершенно другое.

На следующее утро, когда я причесывалась перед выходом в школу, в комнату постучала Мэй Линь. Она сказала, что звонит Сергей. Я кое-как спустилась по лестнице, пытаясь подавить зевоту. Кожа у меня была очень сухой, горло болело. Волосы пропитались сигаретным дымом. Перспектива сидеть на уроке географии и слушать сестру Марию меня совсем не радовала. Я представила себе, как где-нибудь между Канарскими островами и Грецией засну и меня заставят сто раз подряд написать на доске причину своей усталости. Наверняка лицо сестры Марии вытянется от изумления, когда я возьму мел и начну выводить корявыми буквами: «Я не выспалась, потому что вчера вечером была в ночном клубе».

Вообще-то, мне нравились занятия по французскому и искусству, но я уже узнала, как танцевать болеро, и побывала в модном заведении «Москва — Шанхай». Школу я уже переросла. Спокойствие, которые давали учебники и картины, не шло ни в какое сравнение с новым миром, открывавшимся передо мной, миром возбуждающим и пленяющим.

В прихожей я положила на стойку щетку для волос и подняла трубку телефона.

— Аня! — долетел до меня зычный голос Сергея с другого конца провода. — Ты теперь работаешь в клубе. Мне нужно, чтобы ты приехала к одиннадцати.

— А как же школа?

Корабль, увозивший нас из Шанхая, загудел, чуть накренился и на полной скорости двинулся вперед, выбрасывая из труб клубы дыма. Я смотрела, как город постепенно исчезал из виду, а внизу о борт разбивались волны, обдавая ноги холодными брызгами. В домах на Банде не горел свет, они замерли, словно скорбящие родственники на похоронах близкого человека. Улицы были безлюдны и спокойны; они напряженно ждали, что случится дальше. Когда мы достигли устья реки, беженцы, собравшиеся на палубе, принялись кричать, смеяться и плакать. Кто-то замахал красно-сине-белым флагом, символом монаршей власти. Мы были спасены. Другие корабли, вывозившие беженцев, были обстреляны или вовсе потоплены, не успев добраться до того места, где сейчас находились мы. Пассажиры бегали от одного борта к другому, обнимались, не сдерживая радости. Одной мне было невесело, словно утраченная жизнь якорем тянула меня на дно. Я как будто не плыла по реке, а погружалась в нее, и мутная вода уже смыкалась у меня над головой.

Второе предательство Дмитрия заставило меня тосковать о матери сильнее, чем за все годы разлуки с ней. Я взывала к ней, ее лицо виделось мне и в затянутом небе, и в белой пене, которая, как простыня, пролегла между мной и страной, где я родилась. Мысли о матери успокаивали меня. Только она могла понять, что мучает ее повзрослевшую дочь.

Я снова лишилась любимого человека и оказалась в изгнании.

Никого из людей на корабле я не знала, хотя многие, похоже, общались между собой раньше. Все мои знакомые русские уже успели покинуть Китай. Но тут было немало богатых людей, как и семей среднего достатка, владельцев магазинов, оперных певцов, а также воров-карманников, поэтов и проституток. Мы, представители высшего общества, выглядели совершенно нелепо. В первый вечер многие женщины пришли в столовую в мехах и вечерних платьях. Зачерпывая гнутыми ложками суп из щербатых тарелок, мы не обращали внимания на то, что вместо хрустальных бокалов перед нами стояли железные кружки, а скатерти заменяли старые салфетки. Все мы были преисполнены былой значимости настолько, что вели себя так, будто ужинали где-нибудь в «Империале». После ужина нам раздали листки с графиком дежурства по столовой на следующие двадцать дней плавания. Сидевшая рядом со мной женщина приняла протянутый ей листок пальцами, унизанными кольцами с бриллиантами, так, словно ей вручили меню, и, пробежав его глазами, удивленно заморгала.

— Не понимаю, — протянула она, осматриваясь вокруг, будто хотела увидеть того, кто был ответственен за подобное безобразие. — Это какая-то ошибка. Не может быть, что они имели в виду меня!

Прошло семь дней. Мы с Розалиной шли по песчаной дорожке, направляясь к палатке ее подруги, которая находилась в девятом секторе. После выступления Ирины здоровье Розалины ухудшилось, и мы продвигались очень медленно. Одной рукой она держалась за меня, а другой опиралась на трость, которую купила у пляжного торговца за один доллар. От напряжения у нее перехватывало дыхание, часто приходилось останавливаться и ждать, пока она, согнувшись пополам, боролась с хрипением, вырывающимся из легких. Несмотря на ее болезненное состояние, мне тогда казалось, что не я, а она ведет меня.

— Расскажите о своей подруге, — попросила я. — Как она познакомилась с моей матерью?

Розалина остановилась и вытерла рукавом пот с лица.

— Ее зовут Раиса Эдуардовна, — сказала она. — Ей девяносто пить лет. Почти всю свою взрослую жизнь она прожила с мужем в Харбине. На Тубабао ее привезли сын и его жена. Мне Кажется, она встречалась с твоей матерью лишь однажды, но эта встреча произвела на нее сильное впечатление.

— А когда она уехала из Харбина?

Шторм превратил остров в гигантское болото. Утром, с первыми лучами солнца, мы выбрались из-под обломков и побрели к площади. На фоне разбросанных кругом деревьев, вырванных с корнем, мы казались мелкими букашками. Из глубоких ям торчали длинные грязные корни, повсюду валялись поломанные бурей ветки. По размытой дороге с горы кое-как спускались люди в изодранной мокрой одежде, с засыпанными песком волосами. Но Ивана среди них не было. От сердца отлегло, когда он появился позже всех. С плеч свисали обрывки веревок, похожие на змей.

Госпиталь выдержал бурю. Вокруг него начали собираться люди. Розалина стояла в дверях, опираясь на трость, и командовала, кому в какую группу становиться. Людей были сотни: растрепанные, прихрамывающие, в крови и синяках. Врачи и медсестры, сами в жалком состоянии и смертельно уставшие, раздавали последние медикаменты. Молодой врач уселся на ящик перед старухой с прокушенной губой и стал зашивать рану. Это, наверное, было ужасно больно, тем более что обезболивающих для нее не нашлось, но пожилая женщина вела себя смирно. О ее страданиях можно было догадаться только по тому, как дрожали прижатые к груди руки.

Мы обнялись с Розалиной, а затем вместе с остальными поспешили в лагерь. Увидев его, все мы испытали настоящий шок, Изодранные куски ткани трепетали на утреннем ветру, как остатки истлевшей одежды на скелете. Дороги превратились в канавы, заваленные обрывками постельного белья и битой посудой. Многие вещи, которые людям с таким трудом удалось доставите сюда из Китая, погибли безвозвратно. Невозможно было смотреть на кучи поломанных столов и стульев, перевернутых кроватей, разбросанных игрушек. Мимо нас прошла женщина, держа в руках мокрую изорванную фотографию ребенка. «Это все, что осталось от него. И даже этого меня лишили», — застонала она, пронзительно глядя мне в глаза. Ее посеревшие губы задрожали, будто она ожидала услышать ответ. Но я не могла найти слов, которые бы утешили ее.

Ирина вернулась в госпиталь, чтобы помогать Розалине, а я направилась в восьмой сектор. Под ногами хрустели мелкие камешки. Кокосов больше можно было не бояться: на пальмах не осталось ни одного ореха, все они лежали на земле, многие были разбиты. Я почувствовала неприятный запах. Осмотревшись по сторонам, я увидела на дороге щенка. Рухнувший палаточный шест острым концом пробил его пухлое брюшко. В ране уже копошились муравьи и мухи. Я содрогнулась, подумав, что какой-нибудь ребенок сейчас ищет своего любимца. Найдя подходящий кусок дерева, я выкопала небольшую яму. Потом вытащила из мертвого тельца обломок шеста и за лапы оттащила его в могилу. Прежде чем забросать щенка песком, я задумалась, правильно ли поступаю. Но я вспомнила свое детство. Есть такие вещи, которые детям лучше не видеть никогда.

Непролазные джунгли, окружавшие восьмой сектор, защитили его. Палатки были повалены и порваны, но не до такой степени, как в третьем и четвертом секторах, поэтому их можно было починить. Кровати разбросало по всей территории, но поломанных почти не было. В одном месте саму палатку унесло не гром на соседнее дерево, но вся мебель осталась нетронутой, как будто хозяева оставили жилище минуту назад.

За свою жизнь мне дважды приходилось срываться с насиженного места, но это не подготовило меня к тому потрясению, которое я испытала, оказавшись в Австралии. Через несколько дней после того, как Розалину увезли во Францию, мы с Ириной вылетели на военном самолете из Манилы в Сидней. Мы были так утомлены перелетом, что ни она, ни я почти ничего не запомнили о самом путешествии, кроме, пожалуй, невыносимой духоты, которая обрушилась на нас, когда мы пересаживались на другой самолет в Дарвине. Мы приземлились в аэропорту Сиднея рано утром. Нас встретил работник иммиграционной службы, которого звали мистер Колрос; он помог нам пройти таможенный досмотр. Сам он эмигрировал из Чехословакии год назад и немного говорил по-русски и по-английски. Мистер Колрос вежливо отвечал на все наши вопросы о стоимости жилья, еде и трудоустройстве, но, когда я спросила его, нравится ли ему Сидней, лицо его напряглось.

— Сидней — хороший город. Однако же привыкнуть к австралийцам — дело не очень простое, — ответил он.

Ирина крепко держала меня за руку. Во время нашего путешествия она подхватила грипп, и теперь ее била дрожь. Мы едва поспевали за мистером Колросом, который стремительно шагал через зал для прибывших, всем своим видом показывая, что даже в четыре тридцать утра у него были дела поважнее, чем возня с мигрантами.

У выхода нас ожидало такси. Он бросил наши чемоданы и багажник и заплатил таксисту, чтобы тот отвез нас к причалу, где мы должны были присоединиться к группе из Европы.

Мистер Колрос помог нам сесть в машину, пожелал удачи и захлопнул дверь. У меня из головы не шли его слова об австралийцах.

По окончании разговора с полковником я поспешила обратно в наш барак, прихватив в столовой кувшин с водой и стакан. Я удивилась, когда увидела Ирину проснувшейся. Она сидела в кровати и разговаривала с Аимкой Берзи.

— А вот и твоя подруга, — сказала Аимка, поднимаясь мне навстречу. На ней было темно-зеленое платье, в руке — апельсин. Я решила, что она принесла его Ирине. Ни насыщенный цвет платья, ни яркая окраска апельсина не сделали лицо венгерки живее. При дневном свете кожа женщины была такой же бесцветной, как и вчера вечером.

— Отлично, — хрипло произнесла Ирина. — Я умираю от жажды.

Я поставила кувшин на перевернутый ящик, который стоял рядом с кроватью и служил вместо туалетного столика, и налила ей стакан воды. Приложив руку ко лбу подруги, я почувствовала, что температура снизилась, но Ирина все еще оставалась бледной.

— Как ты себя чувствуешь?