Какие же они чудесные, какие изысканные!… Уверенный в себе Венедикт Васильевич — с зачесанными назад пышными палево-серебристыми волосами, только что вымытыми самым что ни на есть телерекламным шампунем, благодаря которому его маленький росточек увеличивается до вполне приемлемого среднего. И Ольга, Оленька — изумительная женщина в самом романтическом, в самом готовом на все ради денег возрасте — с темно-зелеными большими глазами, словно моргающими на крыльях золотой бабочки! Как она тонко, нервически чувствует всякую непростую ситуацию! Всегда-то Оленька успеет и начальнику, к которому они на прием пробились, с намеком улыбнуться, и самому Венедикту Васильевичу тут же под столом на ногу наступить или ущипнуть исподтишка. Одернув партнера, Оленька закуривает тонкую, ментоловую — разумеется, штатовскую — сигаретку и берет разговор на себя. Какая же она все-таки умница! Да и блондинка — наинатуральнейшая! Красится Оленька в потрясный иссиня-черный цвет только раз в году в самом начале июля, перед турпоездкой в Испанию. Но вовсе не для того чтобы обратить на себя внимание, а как раз наоборот — чтобы не особенно выделяться среди местных дур-брюнеток. Ведь это и есть, что тут ни говори, самая настоящая скромность. Не пьет Оленька практически ничего, разве что джин — с зеленой наклейкой, в фигуристой такой бутылке, которую даже на Воргошоршской стеклодувной фабрике самородки-умельцы не сразу возьмутся подделать. Натуральное английское спиртное Оленька обожает, но чисто символически — рюмочку, ну от силы две, да и то в самом крайнем случае, например зимой, в мороз. Если же случается, не приведи Господи, Оленька переберет, то и это ей на пользу. Обаяшей такой становится — глаз не отвести. И не только нам, грешным людям, но даже ангелам. Да-да! — именно им, ангелочкам: — вон, вон они! — надо только как следует присмотреться — вокруг нее стайкой радостной порхают. Но даже этим полуптицам, полу, блин, назойливым насекомым далеко до нежной Оленьки — до просветленного образа ее, до субтильной стати. Тот же ангел, если как следует с ним разобраться, скотина уже оперившаяся. А Оленька Ланчикова до того чиста и невинна — словно розанчик нераскрывшийся и словно вся из девятнадцатого еще, из золотого века культуры нашей, из царскосельского еще начала ее…

Венедикт же Васильевич — нет, нет! мы о нем ничуть не забыли! — сугубый, напротив, продукт нашего героически текущего времени. Строг и аккуратен, немногословен и в меру торжественен (потому что значимость свою очень твердо осознает), напорист и нетороплив. Деловая хватка и изворотливость просто поразительны — они, можно сказать, просто переполняют его и создают целое северное сияние вокруг славной его головы, окруженной, как уже отмечалось, пуком душистых, недавно вымытых и только что высушенных феном “Филипс” волос. Словом, Венедикт Васильевич — человек новейшей формации, бизнесмен, деловар.

А как — вы, конечно, уже обратили внимание! — Венедикт Васильевич одевает Оленьку! Порой и полсотни условных единиц не жалеет он на одно-единственное выходное платье. Кичливый Париж и все эти лондонские, пропахшие шанелью и завистливым потом подиумы общего пользования — просто тьфу! Смело говорю — проходное, вздорное место. Все эти лагерьфельдфебелевские наряды просто ни в какое сравнение не идут с темно-синим платьем Оленьки, украшенным узорами из золотого люрекса и сшитым в губернском городе Костроме, возле знаменитых Мучных рядов на улице Карла и Розы Люксембург, в бывшем закрытом обкомовском ателье. Намедни даже сам господин Юдашкин — выдающийся евромодельер, находясь проездом в Москве и возвращаясь с последнего телеинтервью в пошивочные цеха, встретил Оленьку на проспекте Мира и чуть шею себе не свернул — все следил за ней, пока она не села в дюралюминиевый, никогда не ржавеющий лимузин “Ауди” и не умчалась с Венедиктом Васильевичем в Тузпром.

(Нет! Все-таки не будем называть вещи своими именами, ни — тем более! — цифрами, потому что и названия, и всякая неосторожная цифирь — все это условности. Тем более — при всех. И потом, какая разница — Орион или Альфа Центавра во всем великолепии горят в ночном, высоком небе? Обстриженной овце до сияющей звезды все равно не доплюнуть…)

Но что же все-таки прекрасной парочке нужно в Тузпроме, зачем ребятки туда помчались? Ответ прямо на поверхности лежит, но никто ни за что и никогда не догадается. Поэтому — сразу отгадка: хотят продать они пиетет, с каким Оленька относится к Венедикту Васильевичу.

Еще в первом классе начальной школы у господина Фортепьянова была совсем другая фамилия — Пьянофортов. Мать будущего Основного Диспетчера, хранительница семейных преданий, рассказала любознательному сыну, что фамилия и портативный (постиндустриальный) череп достались Ророчке в наследство от прадедушки, известного в старорежимном Петрограде вора-форточника. Знаменитый предок, разжирев на легких деньгах, распустился, пошел на дело в пьяном виде, и, пролезая обратно уже с чужими пожитками в обеих руках, застрял в окне и загремел в Кресты. За эту промашку вор-прадедушка и получил тюремную кличку (“погоняло”) — Пьяная Форточка, буквально через пару лет ставшую его фамилией. Тут очень вовремя подоспела Революция, и в первый (но есть еще надежда, что не в последний) раз из Крестов выпустили всех заключенных. Ставший на тюремных харчах юрким счастливый форточник прошмыгнул под ногами ликующих кадетов, опередил всех и убежал. Оказавшись на свободе, сообразительный юноша тотчас примкнул к восставшим рабочим, бросил воровское ремесло и вскоре стал членом одного из ревтрибуналов. В конце разгульного 18-го года удачливый уголовник принял активное и беспощаднейшее участие в коммунистических грабежах городов Поволжья. Женившись на подручной, Пьяная Форточка еще при жизни тов. И.В. (пардон, — еще при жизни тов. В.И.) сделал замечательную карьеру. Все носильные вещи осужденных (ударение на “у”), включая нательные кресты, золотые коронки и, разумеется, обувь, по старофранцузской, но отнюдь не царскоохраночной, а уж тем более не по чекистской традиции (как сейчас поголовно утверждают телезнатоки), доставались палачу. Лазить в чужие окна Пьяной Форточке больше нужды не было — все довольствие борец за народное счастье добывал прямо на рабочем месте. Безбедное существование способствует размножению, и у расстрельщика с подручной родился сын. На радостях счастливый папаша назвал младенца Террором, каковое имя стало родовым, а впоследствии и династическим.

Через два поколения, в капельном перезвоне хрущевской оттепели, на семейном совете знаменитую фамилию, составленную из тюремной клички, решено было преобразовать в интеллигентную, связанную, желательно, с большим искусством. Этот семейный совет по перефамиливанию был собран после получения соответствующего письма, доставленного фельдъегерем из Совета Лубянских ветеранов. В этом письме была просьба, точнее, приказ: “Нездоровые силы, воспользовавшись прогрессивными переменами в нашем обществе, стремятся всемирно исторические события поставить в вину нашим заслуженным ответработникам. В целях пресечения вопиющих слухов, а так же нарушающих гостайну расследований, всем заслуженным кадрам ВЧК, а так же их ближайшим родственникам в недельный срок изменить фамилии”.

Сообразительный юноша, названный при рождении в честь дедушки Террором, получая паспорт, сократил — в тех же высших целях — и собственное имя. Таким образом, уже в наши дни, исполнившие все заветные чаяния и мечты нашего многострадального народа, Рор Петрович Фортепьянов по наименованию собственной личности стал полностью соответствовать прогрессивному духу реформ.

После окончания нефтегубкинского института первые шаги своей служебной карьеры будущий знатный тузпромовец связал с начавшимся тогда расцветом вахтового метода добычи полезных ископаемых. Трудовая книжка Рора Петровича была буквально истоптана отделкадровскими печатями и походила на одно из бесчисленных его командировочных удостоверений, кои — на каком бы месторождении он ни работал — выписывались ему ежемесячно. Весь долгий период социалистического застоя господин Фортепьянов работал на приисках, годами копался в вечной мерзлоте, а все плоды героических трудов уходили по стальным трубам в ненасытную прорву пролетарского государства. Изрядно помотавшись вдоль и поперек северных просторов, Рор Петрович устал от бесприютности и однажды, возвращаясь на поморских нартах в базовый лагерь, вдруг понял, что человек — действительно не рыба, и где глубже — тем более в промерзшей насквозь земле — ему искать незачем. В тот же месяц господин Фортепьянов изловчился, навсегда бросил приисковые работы и твердо, неукоснительно пошел по московским приемным. Заделавшись столичным чиновником, Рор Петрович удачно обосновался в загаженном Тузоуправлении, рядом с главным вентилем, который в его руках тут же стал крутиться в точном соответствии с генеральной линией компартии, каковая, собственно, самым непостижимым образом и сделала господина Фортепьянова всемогущим, крупнейшим собственником России.

Однако, давно пора нам обратиться ко вторнику, вернее, к среде следующей недели, когда, ускользнув от восхищенного взгляда евроюдашкина, потрясная авантюристка Оленька Ланчикова и ее напарник Пыльцов за полчаса до назначенного им времени подъехали на подержанном “Ауди” к садам Тузпрома.

Запачканные сапогами добытчиков полутемные конторские помещения, из которых Рор Петрович когда-то руководил прокладкой тузопровода “Дружба”, в первый же послеприватизационный год были снесены. Для увеличения продолжительности собственной жизни, господа ведущие акционеры Тузпрома на месте грязных двухэтажных конторок воздвигли небоскреб, по сути ставший управленческим дендрарием, и теперь на работе вместо северного, бедного кислородом, ветра, вдыхают целебные, тонизирующие ароматы высокогорных, вечно живущих гималайских цветов, похожих на лилии. Живительные фонтаны и рукотворные реки день и ночь ниспадают с благотворным, успокаивающим нервную систему журчанием по беломраморным ступеням и резным колоннам внутренних балконов со всех двадцати пяти этажей ослепительного Тузпромовского небоскреба. В дивных пространствах со средиземноморским климатом, где вместе с залетевшими погреться подмосковными воробьями летают мексиканские колибри, где с лианы на лиану перемахивают очаровательные шимпанзе, специально выдрессированные в Уголке Дурова не гадить на головы многочисленных тузопросителей, и самой царице Семирамиде не стыдно было бы прогуляться. Очень мудро господа потратились, не пожалели на самих себя: надо прямо по месту работы устраивать рай, а не ждать, пока пристрелят.

При входе в феерическое здание уносившаяся в небо стеклянная поверхность небоскреба отозвалась вдруг в затрепетавшем сердце Оленьки абсолютной уверенностью, что она обязательно — все равно каким образом! — взлетит и посмотрится в самое верхнее, бескрайнее окно Тузпрома, отразившее в это мгновение солнечный луч, внезапно пробившийся сквозь белые облака. Она почувствовала себя летчицей, птицей, и, окрыленная, из автомобильного зловония загруженного грузовиками Калужского шоссе впорхнула в автоматические двери, за которыми избыточное давление поддерживает неистощимое тропическое благоухание.

Удивительно, но именно в эту же минуту в просторном кабинете, составляющим весь 18-й этаж небоскреба, стены которого были увешаны картосхемами тузопроводов, проницательный микроцефал господин Фортепьянов, несмотря на всю свою занятость, мельком подумал, вернее — мимолетно возмечтал об обладательнице восхитительного мембранного голоска. Разумеется, Рор Петрович, еще разговаривая по телефону с “Новокостромой”, без особого труда раскусил номер “начальник-секретарша”, срежиссированый Ланчиковой. Основной Диспетчер провел множество подобных разговоров с намеками и только пятерых-шестерых из каждой сотни телефонных настырников приглашал к себе на прием. Но в мизансцене, разыгранной телефонными проходимцами, он услышал не только готовность поделиться тем, что он даст им заработать на самопальной схеме очистки наличности — это само собой разумелось. В интонации Ланчиковой было и что-то глубинное, нечто пикантное, что не всяким словом выразишь. И Рор Петрович поймал себя на том, что нетерпеливо поджидает провинциальную интриганку. Хотя, конечно, копейка по-прежнему рубль бережет, и сколько бы зеленых нулей ни скопилось на счетах у господина Форпепьянова, лишний нолик-другой на Багамах или в том же Нью-Йорке тоже никогда не помешает.

Соблазнительная Оленька, встав в очередь, огражденную стальными барьерами ярко-красного цвета, неспешно продвигалась к бюро пропусков. Пользуясь свободной минутой, она попыталась проиграть предстоящий разговор с господином Фортепьяновым, но даже самой себе она не смогла сформулировать ничего похожего на строгие и стройные ходы “Схемы”, в результате которых из магистрального тузового потока, проходящего по лесам, болотам и днищам рек в зарытых в землю заваренных трубах большого сечения, ей, лично ей выделилась бы небольшая, но и не совсем маленькая горючая струйка. В то же время она была уверена, что по наитию сумеет наплести и создать подобие бизнес-переговоров, а потом завязать и настоящие деловые отношения со всемогущим Основным Диспетчером. Ланчикова рассчитывала на подсказку, которую, сам того не ведая, обязательно даст ей во время беседы Рор Петрович. Если честно сказать — красавица-блондинка рассчитывала на его похвальбу. Чем любой мужчина старается завоевать расположение Оленьки? Тем, что показывает ей собственную значимость. Всесильный же господин Фортепьянов наверняка покрутит перед ней каким-нибудь главным своим вентилем. И тут уж хватай-не зевай, торгуй или обменивай доставшийся тебе с барского плеча горючий товар. А стоит Оленьке заработать настоящие деньги — тут уж будьте уверены! — она, как о страшном сне, немедленно и навсегда забудет и о платьях от Карла и Розы Люксембург, и о средневековой сырости Костромских Больших Мучных рядов, и о пропахших солдатской селедкой местных “супермаркетах”, забитых по завязку газированной водой на сахарине “Колокольчик”, да — чего греха таить! — и о вздорном Венедикте Васильевиче, этом привязчивом, зломогучем гноме, который год за годом неотступно следует за ней по чиновничьим коридорам в поисках легкой наживы. Уверенность в успехе придавали Оленьке ошеломительные цифры, которые всплывали в ее обостренном, экзальтированном приближающейся встречей сознании. Эти обнадеживающие циферки, вернее, циферищи, попались ей на глаза в газете “Известия” в жалобной статейке, подписанной неким господином Гужеевым, руководителем сообщества Агрономов и Химиков. Этот самонадеянный провинциальный деятель, производящий из фортепьяновского туза на своем Дрипежипенском градообразующем химкомбинате мочевину для полития почв, нитраты для удобрений и еще какую-то подобную же гадость, осмелился за свои грязные деньги обнародовать в приличной газете, что себестоимость одной тысячи кубодецикилометров туза в Уренгое или в Бузулуцке, то есть на месте добычи (ударение на “о”) обходится бандитской шайке тузпромовцев в 6 условных единиц. А продает господин Фортепьянов эту же самую тысячу кубодецикилометров за 35 условных единиц. В случае же, если Рору Петровичу или кому-нибудь из членов Тузпромовской Коллегии лично крайне неприятен директор какого-нибудь Химического комбината (скандалист Гужеев был, похоже, как раз одним из них), но, напротив, очень нравится непосредственно Дрипежипенский Химический комбинат (который дружные господа тузовики решили отнять у разгильдяя Гужеева и присвоить себе за долги перед Тузпромом), то этому директору туз продают уже за 65 тех же самых условных единиц. Доведенный до отчаяния незадачливый производитель мочевины укорял коренных тузовиков, что им, мол, и делать ничего не нужно — сиди себе среди вечноцветущих тропических лиан, вдыхай живительные ароматы белых лилий — “голубое золото” из недр само прет. Так зачем же вы, гады, — вопил он — делаете пятнадцатикратную накрутку? А из 70-ти условных единиц, за которые вы, аллигаторы, продаете туз на границе в Ужгороде, исхитрились и сварганили такую бухгалтерию, что у вас “налогооблагаемая база” всего две условных единицы, два пропащих доллара! А все остальные бабки у вас, у сволочей, уходят вроде на перекачку, которая на самом деле осуществляется за счет самосжигания туза в турботузоускорителях. А налоги, которые вы, пираньи, действительно платите, вполовину меньше “налогооблагаемой базы”! То есть, из 70-ти тузодолларов нищим бюджетникам перепадает только 1 (один — единственный!) доллар.

Зачем шельма Оленька Ланчикова, имея в ближайшей же перспективе решающий, скажем прямо, сексуальный контакт с охмуряемым Основным Диспетчером, берет с собой на прием влюбленного в нее с детских лет коротышку Пыльцова? Ведь это же не в первый и не во второй раз в самый ответственный момент Венедикту Васильевичу ревнивая кровь в голову шибает! По-другому и не было никогда — Пыльцова хлебом не корми, а дай только устроить омерзительную сцену, будто ему наплевать на все в мире деньги, мужская честь ему дороже…

Но только тот, кто в деловых раскладах ничего не сечет, может подумать, что Оленьке помешал Венедикт Васильевич. А что получилось бы, зайди она в кабинет к тому же господину Фортепьянову без невзрачного на поверхностный взгляд напарника? Тогда ведь Оленьку ни у кого отбивать не нужно, она сама в синем платье с золотым люрексом вроде Снегурочки заявилась, так что знатному тузовику всего-то и делов — зипер спустить, да за волосы красавицу пригнуть. Ан, нет, не тут-то было! Оленька не дура, она при каком-никаком, но кавалере, без соперничества ее не возьмешь. Потому-то Рор Петрович и стал заливаться соловьем про тузопроводы. А кто издалека начал, тот не скоро кончит.

Выходя из кабинета Фортепьянова за автомобильной аптечкой, господин Пыльцов наверняка знал, что назад он больше не вернется — его роль сыграна. На пороге кабинета Венедикт Васильевич остановил и толкнул в грудь устремившегося в открытую дверь очередного тузопросителя:

— Там еще занято! — сказал он и, досадуя на свое второстепенное положение, пошел к лифту.

За те двенадцать минут, которые ему удалось пробыть возле главного вентиля России, ожидающих в приемной еще прибавилось. Венедикт Васильевич высокомерно прошел мимо Агрономов и Химиков, то бишь, директоров предприятий и комбинатов. А зря он опять не посмотрел на людей!

Громила-охранник с льняными, зачесанными назад волосами все пялился из стеклянной проходной будки на брюлики Ланчиковой, приятно щекоча ей нервы своим прицеливающимся взглядом, но как только он глаза опустил, так на него и внимание обращать перестали. А белобрысый охранник вышел из укрепзагона и мимо тузпромовских речных бурунов прошел к лифтам, чуть отодвинул расфуфыренную блондинку и внимательно рассмотрел туфли, в которые был обут Венедикт Васильевич. Обувка у деловара была не слабая, из натуральной темно-коричневой кожи — подстать андалузскому, купленному на корриде ремню. Виповский прикид на человеке, цена на который никак не меньше пятихатки гринов, — так определил громила.

— На туфли смотри, чтобы косяков не пороть! Мне нужны только те ловкачи, которые в очень дорогих туфлях шастают, — наставлял громилу законник Живчик, опять и опять повторяя: — Выдергивай на пробивку только тех, которые не в галошах!…

Парочка телефонных аферистов поднималась на лифте, а белобрысый охранник следил за зажигающимися на табло номерками. Как только высветился 18-й этаж, охранник тут же вышел из тузпромовского небоскреба на лужайку, достал мобильник и набрал номер законника:

— Это я, — представился громила.

— Ну?! — потребовал отчета Живчик.

Как только Живчик покинул залу, попойка на вилле тут же прекратилась, собутыльники разбрелись по комнатам, завалились спать, и только пленнику не спалось. Венедикт Васильевич бродил из угла в угол по полутемной вилле, садился в кресло, пробовал заснуть и все бормотал, и размышления его, подстегиваемые поразительными событиями прошедшего дня, все более и более походили на бред.

“На войне, как и в воровстве, правды нет, — думал Пыльцов. — Война, если она только осознана людьми как война, — дело кровавое и беспощадное. Но крови я с детства видеть не могу. Победить Живчика в открытой борьбе, силой захватить его часть Тузпрома я не смогу. Значит, законника придется обокрасть. Действовать хитростью — и побыстрее, пока Живчик не сообразил, какой гигантский кусок собственности он отхватил!”.

Тут пленник вспомнил газетные статейки и журнальные вырезки, которые они с Оленькой собирали, прежде чем заняться энергозачетным бизнесом. Венедикт Васильевич часто перечитывал это энергетическое досье, и перед внутренним взором будущего собственника стало разворачиваться и вставать в мишурном блеске возникших возможностей гигантское золотое зарево неисчислимых энергетических богатств и запасов нищей, загадочной и неисчерпаемой страны.

“35% мировых запасов туза находятся в России”! Очень хорошо! Превосходно! Это сейчас 35%, а как только он войдет в Совет Директоров — а с живчиковой долей акций он всенепременно туда войдет, разберется во всем, они разбурятся, разведают как следует все недра, и будет в России 50%, а то и все 60% мировых богатств! И куда тогда та же Европа денется? Куда денутся эти европопрошайки без России?! Присосались к нашей православной груди и сосут, дармоеды, или вернее, дармососы — не оторвешь. А если сосете, так платите, налик несите!

Венедикт Васильевич вспомнил фотографию, на которой коротышка Фортепьянов обнимался с гигантом-председателем “Руртуза” господином Шкетом. “Крайний север — разведанные запасы 47 триллионов кубодецикилометрометров”. Сколько же это в гринах? Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!”

Не открывая глаз, Оленька принюхалась и почувствовала, что она находится не в гостинице “Украина”, а в совершенно незнакомом ей месте — в свежем воздухе полностью отсутствовал характерный запах восковой мастики, которой еще со времен культа личности натирают выщербленные паркетные полы в этой режимной гостинице. Чтобы не опростоволоситься, Оленька прислушалась — под шум льющейся в душе воды кто-то гнусавым голосом монотонно напевал, раз за разом повторяя одни и те же фразы. Но слов было не разобрать. Пришлепывая в такт босыми ногами по мокрому резиновому коврику, этот некто, судя по мажору и ритму песенки, был весьма доволен жизнью.

Оленька раздраженно открыла глаза и тут же вспомнила, что вчера ей удалось осуществить самые сокровенные и смелые свои планы. Благодаря сущему пустяку — несильному ушибу щиколотки все так ловко устроилось! Она отдалась самому Основному Диспетчеру господину Фортепьянову! Хотя заранее трудно было даже представить, что Ророчка окажется таким молодцом. За один день она прошла гигантский путь, на который у другой какой-нибудь мымры ушла бы вся жизнь — и совершено без толку. А она вплотную подобралась к золото-голубой жиле, и ей осталось-то всего ничего — поглубже запустить руку в бездонный энергетический кошелек. Но это уже не по телефону вымаливать себе зачетный кусок хлеба, а действовать из ророчкиной кровати!

Оленька повела глазами, осмотрелась. Приподняла голову с подушки, оперлась локотком, улыбнулась еще шире, но белые зубки блеснули втуне — в спальне она была одна, это милый Ророчка напевал в душе. Оленька раскрыла косметичку, стала торопливо причесываться, приводить себя в порядок и тут вспомнила, что славный ее мальчик вчера вечером выделил ей персональную ванную. Сентиментальный, но рачительный Фортепьянов, сохранив в полной романтической неприкосновенности родительские комнаты, пристроил к дачному дому кирпичный кухонный блок побольше самого дома и в избытке все остальные нужды.

Соблазнительные потягушечки Оленька решила приберечь для другого случая и поспешила умываться, настраиваться на предстоящий отъемный день. Расчесывая перед зеркалом золотые свои волосы, она, не теряя зря драгоценного времени, стала твердить, повторять про себя: “Нежный, маленький, славный — как же я его обожаю! Нет, не правильно — как же я тебя обожаю! Пупочка мой! Только личные местоимения, ни в коем случае господина Фортепьянова нельзя при нем употреблять в третьем лице. Радость моя! Ты мое счастье!”

Оленька распечатала новую зубную щетку, выдавила на нее пасту и принялась, массируя десны и глядя прямо в собственные огромные зеленые глаза, твердить, зазубривать: “Люблю, люблю, тебя, тебя люблю! Цыпочка, какая ты прелесть!”

“В квартирах у них тепло, метро их возит, покупают они в магазинах продукты, половину стоимости которых, по доброте душевной, тоже я им оплачиваю. Одеты мои сограждане в еврообноски, которые я выменял на туз — и опять-таки с убытком для себя. И все мои благодеяния они воспринимают как должное, а вместо благодарности меня же и обвиняют, что уровень жизни у них ниже, чем в Норвегии. Квалификации у них нет никакой, компьютер они только на газетной рекламе видели, но дай им — и тоже как подарок на именины — высокооплачиваемую работу. Очень любят они трудиться по социалистической старинке — руками пошевелить, покурить в цеху, а в укромном уголке за обшарпанной доской почета спрятать за пазуху выточенные детали или приклеить пластырем к причинному месту украденный фарш. И уверены, что сильно уже поднаторели и вполне могут теперь производить конкурентоспособную продукцию. А это только-то и значит, что засядут наши ударные работнички в теплом, обогреваемом на мои деньги здании, само пребывание в котором в течении пятидневной рабочей недели стоит ровно в три раза дороже любого товара, который они собираются выпускать, и будут меня же винить во всем. Именно за то, что я их обогреваю, кормлю, развлекаю и даю им работу. Никакой благодарности никогда от них не дождаться. Совки есть совки — что в лоб, что по лбу — никаким капитализмом их не исправить…”

— Дорогая, тебе зеленый цвет не подходит! — сказал вслух господин Фортепьянов.

— Это цвет моих глаз, — напомнила Оленька, вертясь перед зеркалом.

— Это я вижу. Но все равно зеленый тебе не идет.

— Не правда ли, странно? Я давно заметила, что зеленое мне не идет, хотя я никогда не могла понять, почему.

Действительный член Всероссийской науки, настоящий, а отнюдь не кисельный академик Валерий Валерьевич Бобылев, седоватый крепыш с тяжелыми надбровными дугами и глубоко посаженными голубыми, а то вдруг и темно-синими глазами, несколько лет тому назад совершенно неожиданно для себя оказался без привычной оборонной работы и во вполне дееспособном возрасте был отправлен на пенсию, — то есть остался без средств к существованию.

Оказавшись одной из первых жертв капитуляции в холодной войне, академик Бобылев в долгие часы весьма не свойственного ему досуга стал теперь с особым пристрастием размышлять, как могло такое случиться — неприступная, могучая держава, защищенная тысячами межконтинентальных изделий, ракет его же собственной конструкции, каждая из которых, по сути, была концом света, оказалась уничтоженной и исчезла с географической карты…

Беспощадная, изнурительная битва, которая велась три четверти века, была проиграна без боя. В то же время оружие, созданное академиком, все время находилось на боевом дежурстве. Мощнейшие ракеты, денно и нощно защищая все самое для Бобылева дорогое и святое, так ничего и не защитили!

А ведь академик Бобылев относился к своим ракетам, как к живым существам! Он беспокоился и заботился о них, хорошо помня, как они капризны и каким вздорным характером обладают. При малейшем неуважении и недогляде коварные эти изделия самопроизвольно взрывают пиромембраны и сжигают всех, кто оказался на стартовой площадке — как это случилось однажды на полигоне в Тюратаме. Поэтому Бобылев предусмотрительно закрыл свои ракеты от остального враждебного им мира армированным стале-бетоном-600 и десятилетиями увеличивал мощь их зарядов, терпеливо и настойчиво преодолевая мегатонный порог за порогом. Его труд был неоднократно приравнен к подвигу и соответственно высоко награжден. А теперь вот — ох, уж эта ирония судьбы! — все заслуженные успехи академика Бобылева, скопившиеся на лацканах его парадного пиджака в виде медалей и золотых звездочек, пригодились ему на черный день…

Особенно сражен был академик Бобылев тем обстоятельством, что тотальную капитуляцию и историческое поражение он сам воспринимал сперва как победу разума. Словно затмение какое-то случилось, в течении которого он, академик, был полным дураком.

Но чем же — после исторического поражения — подзаняться академику на старости лет? Обнищавший Бобылев вовсе не стремился разбогатеть, он только хотел совершенно бескорыстно приносить обществу пользу. Но все благие, а особенно высоконравственные начинания, не направленные на выгоду, на наживу, на обыкновенную прибыль, почему-то никогда ни к чему хорошему не приводят.

Навсегда покинув закрытый город Челябинск-38 и окунувшись в обычную московскую жизнь, ученый, не потерявший апломба, вскорости определил, что без его научного вмешательства люди могут осуществлять весьма немногое, в основном примитивное, да и то без особого успеха — раскрой ткани, пошив платья, укладку волос, набивку подушек, огородно-клубничную прополку, дизайн-разработку прихватов, пепельниц и прочую мелочь и ерунду. Все это академик Бобылев с легкой душой передоверил самому населению, а сам взялся за сложные проблемы, которые другим не по уму.

Особенно раздражал Бобылева самородок Зобов, который, по рекомендации Оленьки Ланчиковой, теперь то и дело стал наезжать в Москву из Мурашей и оставался на ночь, на две. А иногда и неделями бездельничал — дремал, похрапывая, у него в гараже. Зобов был широкой кости помором. И даже когда академик его о чем-нибудь настоятельно спрашивал, Зобов долго молчал, прежде чем открыть рот.

“Оленьку нашу хлебом не корми, джином не пои, дай только всех знакомых мужиков перезнакомить между собой, чтобы потом мы смертельно ревновали ее друг к другу. А негодница будет расхаживать по перетянутым канатам ревности, порхать над ареной жизни, чтобы все тайные ее обожатели смотрели на нее с восхищением и обязательно снизу вверх”, — печально думал академик. И однажды решился-таки и спросил молчуна Зобова, который, лежа на промасленной раскладушке, из-под опущенных век, часами следил, как Бобылев мастерит на верстаке очередную авиамодель:

— Как же ты, самородок, с нашей Оленькой познакомился?