Князь пересел уже на пятую лошадь, соратники его, малая дружина, отстали на много верст, с ним рядом скакала лишь тройка стремянных, которая, как и князь, меняя усталых коней на свежих, неслась и неслась вперед без отдыха; но вот, слава Богу, и Десна, теперь-то что, теперь – рукой подать до кремля московского. А спешил князь слово свое сказать великому князю Василию Ивановичу еще до того, как тронутся полки на Оку, чтобы стать, ожидаючи орды крымцев ненавистных, до осенней непогоды, до хляби непролазной. Дело в том, что князь Воротынский получил поначалу от своего лазутчика, что был у него в орде крымской, весть, будто весной Мухаммед-Гирей пойдет не на Оку, а в Казань, чтобы, сместив Шаха-Али, посадить там на ханство брата своего Сагиб-Гирея, а потом вместе с ним воевать Москву. Весть была очень важная и в то же время столь необычная, чтобы поверить ей без сомнения, и князь Воротынский послал казаков из нескольких сторожей за Дикое поле в улусы кочевые, дабы спромыслили они там языка знатного.

Минуло несколько недель, пока привезли казаки пленников. Вначале олбуда чванливого, а через день – сотника сурового, в доспехах воинских.

Олбуд заговорил сразу. Надменно. Будто не он пленник, а они, князь с дружиной, у него в холопах. Он с гордым блеском в глазах сообщил, что сам хан послал его ополчать дальние улусы, кочующие в Диком поле, ополчать для похода. В победе ханского войска он не сомневался. Так и сказал: «Прах от ног хана нашего солнцеликого будет лизать раб ханский Василий князь».

«Не тонка ли кишка?»

«Казань, волей Аллаха, пойдет вместе с нами, и кто устоит против силы несметной, которую поведут великие из великих Мухаммед-Гирей и брат его, свет очей великого».

Отдохнувшие кони, к тому же почуявшие, что путь их – к дому, доскакали быстро до усадьбы князя, где его ждали с нетерпением: ворота были уже отворены, дубовые ступени резного крыльца покрыты узорчатым половиком, натоплена баня, где аккуратно сложены на лавке чистое исподнее, бархатные шаровары, шелковая косоворотка с шитым золотом поясом и стояли мягкие сафьяновые сапоги; о боевом коне князя тоже не забыли – денник проветрили, на пол настелили толстый слой ржаной соломы, а в кормушку положили вдоволь пахучего лугового сена. Постельные слуги застелили в опочивальне кровать всем чистым, а в трапезной на столе стояли любимые князем медовуха и горчичный квас; в кухонном тереме жарилось-парилось изрядно всяческих кушаний и для самого князя, и для его стремянных.

Увы, только старание конюхов оказалось не впустую, все остальное вышло зряшным. Князь перекрестился размашисто на вынесенную мамкой икону Пресвятой Богородицы, поклонился набежавшей встречать князя дворне:

– Здравствуйте, други мои верные. И от ладушки моей княгини поклон вам низкий.

– Здравствуй, свет наш князьюшка. Хоромы твои соскучились по тебе и княгинюшке твоей.

– Княгиня не пожалует. Да и я на малое время. Готовьте выезд к государю. Буланых. Цугом, – и добавил не без гордости. – В путевой царев дворец. Побанюсь с ним. Там и потрапезую. – И к стремянному, с ним приехавшему: – Пируйте без меня. Но помните: завтра – в поход. В Коломну. Стоять на Оке.

Если левое, не многотысячное крыло армии крымских татар обступало Белев и Одоев неспешно, волоча с собой стенобитные орудия, и лишь казачьи сотни да отряды легких татарских конников шныряли по округе, грабя, хватая полон и сжигая деревни, погосты и хутора; если основная сила двигалась по Дикому полю тоже не очень-то прытко, обремененная тяжелым осадным снаряжением и столь же тяжелыми турецкими пушками и большим караваном вьючных верблюдов и лошадей не только с провиантом для людей, но и с кормом для коней, без которого не обойтись еще несколько недель потому, что слишком много еще снега в степи, но особенно в перелесках и низинах, где особенно высока прошлогодняя трава, но еще и потому, что Мухаммед-Гирей под страхом смерти запретил до его повеления кому-либо отдаляться от Ногайского тракта, кроме малого числа разведчиков, но не имевших права тревожить пахарей, объезжая стороной и их, и поселения, и крепостицы; если основная часть крымского войска даже не знала, где будет нанесен удар по урусам, то Мухаммед-Гирей и его брат Сагиб-Гирей знали все, все предусмотрели – они птицей неслись по Ногайскому тракту к Волге, намереваясь переправиться через нее чуть выше устья Камы, меняли заводных коней, не позволяли ни себе, ни сопровождавшим их отборным туменам подолгу отдыхать.

Они скакали налегке, без обузного снаряжения, только с небольшим караваном вьючных лошадей. Чтобы кони не уставали, их подкармливали бараньим курдючным салом, которого было в достатке набито во вьюки и даже в переметные сумы. Сами крымцы тоже не отказывались от сала, но предпочитали конское мясо, которое пластинами укладывали под потники, где оно через несколько часов, до следующего привала, становилось мягким и душистым.

Обычно, когда от села к селу, от города к городу неслась весть о приближении крымцев, все в ужасе бросали свои дома, подворья, весь скарб, великими трудами нажитый, и спешили укрыться либо в лесной глухомани, либо за стенами городов, готовясь к смертному бою. И в этом была необходимость, ибо татары налетали саранчовыми тучами, выметали под метелку закрома, угоняли весь скот, и крупный, и мелкий, растаскивали имущество, а что не могли увезти с собой, предавали огню – лихо несли с собой крымцы, кровь, горе и слезы. На этот раз, как обычно, тоже разбегались пахари и ремесленники, охотники и бортники, запирались ворота всех крепостей, но всем на удивление братья Гирей и сопровождавшие их два тумена отборных конников черной тучей проносились мимо, не уронив ни одной горючей капли ни на одну голову.

На левый берег Волги крымцы переправились быстро, всего за два дня, но после этого Мухаммед-Гирей не стал безоглядно спешить. Хотя ципцан и доносил ему, что почти все князья луговой черемисы согласны стать слугами Сагиб-Гирея, Мухаммед-Гирей решил поосторожничать. Каждый острог поначалу окружал конниками, словно готовился штурмовать, и лишь после этого вступал в переговоры.

Мирно все шло, хотя и отнимали переговоры драгоценное время. Ворота острогов, в конце концов, отворялись, братья Гирей принимали присягу от князей, купцов, ремесленников, оставляли малый отряд, чтобы тот спешно ополчал ратников, которые были бы готовы в любой момент прибыть на Арское поле, что раскинулось недалеко от Казани и могло вместить в себя до сотни тысяч ратников с заводными конями.

В то самое время, когда воевода Московский Федор Карпов перевозил через Волгу Шаха-Али и его жен, а затем ждал рыбаков без малого сутки, пока они соберут снасти и скарб да уложат все на подводы (узнав о крымцах, они никак не хотели больше оставаться на тонях), тронулся, наконец, к Нижнему Новгороду – в это самое время гонцы Белева, Одоева, а следом и Воротынска прискакали в Серпухов к главному воеводе, и тот спешно отправил своего гонца в Коломну, чтобы без промедления двинулись бы оттуда полки в Серпухов. Цареву брату Андрею и князю Ивану Воротынскому велено было оставаться в крепости лишь со своими дружинами.

Не поперечил князь Иван Воротынский такому верхоглядному приказу главного воеводы, даже подумал со злорадством: «Ну-ну! Главный воевода! Молоко материнское еще на губах как следует не обсохло, а уже – рать водить взялся!»

По роду своему Вельские стояли, конечно же, выше Воротынских, это князь Иван хорошо знал, но и его род – не из отсевков. К тому же показал себя Иван опытным воеводою, поэтому считал себя ущемленным. Решил не вмешиваться в то, как распоряжается полками юнец, хотя, как ему подсказывала совесть и честь, надлежало бы ему самому поскакать в Серпухов и убедить князя Дмитрия Вельского не оголять Коломну. Сказать, в конце концов, что он-то, князь, не со всей своей дружиной в Коломне, а только с малой…

Князь Воротынский верил своему бывшему дружиннику Челимбеку, утверждавшему, что Мухаммед-Гирей приведет, соединив казанцев и крымцев, войска на Москву, на русские земли; и он считал, что пойдут лихоимцы несметной своей силой через Коломну. Здесь хорошие переправы, особенно выше Москвы-реки, не препятствие и Северка, особенно у Голутвина; налетчики даже не станут штурмовать Коломну, а, оставив не больше тумена под ее стенами, устремятся в сердце России. Через Тулу, а тем более через Угру, как считал Воротынский, не очень сподручно вести Мухаммед-Гирею свою рать: много времени уйдет на обходной маневр. Из Казани на Коломну – намного прямей и спорей. Да и провианту здесь изобильней, корму для коней в достатке – густо стоят здесь села, а сена накашивают с пойменных лугов куда как изрядно.

Во многом был прав князь Воротынский, определяя, куда нацелят татары свой главный удар. Верно и то, что осада Одоева, Белева и Воротынска – отвлекающий маневр, но князь плохо еще знал Мухаммед-Гирея как полководца, поэтому не учитывал многого. И главное, возможность еще одного отвлекающего удара, который окончательно расстроит управление полками русскими, внесет сумятицу и посеет, в конце концов, сильную панику. Князь не знал, что Мухаммед-Гирей, оставив брату половину своей гвардии, уже переправляется на правый берег Волги, чтобы через три-четыре дня быть в ставке главных сил и послать оттуда три тумена между верховьем Дона и Прони на Каширу, затем вразрез между Серпуховом и Коломной – на Москву, но ее пока не тревожить, а грабить и жечь села, монастыри и крепостицы западней Москвы. В случае встречи с. крупными русскими силами уводить их, заманивая, но не вступая в решительное сражение, на Угру, чтобы там, соединившись с осаждавшими города в верховьях Оки туменами, дать бой. Или уводить преследователей дальше и дальше в степь. Главной силой этого удара Мухаммед-Гирей наметил казаков атамана Дашковича и ногайцев.

Гонцы-казаки, а вышло так, что соединились они все четверо на подъезде к Серпухову, миновав Дворы конюшенные и церковь Николы Будки, затемно еще подскакали к переправе через Нару. Бродника пришлось покричать, и он, заспанный, почесывая спину и потягиваясь, крикнул в ответ:

– Кто такие? Отколь?

– Из Воротынска. Гонцы к князю Вельскому и князю Воротынскому.

Потом, когда всадники въехали на паром, бродник спросил вроде бы даже безразлично, буднично:

– Басурманы, стало быть, появились?

– О, Господь наш Христос! Велико твое терпение! Как сел змей лютый Улу-Магмет на змеином месте, так и застонала земля православная, запылали города русские, опустошались села! И ты, Господи, видишь, что мы, кто ведет свод род от кроткого праотца нашего Иакова, смиряемся, как Иаков перед Исавом, перед суровыми и безжалостными потомками гордого Измаила. О каменные сердца их, о ненасытные их утробы! Безгрешных младенцев, агнцам подобных, когда те протягивают к ним руки свои, будто к отцам родным, кровопийцы те окаянные душат их своими басурманскими ручищами либо, взяв за ноги, разбивают головы младенцев о стены и, пронзив копьями, поднимают в воздух! О солнце, как не померкло ты и не перестало сиять?! Как луна не захлебнулась в крови христианской, и звезды, как листья с деревьев, не попадали на землю?! О земля, как можешь выносить ты все это зло, не разверзнув недр своих и не поглотив извергов в ад кромешный?! Кто в состоянии думать о животе своем, зная, что басурманы-измаильтяне разлучают отцов и матерей с детьми их, мужей отрывают от жен своих, на ложе возлежащих, невест, еще не познавших горлиц супругов своих, похищают словно звери, пришедшие из пустыни! А процветающие в благоденствии, богатством кипящие, подобно древнему Аврааму подающие нищим и странникам, полонянников выкупающие на волю из рабства басурманского, в мгновение ока становятся нагими и босыми, лишаясь собранного великим радением имущества, разграбленного руками поганых!..

Юный царь всея Руси великий князь Иван Васильевич говорил пылко, убедительно о тех варварских походах, какие почти каждый год совершали казанцы на земли православной России, о том, что не единожды великие князья, особенно отец и дед его, пытались установить мирные соседские отношения с казанцами, смиряя время от времени кровожадность их; те клялись больше не проливать крови христианской, но всякий раз коварно нарушали свои обязательства – вновь лилась кровь, снова пылали города и села, вновь стонала земля от злодейства неописуемого.

Не бывало на Руси еще ни князей, ни царей, кто вот так вдохновенно держал бы речь перед боярами, воеводами и ратниками, чтобы поднять их дух, чтобы до глубины сердец осознали бы они, ради какой цели великой вынимают мечи из ножен и отдают жизни свои в руки Господа Бога, и рать слушала своего царя с нескрываемым восторгом, а седовласые воеводы не стеснялись слез умиления.

Восторгался царем и Михаил Воротынский, готовый лобызать его руки, и случись сейчас вдруг какая-либо нужда защитить Ивана Васильевича, бросился бы, не медля, на помощь, хотя это грозило бы ему смертью. Какой уже раз он твердил себе: «Слава Богу, венец Мономахов у благочестивого, доброго и справедливого царя! Слава Богу!»

Наверное, в первые годы после венчания на царство Ивана Васильевича, после его клятвы быть судьей праведным и пастырем добрым своему народу, многие князья, бояре и дьяки думали так же, службу правили, радея в угоду юному государю, но князья Воротынские, Михаил и Владимир, особенно старались любое поручение царя выполнять быстро и точно, ежечасно подчеркивая свою к нему преданность и любовь. Да, собственно говоря, иначе и быть не могло. Сколько надежд похоронено в звоне цепей, сколько тревожных недель и месяцев пережито в сыром и темном подземелье, особенно после того, как с необычной даже для Флора лихостью влетел тот в конуру их и выпалил: «Все! Нет Елены-блудницы! Шуйские ее отравили!»

Какой уже день Казань зловеще помалкивала, словно у ее стен не суетились, как муравьи, посошные людишки, ертоульцы, а иной раз и сами ратники, устраивая на скорую руку тарасы и тыны, чтобы защититься от огнестрельной пальбы и луков да от возможной вылазки, но стены молчали, ворота не отворялись. Будто у казанцев огнезапаса нет никакого ни для пушек затинных, ни для рушниц, словно не наготовлены у них стрелы и не достает смелости скрестить мечи.

Не могли же они не видеть, что сам царь всея Руси с ближними воеводами объезжает город по стене, не могли и не понимать, что определяют они места для туров и осадных башен. Самое бы время кинуться на вылазку, ан нет. Тихо и смирно за стенами, да и на самих стенах пустынно. Лишь иногда промелькнет в бойнице настороженное лицо. И все же на всякий случай между Иваном Васильевичем с его воеводами и стеной плотно двигались щитоносцы из царева полка, сам полк тоже держал коней оседланными, да и остальная рать не снимала доспехов. Бог его знает, какую каверзу уготовят басурманы.

– Мы вот тут места турам и башням определяем, а за стенами, быть может, послание мое обсуждают, к миру склоняются, – высказал свое предположение царь Иван Васильевич.

Он, не смотря на грубость ответа на первое послание, вновь отписал и хану Едыгару, и сеиду Кул-Шерифу. Вряд ли реальна подобная надежда, судя по тому, с каким остервенением бились казанцы во главе с самим Едыгаром на волжском берегу, пытаясь помешать переправе русской рати. Пришлось срочно слать помощь Передовому полку и Ертоулу, иначе татары, хотя и численностью они уступали намного, добились бы своего, опрокинули бы полки наши обратно в реку. Только когда подоспели касимовские татары и нагорная черемиса, удалось казанцев втиснуть в крепость, и теперь, как считал князь Михаил Воротынский, они не от испуга притихли, а по хитрому умыслу. Только вот какому? Узнать бы.

И в самом деле, поразмыслить если, какой резон казанцам выносить ключи от ворот? Город – крепкий орех. Башковитый воевода закладывал его. Только от Арского поля, почитай, можно штурмовать крупными силами, но здесь стены высокие и широкие. Двойные стены, заложенные хвощом и камнями. Дальше стена взбирается на скалистые бугры, где стенобитные орудия не поставить, башни и туры к стенам не продвинуть, а без них попробуй осиль стену – зальют штурмующих смолой и кипятком, стрелами засыпят. И там, где спускается стена в волжскую пойму, не развернешься вольно ратью: топкая низина, с озерами и болотинами, а перед стеной вода вольная Казанки и Булака – даже тарасы не сделаешь, только тыном и возможно отгородиться.

Встреча с княгиней, а ее Михаил на манер отца называл Ладушкой, да с дочкой-крикуньей, была короткой, как присест воробышка. Ойкнула княгиня, увидев пунцовый рубец через всю щеку, след кривой татарской сабли, затем прижалась к груди, трепетная, истосковавшаяся, и запричитала:

– Жив, слава тебе Пресвятая Богородица, заступница наша перед Спасом, сыном своим! Жив, сокол мой ненаглядный!

Да, чуть было не остался он там, вместе с погибшими за святое дело, когда прорубался к туру. В горячке сечи не заметил, что бармица сбилась, и отсек бы ему половину головы крепыш-татарин, не оглоушь того шестопером, опередив сабельный удар на миг всего дружинник. Нет, не стремянный Фрол. Тот более о себе заботился. Простой дружинник по прозвищу Селезень. Николка Селезень. Совсем еще молодой и бесшабашно храбрый. В стремянные определил Михаил Воротынский своего спасителя, заметив при этом, как скис Фрол. Хотя, что бы, казалось, быть тому недовольным, его же не отдалил от себя и не понизил.

– Позади горе-печаль, – гладя по толстой русой косе успокаивающе говорил князь Михаил. – Теперь вот царь на пир кличет. В парадные облачусь и – в Кремль. Замыслил государь храм Покрова Богородицы перед Спасскими воротами заложить. Тоже велел быть при торжестве. А через несколько дней в Сергиеву Лавру тронемся. Крестить дочь нашу. Вместе с сыном царя нашего Ивана Васильевича.

– Слава Богу, высок твой полет, сокол мой! Дух захватывает, – с гордостью за мужа ответила княгиня. И благословила: – Спеши, коль нужно. Бог даст, не заполночь же воротишься. Все одно, подожду.

Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном Никифора Космой объезжал засечную линию и сторожи, которые стояли еще прежде того, как Одоевская земля была жалована Воротынскому, и те, которые начал он строить за рекой Упой, но не успел, отозванный Иваном Васильевичем для подготовки похода на Казань. С этой, новой засечной линии, и начал осмотр.

Сторожи стоят – любо-дорого. Крепостицы, а не сторожи. Не тыном обнесены, а городней, да еще с козырьком, где устроены частые бойницы, более для рушниц приспособленные, чем для лучников-самострельцев. Над стенами – шатровая крыша, а по всем четырем углам вежи из двух, а то из трех ярусов. В вежах – пищали затинные.

– Пищали нужны ли? – засомневался князь Воротынский. – И откуда взяли? Не ведаю, чтоб царев Пушкарский двор вам отряжал пищали и пушкарей.

Сразу два вопроса. Один – тактический. Как считал Воротынский, сторожам в осаде сидеть лишнее. Как не упирайся, а конец один – гибель. Стоит ли ловких лазутчиков губить ни за что? Дело сторож сведать о вражеском войске, определить направление его пути, немедленно дать знать о том князю-воеводе, потом уже, по его воле, либо лазутить, либо языков доставлять. И еще одно важное: оборону города усиливать. Заметное подспорье дружине, когда со всех сторож казаки и стрельцы съедутся. А может, что-то новое предложит Никифор? Его выдумка, не иначе. Но Двужил указал на сына:

– Его, князь, пытай. Сторожи он ставил. Они и теперь под его началом. Я старые сторожи в Божий вид приводил, у сына ума заняв.

Если не брать во внимание душевное состояние князя и княгини Воротынских, все у них налаживалось. Настоятель, келарь и братия встретили их в монастыре весьма приветливо, выделили вначале небольшой домик, но тут же начали рубить терем, достойный княжеской семьи. За месяц монастырские плотники и столяры сладили терем, а тут и посылка от царя подоспела: вина фряжские, мед, балыки белорыбьи, икра, фруктов разных заморских вдоволь и, ко всему прочему, сто рублей золотыми ефимками. Дьяк, привезший припасы и деньги, объявил волю самовластца Ивана Васильевича:

– По достоинству княжескому припасов в достатке от казны самого царя и монастырской, денег же ежегодных – сто рублев.

Щедро, конечно. Вроде бы не опальный даже, а служилый на жаловании, а не с земли. Только вот долго ли пользоваться придется иезуитской сей милостью, вот что тревожило.

Дьяк ничего не рассказал о делах во граде царственном, но келарь монастырского подворья в Москве, приехавший попутно со своими нуждами, наверняка привез достаточно новостей, о которых поведает архимандриту. Возможно, он ради этого и приехал, ибо вместе с дьяком возвращается в Москву. «Попробую выведать у настоятеля», – решил Воротынский, томимый неизвестностью. Но пока он выбирал для этого удобное время, сам архимандрит позвал его к себе. Усадил в своей просторной и светлой келье и сразу же, без обиняков, словно обухом по голове:

– Окованы боярин думный Иван Шереметев и Дьяк царев Михайлов. Брат Ивана Шереметева Никита обезглавлен.