Актриса Адамантова была примой Ивановского театра музыкальной комедии. Кажется, во время войны он так назывался.

Мы были влюблены в Адамантову, боготворили её, наслаждались, созерцая её. Именно — созерцая: таким благоговейным было наше чувство к ней. Мы не просто смотрели, как она одета, как выразительны её движения, жесты — мы созерцали каждую сцену, в которой она участвовала, упивались звуками её голоса, тембр которого, к сожалению, с годами улетучился из памяти.

Можно, наверное, спорить: так ли уж нужны были в то тяжелейшее для страны время — зимой сорок третьего — опереточные страсти Сильвы и Эдвина, Марицы и Тасило?… Выходит, были нужны, если даже сейчас, через десятилетия после войны, при воспоминании о тех трагических днях передо мной, как въяве, возникает затемненный зал Ивановского театра, переполненный зрителями, и в скромных креслах бельэтажа мы — целый ряд девушек в военных гимнастерках.

Мы неслись в театр каждый раз, когда были свободны от вечернего дежурства на радиостанции. Готовясь к будущим испытаниям, мы исподволь словно наверстывали что-то упущенное, недоданное нам. Вызубрившие наизусть параграфы Строевого и Дисциплинарного уставов, а также Устава гарнизонной и караульной служб, запросто выстукивавшие на телеграфном ключе по сто — сто двадцать знаков в минуту, плотно начиненные буквенными и цифровыми сигналами зуммера, мы жадно вбирали в себя яркий свет рампы, волшебную музыку Кальмана, Легара, Оффенбаха, любовные признания театральных героев, их восторги и поцелуи — всё то, чем прекрасна оперетта и чем обделила нас судьба. Хотя, пожалуй, судьба была вовсе ни при чём: все курсанты нашей школы вступили в ряды Советской Армии добровольно.

Где-то очень-очень близко, на почти видимом горизонте уже светило завершение месячной практики в Иванове, а после неё — экзамены, то есть окончание специальной Сормовской школы военных разведчиков-радистов.