Бруно Апиц — немецкий писатель, получивший известность благодаря роману «Голый среди волков» (в русском переводе «В волчьей пасти») о концлагере Бухенвальд, в котором самому Апицу пришлось провести 8 лет.
Тема романа — антифашистская борьба заключенных лагеря, объединившая людей разных национальностей.
Роман вышел в 1958 году, был инсценирован для радио, телевидения и кино, переведен на все европейские языки.
Сказание о Бухенвальде
Седьмого апреля 1945 года самодельный радиопередатчик, скрытый в подземелье Бухенвальдского лагеря смерти, послал в эфир сигнал о помощи. Это не была мольба о спасении. Сигнал передали мужественные люди. Двадцать одна тысяча заключенных, переживших адовы муки, готовились восстать. У них было очень мало оружия — девяносто карабинов, двести бутылок с горючим, шестнадцать ручных гранат, пятнадцать пистолетов и один легкий пулемет. Но они обладали тем, что грознее всякого оружия, — мужеством, человеческим достоинством, которое эсэсовские палачи не смогли втоптать в грязь. Лагерь, обнесенный колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток, охраняли шесть тысяч эсэсовцев, вооруженных пулеметами, и свора собак, приученных рвать на части человеческие тела, а на ближайшем аэродроме бомбардировщики ждали только сигнала, чтобы стереть с лица земли Бухенвальд.
Промедление было поистине смерти подобно. Пятьдесят шесть тысяч заключенных уже сожгли в печах Бухенвальда. Фабрика смерти работала с немецкой аккуратностью ночью и днем, и пепел сожженных стлался над полями Тюрингии — «Зеленого сердца Германии», долетая до тихого, задумчивого Веймара, где некогда Гёте и Шиллер создавали свои бессмертные творения, проникнутые горячей любовью к человеку, где писал свои фуги гениальный Иоганн-Себастьян Бах и звучали симфонические поэмы Ференца Листа. Но это было давно. А в 1944 году возле Веймара в Бухенвальде темной августовской ночью двуногие звери выстрелили в затылок Эрнсту Тельману и сожгли в печи совесть Германии. И смертники Бухенвальда спешили. Кому был направлен сигнал о помощи? Всем. Но Красная Армия вела в те дни ожесточенные бои на линии Ратибор — Бреслау (Вроцлав), в четырехстах километрах от Бухенвальда. Третья американская армия генерала Наттона после долгого топтания на месте подошла наконец к линии Эйзенах — Гота — Ордруф и снова остановилась. Всего два часа потребовалось бы танкам генерала Паттона, чтобы достичь Бухенвальда. Теперь документально установлено, что американское командование приняло сигнал смертников. Приняло, но не ответило.
Обстановка в лагере была предельно накалена. Эсэсовские главари искали подпольный центр Сопротивления. Перед лицом неизбежного поражения и расплаты за чудовищные преступления Гиммлер торопился. У эсэсовцев была еще одна причина опасаться за свою шкуру. После тотальных мобилизаций войска охраны были сокращены и к лагерному самоуправлению стали привлекать узников из числа уголовных. Но постепенно политические заключенные, проявляя находчивость и самообладание, оттеснили уголовников и овладели почти всеми постами в лагерном самоуправлении. И, хотя зверский режим в Бухенвальде не ослабел, заключенным удалось активизировать движение Сопротивления.
Догадываясь о подготовке восстания, начальник лагеря Швааль намеревался осуществить последнее преступное решение. Советских военнопленных, которые по указанию подпольного центра должны были разгромить казармы эсэсовцев, начали первыми выводить из лагеря на расстрел. Теперь судьбу узников решали минуты. И в полдень 11 апреля Интернациональный лагерный комитет отдал приказ о восстании. И двадцать одна тысяча изможденных, истерзанных людей пошли на штурм. Два часа ожесточенных боев — и лагерь был в их руках. Американские войска вступили в Бухенвальд через сорок восемь часов, днем 13 апреля 1945 года. А еще через шесть дней, 19 апреля, бывшие узники собрались на апельплаце, месте лагерного сбора, на торжественно-траурный митинг, чтобы почтить память жертв фашистского террора. На русском, французском, английском, польском и немецком языках было зачитано торжественное заявление, принятое Интернациональным лагерным комитетом. В этом заявлении есть знаменательные слова: «Мы, представители всех национальностей, вели жестокую, беспощадную борьбу. И эта борьба еще не закончена! Гитлеризм еще окончательно не уничтожен на земном шаре! Еще находятся на свободе наши мучители — садисты. Поэтому мы клянемся перед всем миром на этом апельплаце, на этом месте ужасов, творимых фашистами, что прекратим борьбу только тогда, когда последний фашистский преступник предстанет перед судом Правды.
Уничтожение фашизма — наша задача. Это наш долг перед погибшими товарищами, перед их семьями!»
В волчьей пасти
Деревья на вершине Эттерсберга сочились сыростью и словно замерли в безмолвии, которое окутывало гору, обособляя ее от окружающей местности. Листва, выщелоченная зимними морозами и теперь уже бесполезная, догнивала на земле, поблескивая влагой.
Весна поднималась сюда нерешительным шагом.
Щиты, установленные между деревьями, казалось, предостерегали ее:
«Район комендатуры концентрационного лагеря Бухенвальд. Внимание! Опасно для жизни! Проход воспрещен. Часовой стреляет без предупреждения».
А вместо подписи — символический череп и две скрещенные кости.
Пиппиг заметил, что Гефель избегает его. По окончании работ Пиппиг подсел к нему за стол и стал смотреть, как тот без удовольствия черпает ложкой остывший суп. Гефель угадывал в молчании Пиппига вопрос. Он бросил ложку в миску и поднялся.
— Ребенка придется куда-то убрать?
Гефель отмахнулся от вопроса Пиппига и, протиснувшись между рядами столов, направился в умывальную сполоснуть миску Пиппиг пошел за ним. Здесь они были одни.
— Куда же ты хочешь его деть?
Штандартенфюрер Алоиз Швааль, начальник лагеря, сидел в этот вечер с обоими помощниками, Вейзангом и Клуттигом, в своем служебном кабинете. У Швааля, приземистого, склонного к полноте шестидесятилетнего мужчины с дряблыми щеками и круглым лицом, была привычка, разговаривая, ходить вокруг какого-нибудь предмета обстановки. Поэтому его массивный письменный стол стоял посредине пышно обставленного кабинета. Начальник был любителем торжественных речей. Свои слова он всегда сопровождал широкими жестами, подкрепляя их выразительными паузами. Переправа неприятеля через Рейн привела его, а еще более Клуттига в состояние нервного раздражения. На диване, позади резного стола для совещаний, раздвинув ноги, сидел штурмбанфюрер Вейзанг — перед ним неизменная бутылка трофейного французского коньяка — и прислушивался к спору, разгоревшемуся между Шваалем и Клуттигом. Вейзанг уже хлебнул лишнее. Мутными глазами дога следил он за каждым движением своего хозяина.
Предвидя события, которые должны были последовать за переходом американцев через Рейн, Швааль решил образовать из заключенных санитарную команду; ввиду постоянных воздушных тревог и угрозы нападения на лагерь она будет действовать в помощь эсэсовцам. Вопрос об этой команде дал повод к пререканиям, и стычка между начальником лагеря и его помощником становилась все более жаркой. Костлявый и тощий Клуттиг, невзрачный человек лет тридцати пяти, с длинным носом, на конце которого было утолщение, стоял перед письменным столом, и его близорукие воспаленные глаза ядовито жалили собеседника сквозь стекла очков. Между ним и начальником лагеря существовали непримиримые разногласия, которые сейчас, в этой трудной ситуации, привели к взрыву. Клуттиг не скрывал, что не питает к Шваалю никакого уважения. Его приказы он выслушивал с высокомерным молчанием и если в конечном счете их все-таки выполнял, то лишь в силу того простого факта, что Швааль стоял выше по рангу, как начальник лагеря и штандартенфюрер. Швааль брал верх над Клуттигом только благодаря своему рангу, но втайне он испытывал в его присутствии мучительное сознание своей неполноценности. Он не переносил в Клуттиге стремления всегда идти напролом и в то же время завидовал его смелости.
Швааль был труслив, нерешителен, не уверен в себе, однако глубоко убежден, что обладает дипломатическими способностями и в этом превосходит Клуттига, бывшего владельца мелкой плиссировочной мастерской. У Клуттига, само собой разумеется, не могло быть предпосылок для такого таланта, который Швааль развил в себе за тридцать лет службы в тюремном ведомстве. Он успел дойти до инспектора. В прежние годы они во время попоек иногда подшучивали над прошлым друг друга и называли один другого «тюремным душегубом» и «юбкой-плиссе», не предвидя, что это подтрунивание когда-нибудь вы родится в опасную вражду. Сегодня это и случилось.
Спор разгорелся из-за состава санитарной команды. Клуттиг решительно восстал против намерения Швааля использовать только политических заключенных из числа тех, кто провел в лагере уже несколько лет. Как начальник лагеря Швааль мог себе позволить милостиво поучать бывшего владельца мастерской:
В той «конюшне» Малого лагеря, куда попал Янковский, царила дикая суматоха. Сгрудившись в кучу, обитатели обступили дневального, наливавшего похлебку из огромного котла. Люди кричали, визжали и спорили на всех языках, перебивая друг друга и размахивая руками. «Старожилы» отпихивали новичков от котла. Один оттеснял другого, а староста блока орал на всех. Снова и снова пытался он призвать к порядку изголодавшихся людей.
— Отойдите ж наконец, болваны этакие! Станьте в очередь!
Никто его не понимал, никто не обращал на него внимания. Те, кого отталкивали в сторону, с еще большим остервенением, рвались снова к котлу. Другие подстерегали того из новичков, кто уже получил порцию супа и торопливо работал ложкой или, не имея ложки, хлебал прямо из миски. Еда стекала у него с углов рта на куртку. Руки хватали миску прежде, чем ее владелец успевал доесть, тянули ее в одну и в другую сторону. Миска, дребезжа, падала на пол. Все кидались на нее, и счастливец, которому удавалось ее схватить, крепко прижимал трофей к себе и проталкивался сквозь гущу народа к котлу, таща за собой целую гроздь оборванных фигур, ждавших лишь последнего глотка, чтобы завладеть посудиной.
Единственный, кто не принимал участия в свалке, был сам дневальный. Он равнодушно, не поднимая глаз, черпал поварешкой. Когда толпа слишком напирала, он освобождал себе место, действуя локтями и задом.
