Грегаль, суровый ветер Средиземноморья, в этих краях называли коротким словом «грек». Стремительный и резкий, он всегда налетал неожиданно, заставая остров врасплох. И в этот раз своим дурным привычкам «грек» не изменил, обрушив на разомлевшее от зноя побережье внезапную шквальную бурю. Под яростным натиском воздушных потоков море вскипало, накатывало на берег, жадно слизывая брошенные у кромки воды вьетнамки и солнечные очки, подбираясь к лежакам и полотенцам. Отдыхающие хватали свои вещи и засовывали их как попало в объемные сумки. Спасатели стояли в бурлящей воде, помогая выбраться тем, кто никак не мог справиться с огромными волнами. Дождь безжалостно хлестал по лицам, словно наказывал людей за преступное легкомыслие…

За окном, протяжно всхлипнув, хлопнули ржавые ставни. Анна вздрогнула и выпрямилась в жестком кресле, в котором провела эту тревожную ночь. Вокруг было темно и неестественно тихо, под потолком гостиничного номера зыбко мерцал маячок пожарной сигнализации.

«Звонить!» — прошумело в голове. Срочно звонить в полицию, жандармерию или как она у них называется! Но на часах только шесть утра… Рано, ничего внятного они ей не скажут. Со слов спасателей, вертолет должны отправить на поиски лишь на рассвете. Значит, до десяти ситуация точно не прояснится. А ее рейс, кажется, в девять двадцать… Может, еще не поздно поменять билет? Но как она потом объяснит это мужу? Всемирный форум кардиологов, где Харис выступал с докладом, закончился еще в пятницу. На завтра у него запланирована серьезная операция, пациента готовили к ней несколько недель, поэтому обратный вылет в Афины откладывать просто нельзя…

Сердце билось о грудную клетку, как маленький черный дрозд, случайно залетевший в их дом прошлым летом. Он отчаянно метался, то и дело натыкаясь на кристальные окна панорамной гостиной, словно не понимая, почему воздух местами сгущается и никак не выпускает его на волю…

Анна распахнула чемодан и принялась сгребать в него все, что попадалось под руку. Может, связаться с утра со спасательной станцией, вдруг его нашли? Нет, сначала жандармерия. Фамилия… ведь она даже не знает его фамилию…

На корме темно-синей моторной яхты «Рива», утопая в подушках кожаного кресла, сидел атлетично сложенный мужчина средних лет. Он неспешно курил, с интересом оглядывая прибрежную полосу, которую недавно атаковал суровый шторм. Вдруг в сотне метров от границы бухты он приметил какое-то подвижное пятно. Присмотревшись внимательнее, он понял, что это виндсерфер, отчаянно размахивающий руками и, по-видимому, взывающий о помощи. «Попал парень. Неужели в шторм один барахтался? Ну да ладно, теперь уже не потонет. Тащить его на борт ни к чему, только лишний раз светиться». Швырнув в море пустую пачку от «Партагас», он исчез под козырьком элегантного салона.

Это было уже второе судно, проплывавшее мимо и не замечавшее его сигналов. За три часа борьбы с сильнейшими волнами и ветром, который не давал удержать парус вертикально и опрокидывал его в мутную воду десятки раз, Родион совсем обессилел.

Сначала он пытался повернуть назад, но быстро понял, что направление ветра сменилось, и его выносит за пределы бухты. Кожа на ладонях была содрана, тело ныло, но он старался двигаться хотя бы параллельно берегу, а не от него. Все попытки оказались напрасными, он ослаб и до темноты в глазах захотел пить.

Под вечер, потеряв счет времени и лежа ничком на доске, Родион почувствовал, что шторм стихает. На горизонте наконец появился силуэт чьей-то яхты. Родион кричал и яростно жестикулировал, но стоявшая на борту дама лишь дружелюбно помахала ему в ответ, видимо, решив, что это было обычное приветствие моряка моряку — наивность, на которую способны только женщины.

Тяжелая дверь спальни тихо скрипнула.

Анна с трудом разлепила веки. Ночь прошла беспокойно, ее опять мучили кошмары. Харис же, как всегда, спал крепким сном универсального солдата: строго на спине, вытянув руки поверх одеяла и размеренно дыша.

Она приподнялась на локте и взглянула на его расслабленное лицо: оно могло принадлежать только человеку, никогда не совершавшему дурных поступков.

В узком просвете дверной щели что-то мелькнуло.

«Опять подслушивала… Господи, и что ей неймется».

Кому хочется вылезать из кровати ранним воскресным утром?

Троян натянул скользкую простыню на лицо, пытаясь спрятаться от чрезмерно яркого солнечного света: накануне он забыл опустить жалюзи — было как-то не до них…

Часы показывали восемь тридцать — все, кранты, на тренировку опоздал. Он провел пальцем вдоль трогательно выпирающего позвоночника лежащей рядом девушки. Кожа была мягкой и чуть влажноватой. Имени ее он не запомнил, кажется, что-то библейское… ну да, Мария. У нее было неудачное прошлое, которое привело ее на сцену дорогого клуба-бузукии в районе старой гавани, где она и подвернулась ему накануне. С пьяных глаз он предложил ей две сотни, если согласится поехать к нему.

Троян потянулся за сигаретой, но пачка «Партагас» была неприятно пустой.

Откинув простыню, он нащупал ногами прохладный мраморный пол и прошлепал в ванную. Брезгливо отодвинул лежащую на полу одежду — вот коза, раскидала тут! — нырнул в душ: сначала горячий, потом холодный, потом снова горячий, потом ледяной.

Как праздновали дни ее рождения, она не помнила.

Помнила лишь один, единственно важный — шестой, потому что в этот день мама вручила ей новенькие балетные тапочки цвета топленого молока, которые восхитительно пахли клеем и новой кожей. В большом бумажном пакете обнаружились два гимнастических купальника — голубой и черный с тонкой шифоновой юбкой — белое балетное трико и мягкие гетры. Все это означало, что завтра, уже завтра она войдет в хорошо освещенный класс, где высокие зеркала, перехваченные тесьмой деревянных станков, будут отражать ее тщательно отрепетированные па, батманы и плие!

С того памятного дня уже на протяжении нескольких лет жизнь Оливии подчинялась строжайшей дисциплине. Ранний подъем, умывание, овсянка и сок, пять нескончаемо долгих общеобразовательных уроков в школе, которые она едва могла высидеть, считая время до начала занятий в репетиционном зале. А затем в числе сорока учениц, прошедших предварительный отбор (все как одна узкие, с тугими коленями, высоким подъемом и большой амплитудой шага), она вытянется струной в первой позиции, ожидая, когда в зал войдет педагог. И если это будет сердитая Ирини Христодулу или чудаковатая Катерина Лазари, то день пройдет в труде и тихой радости. А если в дверном проеме возникнет знакомая фигура с гордо развернутыми плечами, вздернутым подбородком и асимметричной стрижкой, выделяющей острые скулы, значит, Оливия будет весь день гореть от напряжения и единственного неодолимого желания — угодить.

А угодить было непросто.

На время урока мама переставала быть собой, превращаясь в непреклонного и взыскательного ментора, требовавшего от всех полнейшей самоотдачи. Самоограничение и умение ежедневно трудиться, невзирая на любые недомогания, были основными требованиями к каждому, переступавшему порог ее класса. Скидок она не делала, слабостей не прощала и к родной дочери относилась без всякого снисхождения, словно забывала на время обо всем, что их объединяло вне стен этой школы.

Сколько он себя помнил, им всегда двигала страсть.

К путешествиям, к книгам, к профессии… и даже его уход из знаменитого «Мондьяль» сопровождался предельным накалом страстей. Немало времени прошло с того момента, как по протекции бывшего босса Родион получил место репортера в этом престижном печатном издании. Таким был прощальный подарок Робера перед выходом на пенсию, и его значимость Родион не мог не оценить. В то время «Мондьяль» уже занимал четыре этажа кирпичного здания довоенной постройки по улице Сен-Жак, в его редакции работало двести штатных сотрудников, а еженедельный тираж газеты достигал почти полумиллиона экземпляров.

В первые месяцы Родиона определили в подмастерья к редактору внутриполитической рубрики Оливье Бретону — человеку со сложным характером, скандальной репутацией и острым нюхом на сенсации. Бретону было под пятьдесят, он был усат, сутул, субтилен, но при этом дьявольски обаятелен. Коллеги наградили его ироничным прозвищем Астерикс: с одной стороны — за удивительное портретное сходство со знаменитым галлом, а с другой — за ту кипучую жизненную энергию и сверхъестественную продуктивность, которыми одарила его природа. В отличие от известного персонажа у порывистого холерика Бретона не было на голове волшебного шлема с крыльями, но он умел оказываться в нескольких местах одновременно, успевал отвечать на параллельные телефонные звонки, редактировать на ходу сырые тексты, оспаривать и гневно отвергать предлагаемые макеты публикаций, одаривать комплиментами секретарш, громогласно спорить и раздавать распоряжения.

У Бретона имелся отдельный кабинет, к двери которого был пришпилен листок со словами: «La bêtise consiste á vouloir conclure»

[23]

. Переступая порог этой каморки с мутноватым от уличной пыли окном, Родион каждый раз группировался, как борец перед решающей схваткой.

Обычно он заставал шефа за клавиатурой, по которой тот энергично долбил желтыми от табака пальцами с настойчивостью человека, начинавшего свой журналистский путь еще в эпоху печатных машинок. Изо рта его свисала потухшая сигарета, которую спустя какое-то время Бретон все же выкидывал, тут же доставая из-за уха новую. Курение в редакции было строго запрещено внутренними правилами, которые игнорировались обладателями собственных кабинетов и несгораемых шкафов.

Дождавшись, когда закончит звучать динамичный «джингл» программы, которую она вела по пятницам на радио «Франс-Глоб», журналистка Соня Коэн поправила наушники и, склонившись над микрофоном, произнесла нараспев:

— Здравствуйте-здравствуйте, на часах уже восемь тридцать утра и с вами, как всегда, программа «За скобками». Сегодня у нас в студии находится человек, чье присутствие заставляет меня волноваться, — она скосила густо подведенные глаза на своего собеседника, который лишь вежливо ей кивнул, продолжая изучать какой-то документ. — Его называют возмутителем общественного спокойствия, агентом совести и мастером разоблачений. Но сейчас у нас будет возможность узнать, кем же он ощущает себя на самом деле. Встречайте: почетный член Европейской ассоциации инвестигейторов, независимый журналист, писатель Родион Лаврофф.

Родион отодвинул лежащие перед ним бумаги и ровным голосом человека, привыкшего выступать на публике, поприветствовал радиослушателей.

— Господин Лаврофф, на днях выходит ваша новая документальная книга «Мондьяль». Пятая власть». Я правильно понимаю, что вы решили нанести разоблачительный удар по газете, в которой когда-то начинали свою карьеру?

Соня Коэн была хорошо известна в профессиональном кругу своей провокационной, откровенно вызывающей манерой построения интервью, которая приносила ее программе высокие рейтинги, поэтому прямолинейность ее вопроса Родиона не удивила.

«…И как вы теперь понимаете, на острове я оказался не случайно. В июле 1997-го Франсис Ланзони производил для меня подробный инструктаж. Дело шло довольно медленно, поскольку общаться нам пришлось без переводчика, на английском, которым никто из нас толком не владел. Мне были предоставлены все необходимые вводные: фотографии, видеозапись недавнего выступления префекта, которая позволяла увидеть его в динамике, точный план местности и временные рамки ликвидации. Однако с моим дублером, чье имя я узнал лишь из газет, пообщаться так и не довелось. Мне лишь показали его из окна машины, когда он входил в собственный дом. Он был немногим старше меня, спортивен, но невысок.

Мне также дали возможность ознакомиться с обстановкой и предполагаемым местом устранения префекта, обозначенный маршрут я прошел несколько раз. Помню, что план ликвидации мне не нравился: я видел в нем слишком много поводов для срыва.

Во-первых, к чему вообще понадобился этот корсиканский блудень

[33]

? Он мог повести себя непредсказуемо, и тогда результат затеи был бы обратным ожидаемому. Во-вторых, стрелять мне предстояло из полуавтоматической «беретты 1992F», хотя оптимальным видом оружия в данном случае она не являлась. Более того, я не имел права сбросить ствол на месте, а это, как вы понимаете, дополнительный риск. И в-третьих: фасад театра выходил на бульвар, его проезжую часть перекрыли под предлогом дорожных работ, хотя по тротуарам продолжали ходить люди. Делалось это для того, чтобы префект мог припарковать свою машину и войти в здание только со стороны улицы Генерала Леклера. Но если бы он прибыл на мероприятие не на собственном автомобиле, а на такси или на авто с личным водителем, то наверняка предпочел бы высадиться перед барьерным ограждением и пройтись до театра пешком, так и не оказавшись в нужном нам месте.

Но, видимо, привычки префекта были хорошо изучены, да и дело киллера — исполнять, а не оспаривать, поэтому спустя пять недель, а точнее, 16 августа около восьми часов вечера я оказался в подъезде дома номер семь по вышеупомянутой улице. Дом был старый, наполовину расселенный. Как и многие другие здания похожей постройки, он имел сквозной внутренний двор, выходивший в параллельный переулок. Апостолис Истрия ожидал меня снаружи, в нише соседнего подъезда. В тот момент, когда фигура префекта возникла в конце плохо освещенного пассажа, в моем кармане раздался короткий звонок — это был сигнал к действию. Ровно через тридцать секунд я вышел из укрытия и выстрелил в спину объекта. Тело его опрокинулось вперед и тяжело ударилось о землю. После «контрольного» мне оставалось лишь сбросить пиджак, на котором могли остаться брызги крови префекта, и уйти через сквозной двор.

Выскочив в переулок, я увидел женщину, торговавшую мороженым с переносного лотка. Покупателей возле нее не было, и завернутый в пакет ствол, как и планировалось, я незаметно «обменял» на порцию ванильного, после чего влился в толпу отдыхающих. Дама тут же снялась с места и исчезла.