Филипп Арьес

Возможно ли написать историю частной жизни? Или само понятие «частного» отсылает нас к столь разнородным — и зависимым от эпохи — состояниям и ценностям, что между ними невозможно установить отношения преемственности и выявить отличия? Вот тот вопрос, который я хотел бы поставить и на который, будем надеяться, этот коллоквиум даст ответ.

В качестве точек отсчета я хочу предложить две эпохи, две исторические ситуации или, вернее, два суммарных представления о них, которые позволили бы нам проблематизировать то, что между ними.

Нашей исходной точкой будет конец Средних веков. Мы видим, что средневековый человек существует внутри системы коллективных, феодальных, общинных солидарностей, которая функционирует примерно так: индивидуум или семья солидарны с сеньоральной общиной, с линьяжем, включены в вассальные отношения, а потому их мир нельзя назвать ни частным, ни публичным в том смысле, который мы сегодня вкладываем в эти термины. Тем более к нему не подходит то значение, которое придавало им Новейшее время.

Не будем бояться банальностей: существует путаница между частным и публичным, между «внутренним покоем» и казной

[2]

. Что это означает? Прежде всего, как показал Норберт Элиас, что многие обыденные действия на протяжении долгого времени осуществлялись вполне публично.

Какие (с нашей точки зрения) события способствовали изменению ментальностей, прежде всего представлений человека о себе, о своей роли в повседневном существовании общества?

Происходят три внешних сдвига, которые относятся к сфере большой политической и культурной истории.

Самый, вероятно, важный из них — новая роль государства, которое с XV века постоянно самоутверждается разными способами, в разных формах и при помощи разных репрезентаций.

Государство и государственное правосудие все чаще вторгаются (сначала номинально, но в XVIII веке уже вполне реально) в социальное пространство, ранее отданное на откуп общинам.

Одной из главных жизненных стратегий индивидуума по–прежнему было приобретение, защита и расширение того социального положения, которое могло позволить его сообщество. Начиная с XV–XVI веков в общине появлялось все больше пространства для маневра, поскольку богатство и разнообразие ремесел усиливали неравенство. Тактика состояла в том, чтобы заслужить одобрение, вызвать зависть или по крайней мере обеспечить терпимое к себе отношение за счет видимости, то есть нести. Сохранять или защищать свою честь значит сохранять лицо.

Рискуя повториться, спросим себя: посредством каких механизмов эти изменения могли воздействовать на ментальности?

Я выделяю шесть категорий важных признаков, которые группируются вокруг конкретных проявлений произошедших изменений и позволяют уловить их в изначальной форме.

1.

Трактаты о вежестве

— один из лучших показателей изменений, поскольку в них мы видим, как средневековые рыцарские обычаи превращаются в правила хорошего тона и вежливости. В свое время с ними работал Норберт Элиас, нашедший в этой литературе существенные доводы в пользу своего тезиса о постепенном формировании современной цивилизации. К ним же, но с несколько иной точки зрения, обращаются Роже Шартье и Жак Ревель.

По мнению исследователей, если проследить развитие этой литературы от XVI к XVIII столетию, то становится заметен целый ряд небольших сдвигов, которые в своей массе свидетельствуют о формирование

нового отношения к телу

, — как своему, так и чужому. Речь уже идет не о том, как отроку прислуживать за столом или служить господину, а о том, как расширить защитное пространство вокруг собственного тела, чтобы удалить его от других, от сторонних прикосновений и взглядов. Люди перестают обниматься, то есть обхватывать друг друга руками, целовать руки, ноги, бросаться на колени перед почитаемой дамой. На смену пылкой и патетической демонстративности приходят незаметные, скромные жесты, поскольку задачей уже не является создание видимости или самоутверждение в глазах окружающих. Напротив, вы должны привлекать их внимание ровно настолько, чтобы о вас не забыли, и ни в коем случае не навязывать себя посредством преувеличенных жестов. Трактаты о вежестве, учащие обращению с собственным и с чужим телом, фиксируют и новое чувство стыдливости, новую заботу о том, чтобы скрыть некоторые части тела и его функции (скажем, выделения). «Прикрой нагую грудь»

[6]

, — говорит Тартюф. Прошли те времена, когда мужчины — как это было в XVI веке — прикрывали половой орган гульфиком — своеобразным протезом, который служил карманом и, в большей или меньшей степени, имитировал эрекцию. Точно так же вызывает отторжение обычай публично укладывать в постель новобрачных и посещать их спальню на следующее утро. Но одновременно эта новая стыдливость, накладывало» на старые запреты, осложняет доступ мужчин–врачей к постели роженицы, то есть к традиционно женской сфере.

2. Еще одно свидетельство появления более или менее осознанного, часто упорного желания отделиться от прочих и лучше узнать самого себя обнаруживается в письменных практиках. Люди пишут о себе не обязательно для того, чтобы донести это знание до кого–либо, помимо потомков, которые должны хранить семейную память. Причем нередко от потомков требуют уничтожения оставленных им дневников, писем, исповедей. В общем, речь идет об

Все сказанное относится к области аналитики. Теперь спросим себя, как обстояли дела в повседневной реальности, где эти элементы складывались в связные, безусловно целостные структуры, способные к эволюционированию. Тут мне видятся три важные фазы:

1.

Завоевание индивидуальной приватности.

В определенном смысле XVI и XVIII столетия можно рассматривать как эпоху индивидуализации нравов — но только в том, что касается повседневной жизни, а не идеологии: между той и другой существует разрыв. Наступление государства и отход общинной социабельности высвобождают социальные пространства, где образуется место для индивидуума, который получает возможность отойти в сторону, уйти в тень. В материальном плане эти социальные пространства весьма разнородны и малофункциональны. К примеру, часть наследия Средних веков — окно:

Конечно, поиск приватности часто диктуется любовными желаниями, но далеко не всегда. Еще одно из таких мест — на сей раз вполне новое, поскольку оно связано с материальными изменениями комнатной обстановки, — альков. Он служит средоточием не только любовных, но и политических и деловых откровений, создавая пространство тайны внутри комнаты, в которой часто полно людей.

В конце XVII века Жамере—Дюваль в возрасте семи или восьми лет сбежал от мачехи и нашел приют в лесу, у небольшой группы (

небольшого сообщества

) пастухов, которые научили его читать. Потом он стал служкой у монахов–отшельников, которые выделили ему угол своей пустыни, где он занимался самообразованием. В более позднее время у стекольных дел мастера Менетра будет отдельная комната, которую он держит для любовных свиданий, как будто перед нами буржуа следующего столетия! Но для Менетра такие досуги — лишь краткий перерыв в том, что составляет суть его существования, а это пирушки, труд, прогулки с товарищами, участие в уличной жизни квартала. Как показала Арлетт Фарж, уличная публичность долго удерживалась в пространстве рядом с домами.

Предварительные соображения? которыми я поделился в начале семинара, не принадлежат исключительно мне, многие из них (в особенности касающиеся государства) выросли из бесед с Морисом Эмаром, Николь и Ивом Кастанами и Жаном—Луи Фландреном. Тем не менее в них отражается (или выражается) близкая лично мне проблематика, о которой мне доводилось писать в более решительных выражениях. Я полагал, что история частной жизни равнозначна изменению характера общежительности

[11]

, то есть, грубо говоря, речь идет о переходе от анонимной социабельности улицы, замкового двора, площади, общины, к социабельности ограниченной, ориентированной на семью или на индивидуума. Так происходит переход от того типа общения, где нет различия между публичным и частным, к другому, где частное не только отделено от публичного, но поглощает и оттесняет его. «Публичность» в таком смысле имеет тот же смысл, что в словосочетаниях «публичный сад» или «публичное место», то есть обозначает пространство, где встречаются и вместе проводят время незнакомые люди.

Мне казалось, что современный человек стремится уйти от скученности, желанной и необходимой для человека Средних веков и Нового времени (и по–прежнему остающейся таковой в некоторых частях света). Конечно, такая общежительность была не столь анонимной, как принято считать, поскольку в подобных сообществах все были знакомы. Поэтому вопрос состоит в том, как произошел переход от анонимного группового общежития, где люди могли друг друга знать, к анонимному обществу, по сути лишенному публичной социабельности, где преобладает (если не принимать в расчет места отдыха или организованного досуга) профессиональное и частное пространство. Причем в анонимных обществах доминирует именно «частное», поскольку публичная общежительность там практически отсутствует.

Мне кажется, что это феномен первостепенной значимости; его появление и последствия заслуживают внимательного изучения.

Однако разговоры с друзьями и коллегами и дискуссии на семинаре показали, что хотя мои собеседники не отвергали этот тезис, они не принимали его целиком, несколько иначе подходя к проблеме частного/публичного. Мне понадобилось некоторое время, чтобы уловить, в чем состояло наше расхождение. Благодаря семинару и последующим беседам теперь я понимаю, что проблема не столь монолитна, как мне казалось, и что в ней следует выделить два важнейших аспекта.

Действительно, противопоставление частого и публичного имеет дополнительную импликацию, которую я совершенно упустил из виду, не подумав о политической истории. А с позиции последней публичная сфера эквивалентна государству и его институтам, частная же или, как раньше говорили, приватная сфера вбирает все, что не входит в государственную. Перспектива для меня новая, открывающая богатые возможности, и с ее учетом возникает приблизительно следующая картина.