На пойме дикой уральской реки четыре человека надолго прощались с привычным, обжитым миром.

Проводник потоптался на месте, сказал извиняющимся голосом:

— Пошел бы и я, конечно, когда бы не на зиму глядя…

И от этих простодушных слов, прозвучавших как признание чужого подвига, несоразмерного слабой душе проводника, всем стало словно бы холодно и тревожно.

Начальник экспедиции Колыванов, широкоплечий, крупный человек с худым, до предела утомленным лицом, отозвался первым:

А начиналось все это так хорошо!

Кончилась длинная дорога на тряском грузовике, Чеботарев прибыл на место. Ухватившись за кузов, он легко перекинул длинное ловкое тело вниз на землю, пока другие пассажиры, навалившись на борт, болтали ногами, ища колесо. Стоя на твердой, прозвеневшей, как железо, земле, он, насмешливо оглядывая попутчиков, сказал:

— Вот и видно, граждане, что вы на целине не бывали! Там за такую посадку-высадку вас каждый бригадир забраковал бы…

Видно, его рассказы о целине порядочно надоели пассажирам, трясшимся рядом с ним целые сутки. Длинношеий, сутулый, с маленьким, словно запеченным личиком гражданин, всю дорогу недовольно косившийся на Чеботарева, зло пробормотал:

— А здесь тебе не целина? Двести верст ни дома, ни дыма не видели!

Устроив гостя отдохнуть после долгой и утомительной дороги, Колыванов вернулся в свою комнату, собираясь поработать. Но прошло полчаса, час, а он все сидел, странно неподвижный, за письменным столом, устремив усталые глаза в раскрытую схему будущей железной дороги. Мать, удивленная полной тишиной в комнате сына, дважды заглядывала к нему: он слышал скрип двери, робкие шаги, но не поворачивал головы. Казалось, лавина воспоминаний, связанных с приездом гостя, обрушилась на широкие плечи Колыванова, и потому лишь он неподвижен, что должен выдержать их тяжесть. Шевельнись, и они раздавят!

Может быть, он и не видел этой схемы, начертанной разноцветными карандашами на карте района, хотя пристальный взгляд все время фиксировал жирную линию, полукружием легшую по берегу Нима, соединяя крайнюю станцию железной дороги с Красногорском. От Красногорска начиналась вторая дугообразная линия, повернутая выпуклостью на север, вдоль Вышьюры до прииска Алмазного. На севере, где ничтожным по величине значком был отмечен район, ныне становившийся новым центром уральской металлургии, была робко прочерчена узкоколейная подъездная ветка к новой трассе. Внизу, на кайме схемы, отчетливо выписаны жирной чертежной тушью цифры: длина линии — 317,5 километра, длина мостовых сооружений — 8,9 километра, длина гатей — 28,3 километра. Затем шли цифры пятизначные, обозначавшие количество земляных работ, кубатуру зданий, станционных построек и бараков, а в самом низу, словно подчеркивая огромный объем этого труда, находилась обведенная дважды цветными карандашами почти двухсотмиллионная цифра стоимости будущих работ.

Все это находилось перед глазами Колыванова, но нельзя было понять, видит ли он эти плоды долгого труда многих людей. А ведь по этим линиям можно было отчетливо прочитать длинную историю проектирования Красногорской трассы, представить многомесячные блуждания изыскательских партий по отрогам Урала, увидеть пересеченные исследователями горы, болота и непроходимые леса. И трудно было понять, что видит на карте и о чем думает начальник строительного участка, застывший в своей неподвижности, с тяжело сдвинутыми бровями, с бессильно упавшими на стол руками.

Вдруг Колыванов услышал за дверью короткое взлаивание собаки, топот в коридоре, какое-то непонятное бормотание и стук в дверь. Судя по недовольному голосу матери, задерживавшей посетителя, пришел посторонний.

Колыванов выпрямился, взял из стаканчика на столе красный карандаш и решительным жестом провел новую линию на схеме, не заботясь о том, что она начисто перечеркивает труды многих людей и их расчеты, плоды многодневной и упорной работы. Новая линия легла напрямик от Красногорска к прииску Алмазному. Затем Колыванов размашисто перечеркнул цифры, обозначавшие длину линии, и написал рядом: «222 километра». Цифру стоимости он зачеркнул тоже и написал рядом другую, меньше на сорок миллионов рублей. Сделав это, он отодвинул схему и повернулся навстречу входящему.

Конечно, Чеботарев крепко обиделся, узнав, что в доме побывал Гриша Лундин и ушел…

Настасья Егоровна, помолчав и поохав, не выдержала и выложила все, что приметила в госте и о чем наслышалась раньше. По ее словам выходило, что Григорий и оглох, и онемел, и чуть ли не ищет себе поводыря, зачем ему иначе сводить со двора собаку Колыванова?

— Но не ослеп же он вдобавок? — пошутил было Чеботарев, не очень поверивший рассказу Настасьи Егоровны. — Зачем ему собака-поводырь?

— Не знаю, не знаю, а собаку-то свел!

Но тут вернулся сам Борис Петрович. От его рассказа у Чеботарева сразу заныло сердце.