Даки подбрасывала в печь сухие стебли перекати-поле, когда в саклю вошел Данел.

— Зачем топишь печь, мать наших детей? — удивился он, расстегивая бешмет, полы которого были так истерханы, словно они побывали в зубах целой своры свирепых псов.

Даки взглянула на мужа, подоткнула под платок поседевшую прядь волос, мужественно проглотила готовый вырваться из груди вздох.

— Соседи могут подумать, у нас не из чего варить обед, отец наш, — ответила она нарочито бодро, — они ведь не знают, что в нашей кладовой полно муки и жира. Пусть видят, у нас тоже идет дым из трубы.

Данел гмыкнул, почесал ногтями волосатую, не прикрытую ничем, кроме бешмета, грудь, скользнул взглядом голубых глаз по пустым чашкам, стоящим на почерневшем от времени кусдоне

[1]

.

Сона собиралась идти на дежурство в лазарет, в котором работала вот уже третий год сестрой милосердия, когда в калитку вскочила запыхавшаяся и раскрасневшаяся Ксения Драк.

— Ой, Сонечка! — крикнула нежданная гостья, подбегая к веранде и чмокая в щеку спускающуюся по ступеням порожка молодую женщину.

— Что случилось? — опросила Сона, не очень удивившись возбужденному состоянию своей взбалмошной приятельницы, знакомство с которой завязалось с того памятного званого вечера у купца Неведова.

— Как, ты ничего не знаешь? — переводя дух зачастила пришедшая, — И вы не знаете? — перевела она взгляд широко распахнутых глаз на хозяина дома, сидящего на веранде с дырявым чувяком в руке.

— Должно, бабка Макариха двойню родила? — ухмыльнулся Егор Завалихин, с озорной веселостью глядя на расфранченную — «драчиху», как он ее называл за глаза. — Или на Тереке знов голую бабу видели?

Степь, бескрайняя — иди на все четыре стороны. Ровная — хоть ложись боком и катись. Тревожно-сладко сжимается человеческое сердце от ее неохватного простора, от манящей за горизонт сиреневой дали.

Медленно двигаются по ней овцы, выбирая на ходу из скудной бурунской растительности съедобную траву. Поскрипывает колесами вслед за ними неуклюжая чабанская гарба. Иногда из–под ног впряженного в нее ишака с треском взлетит пара стрепетов или выскочит, как ошалелый, заяц-русак. На передке гарбы сидит Казбек с вожжами в руках. Рядом с гарбой вышагивает дядька Митро с длинным, как удав-желтопуз, арапником на плече.

— Дядька Митро, а зачем ты не смотрет на тетку Христину? — вдруг спрашивает мальчуган и хитро прищуривает глаза, глядя на своего задумавшегося покровителя.

Дядька Митро повернул вислоусое лицо, с удивлением взглянул на гарбича.

— А для чего мэни глядеть на нее? Шо вона, божья маты, чи картина якась?

Боясь быть раздавленным в разгоревшемся вокруг цирка побоище, Казбек забрался под чью–то телегу и сидел под нею до тех пор, пока вызванная на ярмарку вслед за пожарниками местная команда казаков-пластунов не угомонила разбушевавшиеся страсти. Когда последний драчун был эвакуирован в сарай-участок и ярмарочная площадь вновь огласилась вытьем резиновых чертиков и шарманок, Казбек вылез из–под спасительного укрытия и побежал к духану, где оставил деда Чора, обмывавшего с приятелями найденный пятак. Однако деда там не оказалось. «К арбе ушел», — решил Казбек и побежал разыскивать свою арбу. Но куда же она подевалась? Кругом десятки таких же арб — попробуй найди. Нет, лучше и не пробовать. Поесть бы сейчас. Всюду куда ни посмотри лежат кучи всякой вкусной пищи, а не возьмешь, потому что без денег брать чужое нельзя. Казбек подтянул спадающие штаны и побрел с ярмарки к городу: нужно найти сестру Сона с зятем Степаном, пока сияет в небе солнце. Отец с дедом Чора тоже к ним приедут, когда продадут пшеницу. Отец говорит, что Степан стал в городе большим начальником — комиссар называется. Может быть, он ему подарит настоящий револьвер, какой он видел на ярмарке в руках у милиционера. Размечтавшись о подарке, мальчик перешел вброд ручей, отделяющий ярмарочную площадь от города, и побрел по главной улице, лавируя между встречными горожанами.

Сзади зацокали копыта.

— Эй, берегись, худая жисть!

Казбек оглянулся: посредине улицы, шурша о камни мостовой резиновыми колесами, мчался блестящий черный фаэтон, запряженный парой серых лошадей. На передке одетый в кумачовую шелковую рубаху восседает лихой кучер, за его спиной полулежит на кожаном сидении, раскинув в стороны руки, седок в высокой кожаной шапке.

— Чабан гуляет! — услышал Казбек рядом с собой завистливый голос. — Должно, деньжищ у него пропасть.

Степан, проводив утром гостей (они направились в станицу Луковскую к Силантию Брехову), поспешил в Совдеп. Там, оказывается, его ждали.

— Есть новости, Андреич, — встретил его председатель Совета едва не в дверях. — В Казаче-крестьянском совете что–то затевают. Вот Саша вчера видел, — кивнул головой в сторону сидящего за столом члена Совдепа Кокошвили, — в Атаманском дворце зачем–то собирались.

— Атамана провожать, наверно, — сказал Степан, проходя к своему столу.

— В том–то и дело, что собрались они после проводов, — возразил Дорошевич. — И наших там вместе с ними видели.

— Кого?

Казбек уже подходил к Успенской площади, когда его окликнули из Кривого переулка:

— Эй, кунак! Ты куда это шлепаешь?

Казбек повернулся на оклик и увидел своих приятелей Мишку и Шлемку.

— В школу иду, — улыбнулся он, подходя к ним.

Приятели переглянулись, не вынимая рук из карманов штанов, обошли вокруг школьника, брезгливо поморщились.

К Силантию Брехову приехали гости: дочь Ольга, Кондрат Калашников и Ефим Дорожкин. Все они, кроме Ольги, уже порядочно захмелели от хозяйского угощения и с пьяным усердием выводят вибрирующими голосами замысловатые рулады старинной казачьей песни:

Запевает Недомерок. Сам маленький, а голос у него, как у дьяки из Успенского собора: — бу-бу-бу!

— начинает очередной куплет запевала, не сводя вылупленных от напряжения глаз с сидящей напротив Ольги.

Василий Картюхов выпрыгнул из вагона-теплушки, поежился от резкого декабрьского ветра.

— Здравствуй, Прохладная! — крикнул он вокзальной вывеске и рассмеялся: — Да тут не то чтобы прохладно, а вовсе холодно.

Он застегнул на верхнюю пуговицу австрийский френч с накладными карманами, на одном из которых поблескивал серебром Георгиевский крест, нахлобучил поглубже кавалерийскую фуражку с узеньким, как новорожденный месяц, козырьком и, звякая пустым котелком, направился было к крану с горячей водой, но, увидев в конце перрона огромную толпу чем–то возбужденных солдат, изменил направление и вскоре присоединился к этой толпе. Над нею, как над извергающимся вулканом, поднимался ввысь махорочный дым и гремел беспрерывными взрывами фронтовой отборный мат.

— Бей юнкеров! — предлагал кто–то пронзительной фистулой с добавлением все той же непечатной ругани. — Какое они имеют праву заграждать нам дорогу!

— Юнкера здесь ни при чем, — урезонивал его другой участник этого стихийно возникшего мятежа или митинга. — Им приказали, они и того... Это вон тех надо брать за жабры, — показал он на стоящий неподалеку салон-вагон с позолоченным двуглавым орлом на голубой стенке.

Бичерахов торжествовал: был Рымарь — и нет Рымаря. Как в осетинской пословице: «Башню рушит собственный камень». Наговорил лишнего на съезде, вывернул себя наизнанку и потерял доверие народа, а вместе с доверием и власть. Сиди теперь в своей Терской, выращивай морковку, бывший председатель Военного совета.

Бичерахов подошел к окну принадлежавшего не так давно Рымарю кабинета: за ним угасал солнечный апрельский день, впереди громыхающей по булыжной мостовой армянской арбы ползла длинная тень запряженной в нее клячи. «Быстры, как волны, дни нашей жизни», — подумал он словами старинного романса и усмехнулся в коротко подстриженную бородку. Он был доволен собой, своей выдержкой. Кто–то кричал на митингах и съездах, бил себя в грудь кулаком, выходя из себя и выводя из себя других, а он, Георг Бичерахов, сидел все это время в стороне от шума и ждал своего часа. Впрочем, не совсем в стороне. Вчера вернулся из Тифлиса Микал с приветом от главы английской миссии и обещанием денежной помощи. И всего лишь неделю тому назад он сам вторично ездил в станицу Черноярскую к графу Шереметьеву, в результате чего наладилась связь с генералом Деникиным, готовящим свою Добрармию в Сальских степях к новому кубанскому походу.

Скрипнула дверь. В кабинет вошел Микал. Как всегда стройный, подтянутый. На широкой груди два ряда блестящих газырей. Во рту — еще ряд., Щелкнув каблуками, он доложил председателю Казачьего совета, как снова стал называться расформированный Военно-революционный совет, что с ним хочет видеться какой–то приезжий из Владикавказа. Бичерахов согласно кивнул головой, продолжая рассматривать за окном кишащий людьми проспект.

— Гутен таг, — раздался у него за плечами приятный мужской баритон.

Бичерахов обернулся, с интересом уставился на сухопарую фигуру с белобрысым острым лицом, ухмыляющимся из–под фетровой шляпы.

До самого вечера Ольга колебалась: идти или не идти на собрание. Вроде бы и делать там нечего, и в то же время тянет туда какая–то неведомая сила. Ну уж и неведомая... Ольга усмехнулась своему отражению в зеркале и вдруг заторопилась к выходу.

— Куда это ты на ночь глядя вырядилась? — удивился Силантий, вышедший из сарая с вилами в руках.

— На собранию, папаша, — ответила Ольга. — Даве встрела Нюрку-учительшу, так она велела прийти в школу.

— Нюрка твоя, слава богу, не атаман, а ты не казак, чтоб по приказу на сход являться, — забубнил Силантий, выворачивая по обыкновению глаза из–под кустистых рыжих бровей. — Неча тебе, замужней жене, делать тама.

— Ну насчет этого, дорогой папанюшка, мне, кубыть, видней, есть чего делать али нет, — возразила Ольга, останавливаясь и поворачиваясь лицом к отцу.