Серое. Бессолнечное, беззвездное, безветренное серое. Пахнет дождем, сиренью, жасмином, мoкрой травой, разогретой землей, сосновыми иглами и смолой и с севера легко-легко — морем. Так пахнет во дворах родного города поздней весной, когда сезон штормов уже позади, а сезон суши еще не начался. Но здесь нет ни дождя, ни сирени, ни города, ни моря и неба нет тоже. Только серое. Серый воздух и серая тишина. Под ногами твердое серое — асфальт, широкая и длинная лента, выныривающая из бледно-серого пухлого тумана и в нем же исчезающая. Лента висит в пустоте, и если глянуть вниз, кружится голова и кажется — сорвешься и падать будешь вечно.

Впереди, в тумане движение, и она делает шаг назад, настороженно глядя перед собой. Кто-то идет — сквозь туман просвечивает человеческий силуэт, приближается, и туман, расталкиваемый идущим, колышется, словно мутная вода, разваливается на куски, и наконец из бледно-серого на асфальт ступает невысокая фигура, и клочья тумана тянутся за ней, словно нити прилипшей паутины, не желая отпускать. Это лицо ей знакомо — знакомо с детства, и когда она последний раз видела его, оно было страшным, окровавленным, разбитым, а сейчас оно чистое, только очень бледное. Но этот человек не может сейчас идти ей навстречу, потому что он уже полгода как умер. Наташа невольно делает шаг назад и спрашивает:

— Это сон?

Надя пожимает плечами и отбрасывает на спину светлые вьющиеся волосы.

— А разве это важно?

— А сегодня теплее, да? — сказала Наташа и обернулась, стоя на балконном пороге. В ее голосе не было удовольствия, он звучал скорее умоляюще, словно обратить внимание подруги на перемены, происходящие на улице, было неким жизненно важным делом. Вита, сидевшая в старом жестком кресле с высокой узкой спинкой, оторвалась от груды бумаг и книг, лежавших перед ней на шатком журнальном столике, и раздраженно взглянула на нее, потом стряхнула пепел с сигареты в кофейную банку, полную окурков.

— Закрой дверь — холодом тянет! — хрипло произнесла она и снова уткнулась в бумаги, склонив светловолосую голову с неряшливо темными корнями на проборе.

— Ну пусть хоть немного проветрится — тебя уже ж и не видно из-за дыма!

— Ну и слава богу! Не на что тут смотреть! Отстань от меня! Займись своими делами!

— Какими делами? У меня нет никаких дел! На улицу ты меня одну не выпускаешь, сама идти не хочешь! Сколько можно сидеть взаперти?!

В тот день, а затем и в следующие три мне думалось, что я вижу сон. Потому что все вдруг стало слишком хорошо. До безобразия хорошо, если можно так выразиться. Потому что дни стали обычными, и случилось это настолько резко…

Кроме того, в последнее время сны до такой степени переплелись с реальностью, что становится чертовски сложно отделять одно от другого. Причем на поверку все хорошее и логичное оказывается сном, а кошмар и хаос реальностью. Плохие сны снятся регулярно, но я соврала Наташе, сказав, что это одна из причин, по которой я напиваюсь. На самом деле виной тут как раз хорошие сны. После них просыпаться особенно тяжело. Иногда хочется не проснуться вообще — остаться где-то там, с ребятами, живыми. Но сейчас, пока идут эти дни, я совсем не против реальности.

В то утро Наташа проснулась совсем иной. Возможно, наша вчерашняя ссора подействовала на нее сильнее, чем я думала, — она и на меня подействовала достаточно сильно — жутковато вспомнить, как накануне мы чуть не вцепились друг другу в глотки. Возможно, здесь было что-то еще. Но, так или иначе, вместо того, чтобы, как обычно, сидеть где-то в углу или стоять на балконе и о чем-то размышлять, разглядывать себя в зеркало, изучать свою картину, которую мне так и хочется порвать в клочья, унимать дрожащую правую руку и беспокойные пальцы, бормотать что-то или старательно нарываться на очередную ссору, — вместо всех этих занятий, которыми Наташа заполняла свои дни, она, встав с постели, долго плескалась в ванной, потом приготовила завтрак, а когда я попыталась вымыть посуду, шутливыми угрозами выгнала меня из кухни. После этого она занялась уборкой, в которой мне тоже не дала поучаствовать.

— Сиди, сиди, у тебя же действительно работа, это я все ерундой занимаюсь, — и в голосе никакой иронии — абсолютно серьезный, хозяйственно-заботливый тон. Свежая, причесанная, смотрит ясно, а не куда-то внутрь себя, как обычно, на губах простая улыбка без всяких подтекстов, в правой руке веник, и пальцы лежат спокойно, и не бежит по ним мелкая требовательная дрожь. Наверное, удивление и недоверие слишком явно проступают на моем лице, потому что Наташа тут же добавляет:

— Знаешь… я вчера много думала о том, что ты сказала. Ты действительно права. Это как болезнь, и если ее запустить, ничего не делать, более того, потакать ей, это очень плохо кончится, причем, не только для меня. А я… даже удовольствие от этой болезни получаю, — тут мы одновременно машинально скашиваем глаза на стакан, который я забыла на журнальном столике. — Поэтому, я решила… я постараюсь… как-то отвлечься, постараюсь сопротивляться этому… ведь раньше у меня получалось. А еще я так хорошо сегодня спала — словно другим человеком проснулась. Сегодня как-то все кажется проще. Может приступ уже заканчивается? Во всяком случае, сегодня мне намного лучше. Я думаю, мне будет еще лучше, если ты… если какое-то время ты будешь меньше заниматься этими письмами… конечно, я знаю, что это очень важно… но мне понадобится твоя помощь.

Вита ощутила, что лежит в постели, под прохладным одеялом, и, еще не открывая глаз, подумала: «Какой жуткий сон!» Потом она шевельнула рукой, вытащила ее из-под одеяла и провела ладонью по голове — волосы подстрижены, значит парикмахерская все же была… и улица была, и звонок Наташе, и подъезд… а потом уже начался какой-то бред. Она попыталась вспомнить, как на самом деле попала в квартиру, и не смогла. Ну, конечно, наверное добралась до постели уже ничего не соображая и залезла под одеяло, а все прочее — горячечный кошмар, не более. Вита приоткрыла веки, посмотрела на потрескавшуюся штукатурку на потолке, чуть подвинулась на постели, потом нахмурилась. Странно, что ничего не соображая, она еще как-то умудрилась снять с себя всю одежду. Во всяком случае, теперь она чувствовала себя намного лучше — жар исчез, было прохладно и приятно, горло почти не болело, только ныл сгиб левой руки и легко ломило в висках. Было светло, но на потолке уже не шевелились тени, значит, время перевалило за двенадцать. А во сколько же она ушла из парикмахерской? Кажется, в десять.

Вита чуть повернула голову и сразу же увидела Схимника — он небрежно, как у себя дома, развалился в одном из кресел и просматривал ее записи, рассеянно потирая щеку, заросшую рыжеватой щетиной. Влажные волосы были, как обычно, зачесаны назад, из одежды присутствовали только серые слаксы, на крепкой шее поблескивала тонкая золотая цепь. Книги и бумаги на журнальном столике были аккуратно отодвинуты в сторону, а на их месте стояла полупустая бутылка пива и тарелка с остатками какой-то еды.

«Здрассьте!» — сказала Вита про себя и зажмурилась, дожидаясь, пока проснется на самом деле. Но когда она через некоторое время снова открыла глаза, Схимник никуда не исчез. Значит, все, что произошло, не было никаким кошмаром — это было много хуже.

— Не сон, не бред, сплошная реальность, — равнодушно произнес Схимник, не поднимая глаз от записей, и Вита невольно вздрогнула от звука его голоса. — Конечно, можешь представить, что я тебе снюсь, если так спокойней.

— Черт! — с чувством сказала Вита и снова закрыла глаза, услышав, как Схимник усмехнулся.

Следующие два дня Схимник и Вита почти не общались, занятый каждый своими делами и своими мыслями, но друг за другом наблюдали внимательно и настороженно.

Вита больше не предпринимала попыток сбежать, а Схимник больше не повторял классического варианта приковывания к батарее. В тот день, когда он, вернувшись, освободил ее, она не сказала ему ничего, хотя вначале собиралась сказать многое, — Схимник был настолько мрачен и задумчив, что она почувствовала — случилось что-то плохое, хотя, казалось, хуже Схимника случиться уже ничего не могло. Несколько раз ему звонили, и он уходил разговаривать на кухню, а, возвращаясь, больше ничего ей не рассказывал, ее же и Наташин телефон не зазвонили ни разу, и беспокойство Виты становилось все тягостнее. Она хмуро думала о том, что жива, пока нет Наташи, когда же та появится, Схимник, конечно же, убьет ее. Он больше ни о чем ее не спрашивал и обращал на нее столько же внимания, сколько на обстановку в квартире — Вита понимала, что как человек для него не существует, являясь лишь ступенькой на пути к Наташе. Время протекало в густой тишине, которую нарушали лишь долетавшие с улицы звуки, да негромкие шаги Схимника, когда он иногда принимался бродить по квартире, словно дикий зверь по клетке. Несколько раз она ловила на себе его внимательный, твердый, ничего не выражающий взгляд, который пугал ее. Однажды Вита раздраженно спросила, зачем он ее так разглядывает — неужто еще не насмотрелся, на что Схимник с уже знакомой усмешкой ответил:

— Запоминаю. Интересный экземпляр.

Он хотел добавить еще что-то, но тут на лестнице послышались чьи-то шаги, и Схимник вышел из комнаты. Почти сразу он вернулся, даже не потрудившись скрыть разочарования, и Вита в душе усмехнулась, хотя ее пугало то упорство и жадность, с которыми он ловил малейший шум за входной дверью.

— Она не придет.

Едва дверь за мрачным широкоплечим парнем закрылась, лежавший на кровати человек открыл глаза и посмотрел на чистенький белый потолок, бормоча про себя: «Один, и два, и три, и четыре…». У него не было часов, и ему таким образом приходилось отсчитывать время до следующей проверки, оставляя десять-пятнадцать минут в запасе. Его никто не навещал, кроме охранников или, вернее сказать, надзирателей, медсестры и толстенького врача, и Новиков давным-давно выучил расписание этих визитов. Время между визитами целиком принадлежало ему, и он использовал его старательно, с толком и без остатка, как используют в пустыне драгоценную воду. Отсчет он вел автоматически и уже привык делать это так, что он не мешал течению мыслей, как не мешала этому и негромко игравшая для терапии спокойная музыка. Иногда он жадно смотрел в окно, стараясь становиться так, чтобы его не было видно с улицы, ловил каждое дуновение ветра, а если с ветром в палату залетали сухой листок, птичье перышко, пушистый зонтик одуванчика, он с тщательностью скупца собирал их и прятал под матрас, где никто не мог бы их найти, а потом смотрел на них — это пока было все, что он мог получить от жизни там, снаружи. Однажды медсестра забыла закрыть форточку, не придав значения легкому дождику за окном, а потом хлынул косой весенний ливень. Для Славы это был праздник. Он добрался до окна и долго стоял возле него, закинув голову, блаженно улыбаясь и вдыхая пахнущий озоном воздух, а крупные, свежие капли шлепали его по лицу и стекали на грудь и за шиворот. В тот день он чуть не попался, юркнул в постель в самый последний момент, но, к счастью, вошедший охранник не заметил его мокрых волос. Позже он смущенным шепотом рассказал обо всем врачу — единственному кроме Схимника человеку, бывшему в курсе истинного положения дела. Свиридов, выслушав его, отчего-то смутился сам, обозвал себя нехорошим латинским словом и ушел, а на следующее утро медсестра принесла в палату вазочку с несколькими тополиными ветками, листья на которых были еще мокрыми от дождя, шедшего всю ночь. Листья пахли грозой и рассветом, они были гладкими, блестящими и яркими, и казалось, что в палату принесли самый настоящий кусок того, заоконного. В тот день он долго смотрел на них, вспоминая другие тополиные листья, шелестящие под соленым ветром, и запах водорослей и мокрой гальки, и тонкий аромат розовых пушков альбиции, и тяжелый — полыни, и дикую гвоздику, и горячую степь, изрытую норками сонных длиннолапых тарантулов, и шторма, и теплую огромную луну, и августовскую морскую воду, в которой от малейшего движения рождается сонм голубых искр, и особую густую тишину, и льнущие к вершинам деревьев звезды, и нежные руки, и родные карие глаза. В тот день он был особенно счастлив, и в тот день ему было особенно больно.

Если он не смотрел в окно, то ходил — осторожно, чтобы не услышали охранники. Вначале ходить было трудно, ноги не слушались, казалось, что из них вынули все кости, и много раз он падал, но всякий раз ему везло — музыка заглушала звук падения. Свиридов во время своих визитов помогал ему, говорил, что и как ему нужно делать, успокаивал, а если Слава спрашивал его о чем-то, отвечал длинными запутанными фразами, распухшими от терминов. Первое время он приходил в отчаянье от собственного бессилия, ему казалось, что все это уже безнадежно, и он проводил долгие часы, разглядывая потолок. Потом он заставил себя сползти с кровати и сделать несколько шагов. На третьем он снова упал, разбил себе губу и чуть не выбил зуб. Боль разозлила его, он подполз к кровати, встал, цепляясь за нее, и снова пошел. С тех пор он ходил каждый день. Постепенно к нему вернулась способность свободно передвигаться, он мог ходить достаточно быстро, но походка стала другой — он приволакивал ноги, а на правую ощутимо прихрамывал.

Ранение оставило после себя и другие неприятные последствия: его зрение ухудшилось, иногда было трудно говорить, дрожали руки, и то и дело накатывали мучительные головные боли. Он спросил у Свиридова, пройдет ли это, и маленький врач, помявшись, ответил, что, вероятней всего, последствия останутся навсегда, разве что, возможно, станут менее ярко выраженными.

— Не унывайте, в любом случае вам невероятно повезло, — добавил он. — Выжить с такой раной теоретически возможно лишь на несколько процентов от ста. Ваши жизненные функции вполне приемлемы, ну а к этому вам придется привыкнуть, равно как и к тому, что извлечь пулю из вашей головы мы не сможем никогда.

Тогда он молча кивнул, соглашаясь, но пока что еще не мог представить себе, как сможет привыкнуть ко всему этому, особенно к тому, что где-то внутри его головы сидит чужеродный кусок металла, и забудет ли, как этот кусок металла входил к нему в череп. А сейчас, бродя по палате, он, снова подумав об этом, хмуро улыбнулся. Есть ли смысл привыкать к этому, если жить все равно осталось недолго? Прожив несколько месяцев в гуще событий совершенно нереальных, он гораздо лучше, чем раньше, научился оценивать реальность. Живым ему из больницы не выйти. Была только одна надежда — нелепая, глупая — на человека, который не так давно чуть его не убил — но ее было так мало и становилась меньше с каждым днем, потому что этот человек не появлялся уже почти два месяца. В последний раз он зашел в начале марта, рано утром, — усталый, промокший, с расцарапанным лицом, но от него исходил азарт волка, напавшего на след раненого лося. Дав Славе несколько указаний насчет того, как ему себя вести и что следует делать, он сказал, что уезжает из города и скоро все встанет на свои места.

Поезд неторопливо вползал в огромный город, и пассажиры суетились, переговаривались, смеялись, ругались, волокли сумки и чемоданы, поглядывая в окна. Весь плацкартный вагон был охвачен кутерьмой прибывания, и только две девушки, сидевшие на нижней полке, тесно придвинувшись друг к другу, не двигались, не суетились — торопиться им было ни к чему, и не было у них ни сумок, ни чемоданов, у одной из девушек не было даже пальто, и она ежилась, предвкушая встречу с холодной екатеринбургской весной, и, поглядывая в окно, изредка едва заметно кивала, узнавая знакомые места и словно здороваясь с ними, тогда как ее соседка с гладко зачесанными медно-рыжими волосами, прижимавшая к груди большой пакет, смотрела на город с восторгом первооткрывателя.

— Я и не думала, Вит, что он такой огромный, — наконец сказала она. — Как бы мне хотелось его посмотреть… У нас будет время?

Вита пожала плечами.

— Не знаю, возможно. А посмотреть есть на что — здесь очень много красивых мест. Мне тогда в Историческом сквере нравилось… и на Городском пруду или на Верх-Исетском, особенно ночью… Исеть не такая, как Волга, — она засунула ладони в рукава свитера и сгорбилась. — Она совсем другая… Ну, и, конечно, много красивых зданий — и двухвековой давности, и современных. Конечно, наверное, многое изменилось — я с девяносто девятого так здесь и не была. Если повезет, задержимся здесь надолго, здесь нас не найдут, не должны найти. Никто не знает, куда на самом деле отец отправил твою Светку Матейко, и уж тем более никто не может знать про Карину.

— Мы сразу же к ней пойдем, не к Светке?

— Ты уверена, что не сможешь пойти? — снова спросила Вита, причесываясь и поглядывая на Наташу, которая лежала на диване и рассеянно смотрела в экран телевизора. — Ты ведь так хотела посмотреть город.

Наташа покачала головой, тут же охнула и прижала ладони к вискам.

— Нет. Голова просто раскалывается — и таблетка не спасла. Наверное, посижу еще немного и опять лягу спать. Ты надолго?

— Вряд ли. Я и сама не в лучшем физическом состоянии. Просто есть пара небольших дел, а вечером поеду к Карине, заберу деньги. Света, присмотришь за ней, хорошо? Я возьму телефон — если что, сразу звоните.

Матейко, усиленно кому-то названивавшая, весело кивнула.

Вита, хмуро глядя перед собой, захлопнула дверь квартиры Матейко. В ту секунду, как щелкнул замок, вышедшей на площадку девушке исполнилось двадцать шесть лет, но она вспомнила об этом уже когда, ежась под холодным порывистым ветром, подходила к приземистому зданию «Двух ящерок», а вспомнив, криво улыбнулась. Это был не лучший ее день рождения, но, если подумать, у нее бывали дни рождения и похуже этого, а посему расстраиваться Вита не стала. Кроме того, существовали дела поважнее, и тот факт, что она стала старше на год, тут же соскользнул куда-то вглубь памяти, откуда его можно было извлечь в более подходящее для этого время.

Когда она открыла дверь кабинета, Карина, сидевшая за столом, подняла голову и сняла очки.

— В том, что касается денег, ты пунктуальна, — заметила она, сгребая со стола документы и пряча их в ящик. Вита расстегнула пальто и плюхнулась на диван, забросив ногу на ногу.

— Не язви, Карина, я сегодня к иронии невосприимчива.

— Что так? — Карина пересела на диван и тщательно поправила свой пурпурный пиджак. — И где твоя странная девочка? Почему ты сегодня оставила ее дома?

За ней никто не ехал. Она смотрела в зеркало обзора. Смотрела постоянно, почти не глядя, куда направляет машину, и несколько раз ее чуть не вынесло на встречную полосу — Вита вовремя спохватывалась и выравнивала машину. Ночные огни улетали назад — казалось, им не будет конца, и ночи не будет конца, и всему… Она металась по екатеринбургским улицам, петляя, как заяц, и никто не ехал за ней, никто… Сжимала руль дрожащими пальцами левой руки, а пальцы правой беспрерывно нажимали кнопку за кнопкой на телефоне, но ответом были длинные бесконечные безнадежные гудки. Никто не снимал трубку в квартире Матейко, никто… Где они, что с ними? Неужели опоздала?! Нет…может, заснули, ушли куда-нибудь? Почему сразу предполагать худшее?

Она остановила машину, не доезжая до дома Светы, и дальше пошла пешком, втянув голову в плечи, и ветер бился ей в лицо, выбивая из глаз слезы, цеплялся за волосы, раздирая аккуратно уложенные пряди. Ее начало трясти, едва Вита вылезла из машины, и словно издалека она чувствовала, что у нее вот-вот начнется истерика. Под конец, когда показался подъезд, она не выдержала и побежала, и на бегу вскинула голову и увидела высоко над собой светящийся прямоугольник, плотно закрытый темно-синими шторами. Кто-то в квартире был. Только вот кто?

Уже когда Вита оказалась в подъезде, что-то с ней произошло. Позже она списала все на нервный срыв — в этом не было ничего удивительного. Но срыв это был, или нет, тем не менее, на несколько минут все вокруг заволоклось звенящим ватным туманом, и она, собиравшаяся тихо подняться на пару этажей, дабы произвести разведку, вдруг повела себя совершенно бестолково. Она вызвала лифт, но тут же, вместо того, чтобы ждать его, с грохотом понеслась вверх по ступенькам. Добежав до двери квартиры Матейко, она толкнулась в нее, потом дернула за ручку и несколько раз со всей силы грохнула в дверь кулаком, совершенно забыв о том, что у нее есть ключ, потом дернула дверь еще раз…

… и очнулась, стоя на площадке и сжимая в руках короткий кухонный нож. который, уходя, прихватила у Светы на всякий случай. Она тупо посмотрела на блестящее, тщательно вымытое лезвие, потом дернула головой и прижала ухо к двери. В квартире была тишина, и Вита скорее почувствовала, чем услышала, как кто-то осторожными шагами направился к двери, и машинально спрятала руку с ножом за спину. Человек за дверью остановился, и снова наступила глубокая тишина, и несколько минут они так и стояли по разные стороны двери, прислушиваясь друг к другу.

Страх исчез, а вместе с ним — и злость, сменившись странным усталым равнодушием. Вита подняла руку к звонку, потом беззвучно выругалась в собственный адрес, пошарила в сумочке и достала ключ, переложив нож в левую руку, вставила ключ в замок, повернула, дернула дверь, и замок, открывшись, слабо щелкнул. Она отскочила назад, толкнула дверь и, оскалившись, подняла руку со своим жалким оружием, и свет от коридорной лампы, блеснув на лезвии ее ножа, отразился в широком и куда как более длинном лезвии другого ножа, направленного ей в шею, сверкнул на оскаленных зубах державшего его человека и вспыхнул в его неестественно расширенных глазах, и…