По распаханному полю навстречу Юрьеву шел, покачиваясь, приземистый и широкий в плечах мужчина в серой ушанке и ватнике, руки которого, как у человека, внезапно попавшего в темноту. были вытянуты, вперед. Осторожно и медленно ступал он босыми ногами по рыхлой земле, оставляя в ней глубокие следы.

Но этот неуверенно идущий человек только притворялся слепым: всякий раз. проходя мимо замиравшего от страха Юрьева, он едва заметно улыбался, мол. вижу тебя, ты здесь, но пока не стану тебя хватать, чтобы вволю насладиться твоим страхом и смятением, ведь ты прекрасно знаешь, что я не слепой, что я лишь хочу поиграть с тобой напоследок, и тебе именно поэтому невыносимо страшно.

Юрьев задыхался, ноги его словно обросли сотнями ракушек — так они стали тяжелы. Он пробовал бежать, но тело не желало его слушаться. Все, что он мог сделать. — это шаг в сторону, чтобы только уклониться от рук мучителя.

А мучитель это знал, но пока не торопил событий. Он просто каждый раз проходил все ближе от Юрьева — так, что тот боялся почувствовать у себя на лице его дыхание: а вдруг оно холодное и… смрадное?

Наконец комедианту в ватнике надоела игра; он остановился и с дьявольской ухмылочкой посмотрел Юрьеву прямо в глаза Юрьев вдруг понял, что это медведь, и в ужасе замер.

Трубами многоэтажных кварталов Петербург медленно выплыл из серой предрассветной дымки и, постояв на горизонте, нехотя двинулся навстречу взрезающему залив судну.

На полубаке сухогруза, в старой засаленной штормовке, подставив лицо ветру, уже горько пахнущему городом, по-солдатски прямо стоял бич Хмурое Утро. Он кутался в свои ветхие одежды, пытаясь защитить шею и грудь от пронизывающих порывов, и терпел холод.

Город постепенно, словно на проявляемой фотографии, подробно проступал деталями, делаясь все реальней. Его огромные рубленые фасады, испещренные десятками тысяч окон, хранящие словно сундуки, чьи-то жизни и судьбы, гигантские трубы и насекомоподобные антенны, так яростно вступавшие в противоречие с легким бездонным небом, испугали бича.

Втиснувшись между крышами и космосом, отодвинув от земли звезды и придавив копошащуюся где-то там, в каменных сотах, изнемогающую тщетой и страданием жизнь, над Петербургом тяжело навис сизоватый выхлоп цивилизации.

«Зачем я сюда еду? — вдруг подумал он. — Что мне надо от этого Вавилона? Я здесь задохнусь или он просто раздавит меня как инородное тело! Нет, дважды не войти в одну и ту же воду…»