Всю ночь лил дождь.

Его безлюдную, покинутую почти всеми Альбанскую виллу залило так, что он, сунувшись было в сад, не смог ступить и шагу; холодная вода, которую он всегда предпочитал тёплой, словно льдом остудила кожу и напугала стремительным натиском, сбивая с ног.

Дождь проливной, густой и гулкий не давал уснуть не одному ему. Металась на постели его верная маленькая и милая Паулина. Когда он заглянул в её покои, она, раскинувшись, тяжело стонала, но тут же пробудилась и обратила к нему сверкающий взор своих прекрасных преданных глаз:

— Анней, дорогой, что случилось?

Она не испугалась его ночного появления, не вскрикнула, не подала вида, хотя в свете факела, дрожавшего в его руке, лицо её блестело от непросохших слёз. Бедняжка, она чувствовала его тревоги и надвигающуюся беду, хотя ни о чём не спрашивала, переживая несчастье молча.

Такое имя мальчик, впоследствии обратившийся в зверя, получил при рождении и носил бы всегда, но стал для всех Тиберием Клавдием Нероном, едва лишь прикоснулась к нему могучая длань величественного императора Клавдия, усыновившего его. Если бы обладать способностью заглянуть в своё будущее! Если бы Клавдий обладал таким чудом! Бедный Клавдий! Он был требовательным к подчинённым, но беспристрастен; жесток к врагам, но справедлив, не отличаясь наивностью и не страдая излишней доверчивостью, старался не повторить роковой оплошности Гая Юлия Цезаря, легкомысленно пригревшего коварного Брута на своей груди. Тогда гадюка сожрала своего хозяина.

Клавдий свято запомнил этот урок и постарался оградить себя от любой случайности. Более того, такой охраны, какую он создал вокруг своей августейшей особы, не знали правители Рима. Даже устраивая празднества и пиры, он приказывал обыскивать приглашённых гостей, не делая скидок знатным вельможам и исключения женщинам. Мягкотелый с виду, размазня и увалень, как его окрестил в пору юности ещё сам Калигула, Клавдий лишь притворялся под личиной невежды и придурка, а когда облачился в тогу повелителя, редко проявлял милосердие. Его твёрдой рукой были отправлены на плаху три десятка неверных сенаторов и казнено более трёхсот смутьянов из сословий всадников.

Нет, Клавдий не был телком! Но где он, могучий муж? Правильно говорят древние, история ничему и никого не учит. Она трагически повторилась и надругалась над его судьбой. Тривиальный финал опустил занавес его жизни. Осмотрительный диктатор отравлен любимым блюдом за трапезой. В обманчивой покорности мальчишки и за любвеобильными ласками проказницы жены он не узрел коварных убийц.

Потомку Агенобабров было тогда всего семнадцать лет. Сенека наблюдал, как его воспитанник, его рыжеволосый ученик ликовал, плохо скрывая свои чувства, но, что греха таить, тогда строил большие планы и он сам, Сенека, его наставник и учитель. Потом всю оставшуюся жизнь стыдился и корил себя за слабость и честолюбие, но тогда поддался капризам юнца и его матери и разразился заказным критическим памфлетом, в котором безосновательно оскорбил покойника. А далее допустил совсем непростительный поступок. В очередном философском трактате о мудрости, который преподнёс Нерону, прозрачно намекнул, что, когда император управляет государством, опираясь на разум и опыт мудрых учителей, возраст не помеха.

Сейчас он не позволил бы себе и подумать об этом, но тогда…

Платон Ветушкин сразу приметил гражданина в длиннополом рыжем пальто и модном пыжике на голове. Шарф того же цвета смешно болтался у него на шее, до колен доставал — видно за километр без бинокля, что это провинциал косит под столичного.

Но, с другой стороны, стройную логику его умозаключений разбивал апельсиновый пыжик. Пыжиками выделялись люди солидные, если быть совсем точным: чиновники политической власти, люди государевы, высшие эшелоны. Косыгин, к примеру, этого головного убора зимой никогда не снимал, да и Леонид Ильич предпочитал надевать, когда на Мавзолее парады принимал, исключение делал только в случае сильных морозов.

Но тут, в Москве, давно весна, тепло вокруг, народ раздет, распахнут, можно сказать, а этот «апельсин» катится по вокзалу в пальто до пят, пыжике и шарфом закутан. И всё на нём рыжего цвета!

Платон быстро узрел «рыжего» и положил на него глаз. А потом, присмотревшись и понаблюдав, вовсе не выпускал его из вида.

Мужик, гражданин этот, выскочил на перрон Павелецкого вокзала из только что прибывшего с большим опозданием поволжского поезда. Этим поездом, следовавшим аж с самого Каспия, приезжал в столицу люд своеобразный, многонациональный и горластый, в куртках и плащах — с южных краёв, с кучей вещей, с сумками, а то и баулами, — гостинцы везли издали; пахнущий воблой и разными рыбными деликатесами. Отсюда они тащили домой мясо и колбасу и вообще мели с прилавков всё подряд, не хуже рязанских, ярославских и прочих «налётчиков» из городов, начинающихся сразу там, где кончалась Москва. Столица уже познала ужас их печенежских набегов, но ещё крепилась. Люди с этих поездов были идентичны, словно близнецы — серые мыши с мешками, стаи несунов. Этот же, вшивый интеллигент, как руганул его Ветушкин про себя, желтел апельсином.

Жить по законам взаимной любви — соблазнительная роскошь, пренебречь этим — желающего не найти.

Дело, наверное, в другом: мало кому удаётся даже непродолжительную часть своей удачной жизни или, если не повезло, — многострадального существования — воспользоваться этим.

Так фарисействовал на вольную тему замечтавшийся Данила Ковшов, глотая набившие оскомину замечания и очередные наставления на оперативной планёрке, носившей тривиальное наименование «пятиминутка».

«Пятиминутка» длилась уже более часа, но был понедельник, никуда не денешься, во всех государственных учреждениях он у служивых людей начинался с этого. Предмет пристального внимания Ковшова, маленький плотный человек с большой облысевшей головой, вжатой до предела в плечи, сидел за прямоугольным столом, монотонным голосом перебирая нить совещания, изредка, где положено, повышал или тушил модуляцию до шёпота. Усиливал он её, когда метал гром и молнии, шёпотом, доверительно заглядывая в глаза, когда произносил сокровенные фразы: «Необходимо ужесточить требования…» — «Спрос со следователей и прокуроров должен быть немедленным…» или «Тогда уж не взыщите…» и тому подобные знакомые словосочетания.

Аудитория — дюжина людей разного возраста с залысинами и, наоборот, с вызывающей кудрявой шевелюрой, мужского и женского пола, восседала вдоль стен на стульях вокруг грозного стола начальника по всему периметру серого кабинета, ничем не примечательного. Опытные и умудрённые заранее расположились, конечно, по сторонам, тем, кто помоложе, замешкавшимся и запоздавшим, пришлось иметь честь сидеть прямо за столом и зреть в упор пронизывающее око наставника.

К концу недели накопилось столько незавершённых дел, что он долго ломал голову, чему отдать предпочтение.

Клавдия подождёт. Хотя, конечно, не виделись уже бессовестно давно, он не мог выкроить и два-три часа среди недели, а в прошлые выходные вообще проторчал в командировке за городом. Зазноба уже начинала откровенно дуться, звонила, укорять не смела, но намекала, не нашёл ли другую, помоложе. Не догадывалась, что бросить её он уже не мог, намертво прикипел душой…

Волновал старший сын Николай: опять его привезли поздно ночью из какого-то злачного места — кафе или ресторана. Напился с дружками так, что идти сам не мог; мать встретила сына, тайком уложила и к двери его кабинета прошлёпала, прислушиваясь, не дознался ли он. Всё покой его оберегает. Какая наивность! Разве шило в мешке утаишь? Эх, женщина, женщина, живёт с ним с молодых лет, а так мужа и не распознала. Или, может, как и он, вида не подаёт, смирилась…

А к сыну пора принимать серьёзные меры. Позорит его мальчишка! Нравоучительные беседы, что он с ним пытался проводить, ситуации не меняли, отбился совсем от рук. Нет, к нему методы графа Честерфилда

[12]

не подходят. Кулаком он не привык. Что же делать с сыном? Надо отдать его в жёсткие руки. Вот-вот. Как он раньше не подумал? В милицию его! Там форма, дисциплина, спрос. Перевоспитают, перелицуют… Надо всерьёз всё продумать. Не потерять бы пацана…

Утро выходного дня первый секретарь обкома партии Леонид Боронин в кои веки наконец встречал дома, только что отзавтракав в одиночестве и перейдя к себе в комнату-кабинет. В командировках, в бесконечных поездках по области он часто вспоминал родные пенаты, домашний уют, покой, а вот очутился у себя, проснулся — и на тебе, те же мысли в голове, одни и те же тревоги и заботы! И никуда от них не деться…

Майор Серков со своими серыми стальными глазами, отточенными интеллигентными манерами и голубой сединой на висках хорошо смотрелся, особенно, когда надевал форму. Но и в «гражданке» он сражал сердца женщин наповал. Сам Серков, как и полагается офицеру госбезопасности, был давно женат, придерживался на службе и в личной жизни аскетических правил, хотя почему-то среди хорошо знавших его людей слыл сибаритом. Возможно, этому способствовала небольшая иллюстрация в рамочке, появившаяся на его служебном столе сразу после возвращения из «командировки» в Народную демократическую республику Йемен. На шикарной копии картины Гюстава Моро трепетали две красавицы, ласкающие чудных белых лошадей с длинными острыми рогами на лбах. Женщины были до неприличия обнажены, грациозны, а сказочные животные назывались единорогами.

Майор Серков выгодно отличался от своего закадычного друга, майора Казачка, черноголового весёлого хохла, начальника пятого отделения.

Жизнь требовала жертв и жаждала авантюризма после чудовищного разноса, учинённого накануне сотрудникам идеологического и следственного отделов, которые как раз и возглавляли друзья-приятели. Поэтому и собрались они сегодня в кабинете Тараса Казачка, удручённые и злые. Выкурив по сигарете у открытого окна, выходящего на кипящую эмоциями и летним оптимизмом улицу Светлова, майоры сосредоточенно уставились друг на друга, погрузившись в невесёлые мысли.

Было от чего.

В статистических отчётах и того, и другого действительно не было ни одной галочки, подтверждающей какую-нибудь активность их работы по борьбе с антисоветскими проявлениями местного населения, да и залётного контингента тоже. Беспощадная критика начальника КГБ Марасёва была не столько жестока и обидна, сколько справедлива.

Как только Тарас Казачок попадал в студенческие заведения, в толкотню, в шумную весёлую суету молодых здоровых тел, разноцветных, разномастных, один на другого не похожих, но каждый — апломб и личность, — он впадал в ностальгию и вспоминал альма-матер, Воронежский университет и…

И грезил наяву.

Педагог по профессии, комсомольский вожак по призванию, чекист по приказу, Тарас стеснялся приглашать друзей по службе в дом, так как дом его был завален всем тем, что отражало его истинную сущность и копилось годами: дедом — учителем от бога, отцом и матерью — учителями по подражанию старшему, им самим — учителем по сердцу и душе. Все комнаты, кроме кухни, были завалены книжками, и ни одна из них не напоминала о его нынешней профессии и «героических буднях».

Был он учителем, а теперь вот стал чекистом.

И длилось это «недоразумение» почти одиннадцать лет.