Когда читаешь мемуары советских генетиков, обращаешь внимание на их недосказанность, на многие фигуры умолчания. Я не могу читать, например, мемуары Н. П. Дубинина "Вечное движение" — столько в них гладких, ничего не значащих фраз, иносказаний, замалчиваний. Я его жизнь хорошо знаю, мне ведомо, как его травили лысенковцы, представители "малого народа", много раз снимали с поста директора возглавляемых им генетических институтов (Общей генетики, Цитологии и генетики). А в его мемуарах — тишь да гладь и божья благодать. Даже в мемуарах генетики боятся говорить всю страшную правду. Я также буду следовать этой традиции мемуаристов-генетиков. Мне пришлось жить в годы темные, глухие для советской генетики. Примерно с 1950 года я вступил в круг генетиков — сначала студентом, аспирантом, а затем ассистентом, научным работником, заведующим кафедрой, вице-президентом Украинского общества генетиков и селекционеров им. Н. И. Вавилова. Более полувека я нахожусь на арене генетики бывшего СССР, а теперь Украины. Я поддерживаю старые связи со своими друзьями-генетиками из России, Азербайджана, Молдовы, Эстонии, Литвы и из некоторых других стран СНГ. Я был лично знаком со многими видными генетиками и молекулярными биологами СССР — с Н. П. Дубининым, Б. Л. Астауровым, Н. В. Тимофеевым-Рессовскимм, Т. Д. Лысенко, А. А. Жученко, Д. К. Беляевым, Ю. Я. Керкисом, Н. А. Плохинским, Ю. П. Мирютой, П. К. Шкварниковым, С. М. Гершензоном, А. Н. Белозерским, А. А. Баевым, Н. М. Эмануелем, Е. М. Крепсом и многими другими учеными, которые определяли развитие советской генетики и молекулярной биологии в СССР во второй половине ХХ века.

История советской генетики — самая драматическая история науки, пропитанная кровью и страданиями расстрелянных, репрессированных, выгнанных с работы ученых. Эту историю я сравниваю с ареной древнего Рима, на которой насмерть бились гладиаторы. Я сам был одним из гладиаторов, который, правда, в основном закрывался щитом, обороняясь от ударов могущественных врагов. После распада СССР традиции кровавой борьбы генетических школ в странах СНГ успешно продолжают ученики павших гладиаторов. Так что борьба в генетике продолжается в новых условиях. Многие бойцы еще живы и работают на ниве генетики. Поэтому еще не пришло время писать полностью открытые мемуары. О многом я умалчиваю, ограничиваюсь в основном лишь изложением научной истории своих исследований и событиями, определившими мою судьбу в генетике.

Н. П. Дубинин не дожил до той поры, когда можно будет в мемуарах говорить всю подноготную правду. Его мемуары — это айсберг, у которого мы видим только надводную часть. Он был моим учителем в генетике — пригласил меня на работу в Институт цитологии и генетики СО АН СССР в Новосибирске. Он меня бранил (иногда печатно) за то, что я охрану генофонда человека первоначально втискивал в рамки евгеники, но он радостно поддержал мое стремление создать особую науку об охране генофонда, которую я назвал саногеникой. Ему и другим моим учителям я посвящаю этот труд. Плыви, айсберг моих воспоминаний, в бурные моря памяти и забвения жизни моего поколения!

Я жил в эпоху всемирно-исторических событий. За мою жизнь усилиями И. В. Сталина и народов возглавляемой им страны была воссоздана могущественная Российская империя, которая получила название СССР. Десятки миллионов юношей и девушек получили среднее образование, окончили вузы и техникумы, стали высококвалифицированными специалистами, осуществили индустриализацию страны, создавшими атомную и космическую промышленности, лучший в мире балет, мощную оборону страны. И хотя они страдали от отсутствия полной свободы, от плохой пищи и воды и от многого другого, они гордились сознанием того, что их страна — второе по могуществу в мире государство, с которым считается весь мир. "Это была великая история, беспредельная в истории человечества эпоха",— сказал выдающийся философ истории человечества А. А. Зиновьев, подводя в Мюнхене, в эмиграции, итоги своей 70-летней жизни, наполовину проведенной в Советском Союзе.

Отказавшись от наследственной преемственности верховной власти (монархии), наша страна не решила проблему передачи руководства нацией, критическую для судеб каждого государства, каждого народа. В результате к власти пробрались слабые, неподготовленные правители — бывший шахтер Н. С. Хрущов, бывший сельский тракторист М. С. Горбачев, бывший невежественный партийный работник Б. Н. Ельцин. В погоне за личными амбициями они общими усилиями развалили могучую державу. В результате развалились сельское хозяйство и промышленность, среднее и высшее образование, замерли лучшие в мире мощные оборонные заводы. За чертой бедности остались 80-90% населения возникших после распада СССР слабых национальных государств. Были ликвидированы величайшие завоевания народа — право на труд, на бесплатное образование и медицину. Тайное международное правительство, организовавшее за сотни миллионов долларов распад СССР (но быстро вернувшее эти деньги), развязало свирепый геноцид русских, украинцев и белорусов и поддерживающих их народов. В результате население России уменьшается со скоростью миллион человек в год (белорусы благодаря усилиям своего президента Лукашенко избежали тотального геноцида).

Фамилия "Бердышев" происходит от древнеславянского (древнерусского) слова "бердич", что означает охотник на медведя. Корень в форме "бер" произошел от названия медведя у наших арийских предков "беэр". Оно вошло в англо-саксонские языки. "Берлин" произошел от "беэрлаген" (логово медведя, берлога). Города Бьерн, Берлин, Париж и многие другие названия (Арктика, Антарктика, бор, бурелом, вурдалак и многие другие) связаны со словом "беэр" и его историческими лингвистическими изменениями — пра, ар, вур, бур. Бердич — охотник на медведей, бердыш — топор на длинной деревянной ручке, которым убивали медведя. По версии историка М. С. Волдина, "берд" это и древнеславянское слово, означающее "крепость".

В большом селе Бердичев (ныне город Бердичев на Украине) многие носили фамилию Бердышевы, Бердичевы, в том числе и два брата-кузнеца, которые ковали оружие и для войск Мазепы, и для Петра І. После победы Петра І было учинено следствие и всех казаков и сочувствующих Мазепе сослали в Сибирь. Братьев Бердичевых сослали в Алтайский край в село Гонохово, что близ нынешнего города Камня-на-Оби. Один из братьев умер, а его дети и потомки второго брата Бердичева дали начало многочисленным моим сибирским предкам Бердышевым, у которых на сибирский лад хотя и изменилась фамилия, но сохранилась профессия кузнецов.

Мать моя из рода Артамоновых — нижегородских крестьян, переселившихся в Сибирь несколько поколений назад (точное время и причины переселения мне выяснить не удалось).

Мой прадед по материнской линии Григорий Александрович Артамонов жил "долго" (Сколько, точно не знают ни моя мать, ни тетя Федора — ее сестра). Его сын Савелий Григорьевич Артамонов жил долго, умер в 1919 году в возрасте около 80 лет. Он женился на Марье Ивановне Горьявчевой, которая тоже жила долго, умерла в 1918 г. У нее болели ноги, причину ее смерти моя мать не знала. У них было три сына и одна дочь Аксеньюшка, которая умерла маленькой. Старший сын Алексей Савельевич Артамонов — отец моей матери — страдал каким-то желудочным заболеванием, умер внезапно от прободения желудка в возрасте 68 лет. Средний сын Прокопий Савельевич Артамонов жил около 90 лет. Младший сын Федор Савельевич Артамонов был убит молодым упавшей балкой при аварии на стройке.

Мой дед по матери А. С. Артамонов женился вторым браком на Марфе Осиповне Ильиных из деревни Лыски, что в трех километрах от с. Гонохово. У них было 8 детей (два ребенка умерли маленькими). Из 6 детей три сына (Федор, Алексей и Ефим) и три дочери (Федора, Анисья — моя мать и Павлина). Федор заболел на фронтах Великой Отечественной Войны (ВОВ) туберкулезом и умер в 1961 году. Алексея в 1919 году расстреляли белочехи. Ефим в 1937 году был репрессирован Сталиным и умер в лагере на острове Сахалин от туберкулеза. У Федора был сын Геннадий. Он 19-летним погиб на фронте в ВОВ. Живы дочери Федора Галина и Надежда, которая вместе с мужем также переехала на Украину. Моя мать Анисья Алексеевна Артамонова вышла замуж за Бердышева Дмитрия Антоновича. Род Бердышевых жил также в с. Гонохово. Они были сосланы Петром І из г. Бердичева, что на Украине, в Сибирь. Помню моего деда по линии отца Антона (высокого роста, богатыря, умершего в возрасте 50 лет от заворота кишок) и прадеда Ерофея, белого как лунь старика, умершего в возрасте 105 лет. Он на печке рассказывал мне сказки. В роду отца бытует легенда, что одна из основательниц рода Бердышевых прибыла в Сибирь из Европейской части России, предположительно из Нижнего Новгорода. Так что я — далекий потомок брака украинского казака Бердышева и русской женщины Артамоновой.

Я помню некоторые события своей жизни с 4-летнего возраста. Самое первое воспоминание связано с игрушками, которыми я в детстве играл на полу квартиры в с. Каштаково, которую родители снимали в доме у одной крестьянки. Затем отца перебрасывали в Усть-Кеть и другие окрестные села, куда мы переезжали из Каштаково на подводе. Помню лошадь деда Антона "Пегас", которую он купил у одного крестьянина, вспоминаю, как я упал с воза в лужу во время одного переезда. Помню, как меня возили на елку в районное село Зыряновку, где меня впервые сфотографировали.

В 1935 году отца переселили из деревни Каштаково Зырянского района Томской области в лагерь лесозаготовителей Тунгусский Бор соседнего Асиновского района, где отец был кузнецом, автослесарем и по совместительству парикмахером. Наша семья жила в огромном бараке, занимая несколько железных кроватей, отгороженных от соседей брезентом.

В Тунгусском Бору не было школы. Поэтому перед войной, когда мне исполнилось 8 лет, семья переехала в село Батурино на реке Чулым (притоке Оби). В Батурино находилась контора леспромхоза, которая управляла всеми спецпереселенцами, работавшими на лесоповале в Тунгусском Бору, автобаза, где ремонтировались грузовые машины, вывозившие лес за 25 км из Тунгусского Бора на лесосплавную базу, расположенную на реке Чулым. Лес сплавляли молем или в виде огромных плотов по Чулыму до его впадения в Обь. Там лес грузили на огромные баржи, которые строились тоже в Батурино, и развозили в них по назначению по реке Оби.

В Батурино была средняя школа (официально ее опекала судоферфь) и школа-семилетка, которая принадлежала леспромхозу. Дед и отец купили за 500 руб низкий дом-полуземлянку прямо на берегу Чулыма, поселили там семью, а меня в 1939 году определили в первый класс Батуринской средней школы. Там я учился до 1949 года, переходя на год-два в школу-семилетку леспромхоза. В этой школе-семилетке нас учила замечательная учительница Любовь Ивановна Абакумова. В Батуринской средней школе было много ссыльных и эвакуированных с Запада преподавателей (из Киева, Ленинграда, Москвы, Польши, а после войны и педагогов-немцев, латышей). Я дружил с их детьми и от них набирался критического отношения к действительности, учился у них философии, поэзии, литературе. Любовь к литературе развивала у нас директор школы, преподающая литературу, Анна Алексеевна Еремина (ее муж раненый на фронте полковник преподавал математические дисциплины). Она очень любила своих учеников, много занималась с нами, ставила с нами пьесы, организовывала литературный кружок в школе, где учащиеся читали свои стихи, очерки, рассказы. Я был ее любимым учеником и обязан ей любовью к литературе.

В школе меня всегда избирали вожаком учащихся — председателем учкома, секретарем комсомольской организации, часто премировали за хорошую учебу и активную общественную работу. Все годы войны мы проводили воскресники в помощь фронту — очищали строящиеся крупные баржи-самоходки от снега и щепок, обрубали сучья деревьев на лесоповале, собирали живицу для лекарств раненым воинам. В соревновании наша школа всегда занимала первые-вторые места в социалистическом соревновании "школьники — фронту" и многих из нас в 1947 году наградили медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне советского народа 1941-1945 гг" (почему я имею удостоверение участника ВОВ).

Получив аттестат зрелости, я поехал в Томск поступать в вуз. Подал документы на историко-филологический факультет Томского университета. Приемная комиссия, узнав, что я спецпереселенец, отказала мне в праве учиться на этом "идеологическом" факультете. На это не повлияло даже то обстоятельство, что в 1947 году меня сняли с учета спецкомендатуры и я получил паспорт советского гражданина.

Я пошел на прием к секретарю Томского обкома партии Е. К. Лигачеву. Познакомившись с моими документами, он разрешил мне поступать в Томский медицинский институт. Я отлично сдал экзамены и был принят на лечебный факультет. Через год за мою отличную учебу и активную общественную работу мне присудили высшую в институте Молотовскую стипендию (институт был имени В. М. Молотова), а Е. К. Лигачев разрешил мне заочно учиться на историко-филологическом факультете Томского университета. Я сдал вступительные экзамены и стал студентом заочного историко-филологического факультета Томского университета. Таким образом на стационаре я с увлечением изучал медицину, а заочно — историю и филологию, получая одни пятерки по всем предметам. На лечебном факультете я был председателем Научного студенческого общества, одновременно работал в трех научных студенческих кружках. Сотрудничал в институтской газете "Медик Сибири" (стихи, очерки, рассказы), работал внештатным корреспондентом областной газеты "Красное знамя".

Томск — старинный университетский город России, его называли Сибирскими Афинами. В нем в 1888 году был открыт первый в Сибири университет — родоначальник многих сибирских вузов. Почти все его дореволюционные профессора учились в Германии, поэтому мы, студенты первых послевоенных лет, использовали цейсовские микроскопы, немецкие реактивы, немецкие книги и журналы.

Еще студентом я приобщился к проблемам и дискуссиям в области генетики.

Среди профессоров, преподавателей и студентов были сильны немецкие корпоративные традиции. Уровень преподавания в университете и в Медицинском институте (лечебном факультете университета, выделенном в 1933 году в самостоятельный мединститут) был очень высок. В Томске среди 300 тысяч человек почти половина были студентами вузов и техникумов. 80% студентов Томского медицинского института были девушки. Рядом с ним был громадный Томский политехнический институт (где соотношение полов было обратное). Студенты-политехники как правило женились на студентках мединститута. Поэтому в Томске было много таких "смешанных" институтов и техникумов (Медицинско-Политехнический институт, Зенитно-Финансовое училище и т. д.).

В 1958 г я защитил кандидатскую диссертацию по использованию витаминов при повреждении организма лучами бетатрона и с 1959 г был зачислен исполняющим обязанности ассистента на кафедру медицинской биологии и генетики Томского медицинского института.

В это время я решил заняться изучением генов, которые, как показали Уотсон и Крик, являются не белками, как мы думали до 1953 г, а нуклеиновыми кислотами. Почему я решил переключиться с витаминов на нуклеиновые кислоты? Во всем виноват витамин В12. Когда я изучал его биологическую роль, то оказалось, что он необходим для синтеза нуклеиновых кислот. Я начал читать литературу о нуклеиновых кислотах. Их открыл в 1869 г швейцарский ученый Фридрих Мишер. Тогда, когда господствовала белковая парадигма гена, нуклеиновым кислотам приписывалась чисто вспомогательная роль. Предполагалось, что на них как на основе растянуты белки. Были гипотезы об их защитной и энергетической роли в функционировании белковых генов. Тетрануклеотидная теория строения нуклеиновых кислот рассматривала их как регуляторные биополимеры, не способные нести наследственную информацию. Одесский еврей Чаргафф, переехавший в Америку, и москвич Андрей Николаевич Белозерский выяснили важные закономерности, известные как правила Чаргаффа, доказавшие, что нуклеиновые кислоты являются негулярными биополимерами, в которых можно хранить наследственную информацию. Вирусолог Джеймс Уотсон и физик Френсис Крик проанализировали опубликованную к тому времени литературу о генетической роли нуклеиновых кислот и данные рентгеноструктурного анализа и построили свою знаменитую модель структуры ДНК, объяснявшую молекулярные механизмы репликации и действия гена.

Я объяснял студентам сущность революционного переворота в генетике, произведенного Уотсоном и Криком, и будучи знаком с их пионерскими работами и работами А. Н. Белозерского и его школы по нуклеиновым кислотам, уговорил ректора Томского мединститута И. В. Торопцева командировать меня к нему в годичную стажировку по методам исследования нуклеиновых кислот. Он меня отговаривал от этой затеи, говорил, что через два-три года я смогу защитить докторскую диссертацию по витаминам и занять кафедру биологии и медицинской генетики или биохимии в мединституте. Однако меня властно влекла перспектива исследований в области молекулярной генетики.

Я все же упросил его отправить меня на стажировку к А. Н. Белозерскому. Последний встретил меня тепло и прикрепил учеником к молодому профессору его кафедры Борису Федоровичу Ванюшину, только что вернувшемуся после длительной работы в лаборатории Чаргаффа в США.

Б. Ф. Ванюшин свободно говорил по-английски, переписывался со многими зарубежными коллегами, изучающими нуклеиновые кислоты, хорошо знал весь комплекс методов их исследования. Сам он специализировался на изучении метилирования ДНК и был ведущим в мире специалистом в данной области молекулярной генетики. Дружбу с ним я сохранил и в последующие годы. Многие мои работы по метилированию ДНК выполнены вместе с ним. Вместе с ним мы написали первую в мире монографию о молекулярно-генетических механизмах старения (271).