Доброе имя дали родители ребенку. Правечное, надежное. В звездную пору родился сын в семействе Огнедуба, когда духи тьмы убегают к своих подземным убежищам, а петухи предвещают рассвет. Именно тогда просыпается Мать-земля из дремоты, чтобы накормить огромное количество детей своих - деревьев, трав и цветов, молоком весенних соков, что туманами спаривают над урочищами, лесами и полями славянского края.

- Корнем будет, - сказала счастливая мать. - Породит буйное дерево славного рода.

- Пусть так, - согласился суровый Огнедуб - чтобы не стал перекати-полем, чтобы не покинул родной землицы на произвол судьбы.

Не минуло напрасно слово родителей.

В силе и мощи возрастал Корень, наливался здоровьем. Уже в девять лет борол всех товарищей в семейном поселке, безумно гонял верхом на свирепом жеребце, раскачивался на верховьях высоких дубов, переплывал туда и сюда буйное славутинское течение.

 За несколько месяцев добрался Корень к свободным верховинским племенам на Карпатах. То там, то здесь останавливался, просил работы, помогал то лесным пасечникам, то пастухам или рыбакам. Получив немного пищи и какую-то одежду, чтобы прикрыть тело, шел дальше. А около Чорногоры полюбил Корень ясноокую, русую верховинку. Звали ее Речиславой. И так полюбил яровит девушку, что перестал и думать о возвращении к Славуте, взлелеянной в мечтах. Женил старый верховинский ведун влюбленных около жертвенного очага перед глазом всесильного Яр-дива, призывал плодородную Мать-землю, чтобы помогала супружеской чете в совместной жизни, в воспитании счастливых и веселых деток.

На второе лето родился у них сын. Случилось это теплой звездной ночи. Нежно пламенел в высоте Волосожар, полыхал огнистый пояс Лады, неслышно превращалась в темно-синюю дорогу дивокола мерцающая Колесница Перунова. Вышел счастливый отец на улицу из жилья, вынес на широких ладонях спеленанного сына, подняв над землей, растроганно сказал:

- Благодарю вас, Род и Лада! Зореслав родился! Зореслав! Слышите? Благословите и защитите!

Радовалась измученная мать, радовались соседи-верховинцы. А второго дня Речиславы не стало. Умерла она от незримого огня, который жег ей грудь. Остался Зореслав сиротой.

Рыдал безутешный Корень за женой по ночам, когда никто не видел слез, кормил сына молоком ягницы, грустно сидел целыми днями над могилой, чах от адской тоски.

 Сызвека жил род Горевея в ирпенских непролазных лесах. Вокруг - болота, бочаги, медвежьи дебри и дикие древлянские племена. В родительском роду было около сотни душ. Много из них становились воинами, ремесленниками, ведунами. И только одиночные дети жилы обособленно, не прикладывая рук к ремесленничеству или охоте. Единственное - боевые игрища: соревнование на мечах или стрельба из лука. Передавалось исконное завещание от отца к сыну, что род Горевея древнейший, царский и ведется он от самого Стрибога. Надлежит ему когда-то владеть землями и народами. То слово было нерушимое, его знал каждый сын, и всяк готовился к такой предивной судьбе.

Однако завещание завещанием, а жизнь текла себе в лесной пуще понурой и дикой. Близлежащие древляне неохотно платили дань, надо было ежегодно летом вооружать из полсотни всадников, с шумом и угрозами наскакивать на соседние поселения, забирать в лесных охотников меха, воск, мед или полотна у их женщин, таким образом утверждая исконное царское достоинство рода. Наловчился тем молодой Горевей, и все же таки не удовлетворялся теми мизерными достижениями. Сказания отца-матери о бывшей славе рода разъедали его воображение, тревожили душу, звали к действию.

- Выйдем из лесов, - говорил он отцу, - завоюем царство. Почему сидим в берлоге будто медведи? Где завещание Стрибога, почему он не осуществляется?

- Подожди, сын - утешал древний Горевей сына - Время наступит! То не в человеческой руке. И стрела долгие годы лежит в колчане, пока в ней нет нужды. А придет пора - она летит к цели. Теперь еще не пора выйти из благословенного леса. И яровиты, и поляне, да и все другие славяне очень жаждут воли, не желают единственной руки. А почему? Потому что развращены путешествующими рыцарями, славутинскими воинами. Не пробовали беду! Надо, чтобы пролилась кровь, чтобы прокатились грозы, чтобы горе вползло в души человеческие. Тогда наступит наше время, сынку! Тогда! Не спеши - Стрибог готовит для нас славную тропу.

Как-то весной, когда Славута невиданно исполнился и домчал свои воды к селению царского рода, пожаловали к ирпенской долине гостьи из далекого северного края. Были они суровые, неразговорчивые. Предлагали обоюдоострые мечи, бронзовые шлемы, серебряные украшения для конской сбруи. Брали за то воск, тонкое полотно, лесной мед. Плыли гости к морю, а там - аж в богатую Византию.

Мирося была странной еще с из малу. Гневила царя и пугала. Горничные девушки, которым поручено было присматривать за девушкой, бегали, как зачумленные, разыскивая свою подопечную. Но где там!

Царь сердился, ругал Миросю, а затем выгонял из покоев. А Миросе только того и надо: она вырывалась на волю, чтобы сразу же убежать в правечные леса, где ее ожидали подружки. Там они сплетали красочные венки из полевых цветов, жгли костры, рассказывали у них страшные и интересные истории, которые слышали от старых бабушек. И мечталось Миросе о королевиче распрекрасном, заморском, который когда-то появится непредвиденно, неожиданно, освободит ее из башни царской и помчится на коне сказочном к жизни небывалой. Чтобы каждый день, как в сказке: походы, заколдованные леса, ведуны и змеи, приключения и сражения с разбойниками, полеты на волшебных лебедях и дружба с мудрыми лесными медведями.

Царь Горевей таки готовил боевую дружину для похода. Десятки кузнецов ночью и днем ковали мечи, рогатины, наконечники стрел, воины объезжали диких коней на широких пастбищах в лугах славутинских, художники-оружейники ткали из провода заморского панцири-кольчуги. Хотел яровитский владыка подвинуть предел своего царства на запад, вплоть до верховинских карпатских поселений, помериться силой с князьями горскими. Но судьба предупредила его, из севера надвигалось войско высоких беловолосых людей, грозно вооруженных, снаряженных в непробиваемые кожаные панцири. Беглецы повествовали о строгости тех воинов, однако не жалились на жестокость чужестранцев. Поселков они не жгли, детей и женщин не убивали, брали только дань, оставляя в городищах своих правителей с небольшой дружиной для правления славянскими племенами.

Витич растревожился, словно муравейник. Близлежащие села опустели, кто перевозил свой хлеб в городище, кто переплывал в болота за Славутой, дебри. Дружина спешно готовилась к бою, передовые группы воинов уже выдвинулись в поле, где должно было появиться чужинское войско.

Мирося проснувшись раненько удивилась: внизу, во дворе, перекликались вооруженные воины, что-то кричал царь Горевей, ржали кони. Девушка выглянула из ставен: а что-то должно быть? Вон, аж за витичский частокол, сколько глаз хватает шествуют дружинники, на горизонте дымят тревожные знаки, в дивоколе громко кричит воронье.

Воины потянули Зореслава темными переходами и вбросили в погреб. Он больно ударился о камни, подхватился на ноги, чтобы схватится с противниками, но перед его носом громыхнули окованные бронзой двери, послышался злорадный смех воеводы Тирла, потом в зарешеченном окошке появилось искаженное злобой старушечье лицо с жиденькими усами.

- Царевны приспичило, смерд? Мало тебе ягниц и коз вонючих, пожелал в царские покои залезть! Ха-ха-ха! В кошаре твое место, отброс! Там и надо было оставаться.

Зореслав не выдержал едких насмешек, рванулся к прутьям, затряс их, так что двери загудели. Тирло отшатнулся, гадко выругался и пошел прочь. Утихли шаги воинов, опустилась тишина.

Юноша забегал в тесной каменке, задевая теменем низкий потолок. Бился грудью о холодный камень, дубасил кулаками по стенам, рыдал от бессильного гнева, корил себя за неосмотрительность. Правду говорил отченька: не покидай степь, родную Славуты, леса темного! Орел в небе свободен! А сел на землю - уже не ведает, куда попадет: в силок ли, в болото, примет ли в грудь стрелу охотничью. Чего он добился? За подвиг - темницу, за любовь - пренебрежение! О Световид! Как мне забыть колдовскую ночь, лунное марево, мавок среди опушки? А может, ничего и не было? Лишь желания сердца? Есть лишь это - поругание, жестокость прихвостней царских, одиночество! А царевна его забудет, а может быть уже забыла? Что ей пастух, подле нее тучи рыцарей. Хоть дураки ничтожные, зато боярского рода.

А царь? Как он мог так поступить после того, как я его спас? Зачем меня бросили сюда? Может, чтобы я отказался от царевны? А дальше что? Опять кошара, козы, овцы? И ожидание, бесконечное ожидание… Ждать другую любовь? Кого же он встретит после такого пламени? Кто откроет ему тайну волшебного леса? Чья любовь посеет зерна нового небывалого цветка? Пусть даже Мирося откажется от него, станет презирать, смеяться, но он навеки сохранит в душе память об огне, который так сладко жег его грудь.

Мирося под вечер нашла Зорулю, потянула ее в темный закоулок, начала пылко нашептывать:

- Все решено. Боян добрый совет дал. Освободим любимого, а тогда пусть царь кусает локти. А ты, Зоруленька, что-то сделай с теми дурнями-стражниками.

- А что я с ними сделаю? - растерялась Зоруля.

- Поведи на гульбу. Купальский же вечер! Чару добрую пусть выпьют.

- Неужели так влюбилась, Мирося? - удивилась Зоруля.

Советник застал Горевея в тяжелом полузабытьи. Царя что-то мучило, терзало, упрекало: что-то негожее совершил, не то сделал! Тяжело оскорбил родную дочку, единственную свою утеху, парня-спасителя бросил в темницу. Витичцы волком смотрели на него, когда он приказал схватить Зореслава. Оно бы и все равно - царское слово для них закон, только же не следует плевать и на людей, в случае смуты какой или нападения врагов придется кланяться им, воинам и смердам! А здесь еще боль, проклятая не дает отдыха, дух выбивает из груди. Вот тебе и намерения царские, какой-то вонючий вражина бабахнет тебя дубиной по голове - и уже по тебе яма плачет! Ни царства, ни богатства! Такое мизерное здоровье человеческое. Вот если бы стать бессмертным, чтобы ни один меч не тронул тебя, чтобы огонь не брал, болезнь не ела, старость обходила! Ого, тогда Горевей показал бы соседским княжествам и царствам! Собрал бы дружину неизмеренную, победил бы весь мир! И заморские владения, и горские, даже далекий прославленный Рим. Перун! Неужели сие недосягаемо человеку? Но не зря же старые люди сказывают сказки о бессмертии? Кто-то же, где-то же имел ее? Разве советника спросить? Он хитер и бывал.

Так блуждал царь в своих причудливых думах, пока его не вытянул из забвения Печерун. Увидев советника в капризном свете факела, Горевей обрадовался:

- А я вот думал о тебе. Совета хочу спросить.

- Какого, мой царь? - льстиво спросил Печерун.

- Запала мне мысль о бессмертии. Не дает покоя. Пока был здоров, о том и не мыслил. А теперь клюет, да и только! Думаю я себе: почему люди сказывают о бессмертных? Вероятно, есть же где-то такие? Что скажешь на то?

Дивоколо охватило юношу, прижало к себе руками ветра, целовало устами сребнолицего месяца, приветствовало щедротой звездной бесконечностью, заревом купальских огней. Воля! Воля! Дай вдохнуть тебя, выпить, словно бокал душистого вина! Не покидай меня никогда, никогда!

Зореслав бросился к торжищам, там среди площади рокотал громадный костер, в его свете витичцы кружили из толстобрюхой бочки мед, пели веселых песен. Ремесленники, воины, а то и простые хлебопашцы, обнявшись, выходили в круг и долбили землю бронзовыми подковами, приговаривая в такт:

Печерун решил довести свой замысел до конца. Темной ночью пустился он к Волчьей долине. С собой никого не брал, чтобы даже доверенные дружинники не ведали, куда он ходил.

Темные тучи закрыли дивоколо. Деревья в долине гудели враждебно и грозно. Где-то в чаще выли волки. Печерун, превозмогая мурашки, шел между зарослей, едва передвигая ноги. Иногда останавливался, вытирая из чела обильный пот, и тогда в голове пробегала трусливая мысль: а может вернуться? Царю можно сказать, что ведьма отказалась. А потом… а что потом?

Опять склоняться перед ничтожным капризным дедом. Опять мучится неутоленной жаждой власти. Царевну не склонишь к повиновению - это уже ясно. Нет, нет, надо превозмочь себя. Кто стремится достичь чего-то большого, должен идти на что-нибудь!

Так он пробирался дальше и дальше, ощупывая тропу между вековыми деревьями и сорняками. Наконец среди непролазных терновников замигал желтый огонек, над головой в ветвях застонал сыч. Печерун постучал палкой в ствол дуплистой ивы, сожженной громом, что стояла возле стремительной глинистой кручи. Послышалось свирепое кошачье шипение, блеснули огненные глаза. Советник отшатнулся назад - еще, чего доброго, глаза повыдирает котище!

Из глубины холма прозвучал загробный голос:

Накатывала ночь, жуткая, густая. От Славуты дышал влажный ветер, стучал тугим крылом в открытое окно. Где же Печерун? Где ведьма? Невмоготу терпеть, сердце колотит в груди, как подбитая птица, иногда кажется, что оно вот-вот остановится.

Слышно шаги. На пороге - черные фигуры.

- Ты, ты, Печерун? Слава Перуну. А с тобой кто?

- Она.

Царь поднялся на кровати, со страхом глянул на согбенную фигуру, из-под платка блеснули пронзительные, черные глаза. Махнул рукой стражникам:

Оставшись наедине с ведьмой, Печерун почувствовал себя неуверенно. Поднес к кровати факел, долго всматривался в желтое лицо царя. Стеклянные глаза владыки смотрели грозно и страшно. Советник отвернулся, уткнул держало факела в отверстие у дверей, глянул на бабу:

- Ну, что я тебе виноват?

- Немало - ответила ведьма, и в голосе ее слышался затаенный смех - Теперь ты, Печерун, мой извечный должник.

- Не хочу! - вскрикнул советник. - Говори сразу, сколько привезти сокровищ, куда?

- Хочешь избавиться от воспоминаний? - похохотала ведьма. - Не избавишься, голубое, ой нет! Ха-ха-ха! Держись, Печерун, за престол царский, держись крепко, потому что он очень жгуч! Ха-ха-ха!