Сколько я знаю Джимми, он всегда был такой шебутной. То прибежит ночью и зовёт меня: пойдём, мол, в соседнюю деревню, людей пугать, а то (и втемяшится же такое в голову!) соберется на пруд — русалок смотреть. Я ему сто раз говорил: ну что тебе не сидится, совсем уже что ли черепушка прогнила? Но нет, все неймётся старому балбесу. Уж давно ему за сто, а все как дитя, ей богу!
Вот и нынче, только солнце село, а он уж тут как тут, стучится: идем на рыбалку, дескать. Я, конечно, отругал его хорошенько, но он ноль эмоций — стоит, зубы скалит, словно и не слышал ничего. Вижу, ругань его не пронимает, и говорю: «Где ж мы удочки возьмем? Удочек-то у нас и нету!» Тут он наклоняется и поднимает с земли пару спиннингов: «Вот, — говорит, — удочки. Кто-то на берегу потерял, а я подобрал!»
…Как же! Пусть Джимми это своей бабушке расскажет, она у него такие сказки слушать любительница. А я-то хорошо знаю, где он их «подобрал»! Опять перепугал какого-нибудь рыбака со своей дурацкой выдумкой — приглядит, кто вечером рыбачит у реки, напялит на себя простыню да как выпрыгнет из кустов, как заорет дурниной! Ясное дело, тут любой рыбак — ноги в руки и домой, а уж за удочками раньше третьих петухов и не жди. Ну а Джимми рыбачит в своё удовольствие.
Поругал я его ещё минут пять, да что толку? Сна уже ни в одном глазу. И мы потопали к реке со спиннингами в руках. У нас там и тропиночка протоптана, к нашему любимому месту у излучины. Однако что-то мне было не по себе. Нутром чувствую, что-то не так сегодня, а что — не пойму. И ведь не обмануло предчувствие! Еще не доходя до берега, зарево увидели, а как подошли ближе — батюшки святы! Пылает на берегу здоровущий костёр, а вокруг него всякие пугалы так и пляшут! То есть, это сперва я подумал, что пугалы, а потом до меня дошло, что это деревенская молодёжь пикничок устроила, да не как-нибудь, а с маскарадом! А уж разрядились, где только фантазия берётся! И ведьмами, и пиратами, и чертями-лешими… Даже русалка одна была — почти как настоящая!
Тут меня Джимми локтем пихает в бок: «Давай, — говорит, — тоже пойдем потанцуем?» — и туда, к костру, рванул! Я его, ясное дело, хватаю за шкирку и тащу назад: «С ума, что ли, сошёл, — говорю. — Перепугаешь их всех!» Тут он и вовсе сбрендил. «А что, — говорит, — это идея. Давай их испугаем! А то нынче молодежь наглая пошла, никакого, понимаешь, уважения к старшим нет. А? У меня и простыни две с собой есть…» Я только фыркнул. «И когда ж ты, — говорю, — Джимми, остепенишься! Ведь тебе в твои-то годы сидеть бы спокойно я не рыпаться, пока тебе все кости не переломали…» Да только впустую я это говорил — он уж на себя простыню напялил и как был, со спиннингом в руках, к костру всыпал. Ну, думаю, пропал Джимми! Поразмыслил я, значит, минутку, да тоже накинул простыню на голову, нашёл дырки для глаз (у Джимми все простыни — с дырками для глаз) и следом за Джимми побежал. В последний момент его нагнал, когда он уже из-за кустов собирался выпрыгнуть и даже рот уже раскрыл, чтобы, значит, завыть что-нибудь этакое, от чего кровь стынет, своим визгливым фальцетом. Я его по спине похлопал — давай, мол, грянем вместе, хором.