Моя пьеса начинается с того, что актер, спустившись в зал, душит критика и по черной книжечке зачитывает все занесенные в нее унижения. Затем окатывает зрителей блевотиной. После чего выходит и пускает себе пулю в лоб.

/Из рабочего дневника, 19 июля 1964 года/

На имеющихся фотографиях мы аккуратно причесаны и вежливо улыбаемся друг другу. Мы, все четверо, полностью поглощены проектом

[1]

, который будет называться "Бергман о Бергмане". Замысел состоял в том, чтобы три молодых всезнающих журналиста расспрашивали меня о моих фильмах. Это происходило в 1968 году, я только закончил "Стыд". Перелистывая эту книгу сегодня, я нахожу ее лживой. Лживой? Разумеется. Мои молодые собеседники воплощали в себе носителей единственно верного политического мировоззрения. К тому же они твердо знали, что мое время миновало, что новая, молодая эстетика оставила меня далеко позади. Несмотря на это, у меня ни разу не было повода пожаловаться на отсутствие вежливости или внимания с их стороны. Чего я не понимал во время интервью, так это того, что они осторожно реконструировали динозавра с любезного соизволения самого Чудища. Я произвожу впечатление человека не слишком искреннего, постоянно пребывающего начеку и довольно-таки боязливого. Даже на вопросы, носящие весьма непритязательно-провокационный характер, отвечаю как-то вкрадчиво. Стараюсь вызвать симпатию. Взываю к пониманию, которого никоим образом быть не могло. Стиг Бьеркман

[2]

в определенной степени представляет собой исключение. Он сам в начале своей карьеры был талантливым кинорежиссером.

Мы говорили о конкретных вещах, и основой нам служила наша общая профессия. Помимо этого если книга и заслуживает хоть одного доброго слова, так именно благодаря Бьеркману — это он подобрал и изысканно смонтировал весь богатейший иллюстративный материал.

Я не обвиняю своих собеседников в странности достигнутого результата. С детским тщеславием и восторгом ждал я наших встреч. Представлял, с каким наслаждением и законной гордостью разверну перед ними дело моей жизни. Осознав же — чересчур поздно, — что цель-то у них совсем иная, начал притворяться и, как я уже говорил, бояться, праздновать труса.

Мне предстояло вернуться к своим фильмам и проникнуть внутрь, в их ландшафт. Дьявольская получилась прогулка. Прекрасный пример тому — "Земляничная поляна". На примере "Земляничной поляны" я могу продемонстрировать коварность моего сегодняшнего восприятия. Мы с Лассе Бергстремом смотрели этот фильм летним вечером в моем просмотровом зале на Форе. Копия была великолепная, меня до глубины души потрясло лицо Виктора Шестрема, его глаза, губы, хрупкий затылок с жидкими волосами, неуверенный, ищущий голос. По-настоящему брало за душу! На следующий день мы проговорили о картине много часов, я рассказывал о Викторе Шестреме, о наших сложностях и неудачах, но и мгновениях контакта и триумфа.

Следует заметить, что рабочий дневник со сценарием "Земляничной поляны" пропал. (Я никогда ничего не хранил, это своеобразное суеверие. Другие хранят, я — нет).

Когда мы позднее прочитали расшифрованную с магнитной ленты запись нашей беседы, я обнаружил, что не сказал ничего разумного по поводу того, как возник этот фильм. Процесс работы над сценарием совершенно изгладился в памяти. Я лишь смутно припоминал, что написал его в Каролинской больнице, куда меня поместили для общего обследования и подзарядки. Главным врачом был мой друг Стюре Хеландер, и потому я имел возможность посещать его лекции, посвященные новому и необычному явлению — психосоматическим расстройствам. Я лежал в крошечной палате, куда с трудом втиснули письменный стол. Окно выходило на север. Из него открывался вид на десятки километров вокруг. Год этот прошел в довольно-таки лихорадочной работе: летом 1956 года были завершены съемки "Седьмой печати". А далее последовали постановки в Городском театре Мальме: "Кошка на раскаленной крыше", "Эрик XIV" и "Пер Гюнт", премьера которого состоялась в марте 1957 года. После чего я почти два месяца находился в Каролинской больнице. Съемки "Земляничной поляны" начались в начале июля и закончились 27 августа. И я немедленно вернулся в Мальме, чтобы поставить там "Мизантропа".

Зиму 56-го я помню туманно. Каждый шаг вглубь этого тумана причиняет боль. Из кипы писем вдруг выскакивает отрывок письма совсем другого сорта. Оно написано в Новый год и, очевидно, адресовано другу Хеландеру: "…на следующий день после крещенских праздников начали репетировать "Пер Гюнта", все было бы хорошо, если бы не мое дурное самочувствие. Труппа на уровне, а Макс будет великолепен

И так далее. Письмо не отослано. Вероятно, я полагал, что чересчур разнылся, а нытье бессмысленно. Я не очень-то терплю нытье — ни свое собственное, ни чужое. Неизмеримое преимущество и в то же время недостаток режиссерского труда состоит в том, что здесь не бывает виновных. Практически каждый человек при случае может кого-то обвинить или на что-то сослаться. Но не режиссеры. Они обладают непостижимой возможностью создавать собственную действительность или судьбу, или жизнь, или назовите это как хотите. Я не раз обретал утешение в данной мысли, горькое утешение, приправленное долей досады.

Мне сначала никак не удавалось найти рабочий дневник по "Часу волка", и вдруг он оказался передо мной. Демоны иногда помогают. Но надо быть начеку. Порой их помощь может загнать тебя в ад. Записи начинаются 12 декабря 1962 года. "Я только что закончил "Причастие". В каком-то приступе отчаянного энтузиазма и усталости принимаюсь за осуществление этого проекта. Должен был поехать в Данию, писать набросок, заработать миллион. Три дня и три ночи паники, духовного и физического запора. После чего я сдался. Существует ведь определенная грань, когда самодисциплина из чего-то положительного превращается в чертовски вредное насилие над собой. Я сдался, написав две страницы и съев упаковку слабительного…" Этого я не помню. Помню, что был в Дании, собираясь что-то написать. Возможно, речь идет о синопсисе по роману Яльмара Бергмана (1883–1931) "Начальница госпожа Ингеборг". Ингрид Бергман

[6]

очень хотелось осуществить эту идею.

Как хорошо вернуться домой. Напряжение отпустило, по крайней мере, временно. Вылазки в неустойчивость никогда не бывают особо творческими.

Одно, во всяком случае, ясно: я займусь "Моими потерпевшими кораблекрушение". Безо всяких обязательств установлю, действительно ли нам есть, что сказать друг другу или же все это недоразумение, связанное с моим желанием очутиться в красивых экстерьерах. Потому что, в сущности, все началось с тоски по морю. Пожить на Туре, посидеть на березовом бревне, до бесконечности любуясь волнами. Потом, наверное, этот широкий белый песчаный пляж, совершенно нереальный и такой удобный. Ровный песок и набегающие волны. Так что теперь остается лишь приступить к делу. Я знаю следующее: в разгар маскарада роскошный пароход тонет поблизости от какой-то необитаемой группы островов посреди океана. Несколько человек выбираются на берег. Только намеки, никаких указаний или выяснений. Стихии, обузданные, как в театре. Ни малейшего реализма. Все должно быть ослепительно чистым, чуть легкомысленным, ХVIII век, нереальное, сверхреальное, фантастические краски.

Я на пути к своего рода комедии: Мне кажется, это должно стать многозначным раздвоением на желания и сны. Целая серия загадочных личностей. Просто поразительно, как они появляются и исчезают, но, разумеется, он не слишком хорошо следит за своими персонажами. Теряет их и потом вновь находит.

Думаю, что "Персона" в высшей степени связана с моей деятельностью на посту руководителя "Драматена". Этот опыт стал своего рода стимулятором, подстегнувшим быстрое созревание и жестоким самоочевидным способом конкретизировавшим мое отношение к профессии. Я как раз закончил работу над "Молчанием", которое уже обрело собственную жизнь и силу. То, что я потом ввязался в постановку "Не говоря уж обо всех этих женщинах", было уступкой моей лояльности к "Свенск Фильминдастри" и еще одним доказательством моей удручающей неспособности нажать на тормоза. Меня назначили руководителем "Драматена" на Рождество 1962 года. Мне следовало бы немедленно известить "СФ" о том, что все предлагаемые съемки на неопределенное время откладываются. Как это ни печально, но я не счел возможным или разумным остановить съемки, подготовка к которым велась так долго.

Преисполненный бесстрашного оптимизма и необъяснимого желания работать, я сказал и министру просвещения, предложившему мне возглавить театр, и самому себе: "Я справлюсь".

В Новом, 1963 году я явился в качестве только что назначенного руководителя в театр, находившийся в состоянии распада. Ни репертуара, ни контрактов с актерами на будущий сезон не было и в помине. Организационно-административная сторона дела никуда не годилась. Реконструкция здания, проводившаяся поэтапно, была приостановлена из-за отсутствия денег. Я попал в неразрешимую и невероятно запутанную ситуацию. Я обнаружил, что моя задача не ограничивается тем, чтобы улучшить биение художественного пульса и привлечь зрителей на спектакли. Речь шла об организации всей деятельности снизу доверху.

Работа, без сомнения, увлекла меня. Первый год прошел весело. Нам везло. Зажигались красные фонари, цифры посещаемости поползли вверх. Я вынес даже два сокрушительных провала, которыми завершился сезон. В одну и ту же июньскую неделю 1964 года состоялись мои премьеры: "Три ножа из Вей" по пьесе Харри Мартинсона в "Драматене" и "Не говоря уж обо всех этих женщинах" в кино.

В "Латерне Магике" я пишу: "Лицом к лицу" задумывался как фильм о снах и действительности. Сны становятся явью, реальностью, реальность растворяется, превращается в грезу, сон. Всего лишь два-три раза удавалось мне беспрепятственно парить между сном и реальностью: "Персона", "Вечер шутов", "Молчание", "Шепоты и крики". На этот раз задача оказалась сложнее. Вдохновение, требовавшееся для осуществления замысла, подвело меня. В чередовании снов видна искусственность, действительность расползалась по швам. Есть несколько прочно сделанных сцен, и Лив Ульман боролась как львица.

Фильм не развалился только благодаря ее силе и таланту. Но даже она не смогла спасти кульминацию, первичный крик — плод увлеченного, но небрежного прочтения. Сквозь тонкую ткань скалилась художественная безысходность. Но случай с фильмом "Лицом к лицу" более сложен. В "Латерне Магике" я разделываюсь с ним коротко и легкомысленно, и раньше просто отмахивался от него или объявлял идиотским. Само по себе уже несколько подозрительно. Теперь у меня другая точка зрения: с самого начала и вплоть до попытки самоубийства главной героини "Лицом к лицу" вполне приемлемое произведение. Рассказанное четко и довольно сжато. Собственно слабостей в материале нет. Если бы вторая половина сумела удержаться на том же уровне, картина была бы спасена.

Рабочий дневник:

/13 апреля 1974 года/: Итак, я покончил с "Веселой вдовой". С огромным облегчением уволил беспокойную даму (Стрейзанд). Распрощался и с фильмом про Иисуса Христа. Чересчур длинный, слишком много рубищ и чересчур много цитат. Сейчас я мечтаю пойти своей дорогой. В театре я всегда хожу с чужими, в кино же хочу быть самим собой. Я ощущаю это все сильнее. Желание проникнуть в тайны, кроющиеся за стенами действительности. Найти максимальные выразительные средства при минимуме внешней жестикуляции. Однако сейчас я обязан сказать себе одну очень важную в этой связи вещь, а именно — я не хочу идти дальше проторенными дорожками. Я по-прежнему считаю, что в этой технике "Шепоты и крики" достигли крайнего предела. Я пишу также, что с нетерпением ожидаю скорого начала съемок "Волшебной флейты". "Поглядим, не изменится ли мое мнение в июле". Итак, есть привлекательная идея в чисто техническом отношении: построить одну-единственную странную комнату в студии на Дэмба и с помощью различных превращений двигающихся в ней людей отобразить прошлое. А еще таинственная личность за обоями в другой комнате. Та, что влияет на ход событий и на происходящее в данный момент. Та, что там есть и которой, тем не менее, нет! Это была моя давняя идея: за стеной, или за обоями, обитает могущественное двуполое существо, управляющее тем, что происходит в волшебной комнате.