Мальчик одним махом, не замочив штанов, перескочил через обмелевшую Любутку, единым духом взбежал по склону оврага. Сухие травы обращались в прах под босыми ступнями. Впереди возвышался бурый частокол соснового бора. Мальчик стремился туда, надеясь под тенистыми сводами найти спасение от неотвязного ужаса, который внушала легкая поступь преследователя, слышавшаяся за спиной. Существо издавало странные рокочущие звуки, будто ласково посмеивалось. Кто это? Волк? Большая собака? Не может быть! Вроде бы незнакомец был одет в овчинный тулуп. И это в разгар лета, в засуху, когда и люди, и звери изнывают от невыносимого зноя. Вроде бы в начале преследования, ещё на околице городка существо двигалось на двух ногах. Тогда почему сейчас бежит на четырех? Мальчик решился обернуться. Преследователь оказался совсем рядом. Даже можно было разглядеть заросшую серой шерстью морду и пронзительно зелёные глаза, а больше ничего. Существо с нечеловеческой быстротой карабкалось следом вверх по склону оврага, по дну которого протекала родная Любутка. На дальнем её берегу, в городке остался разоренный чёрной смертью дом. Там в чумной горячке металась по опустевшим улицам мать. Там на погосте виднелись свежие холмики – могилы деда и бабки, сестёр и братьев.

Наконец мальчик достиг опушки леса. Кроны сосен сомкнулись над головой, под ногами зашуршала иссушенная зноем, коричневая хвоя. Беглец то и дело спотыкался о жёсткие коренья вековых дерев, острые сучья рвали на нём рубаху. Сердце бешено колотилось в гортани, заглушая ударами похоронные звуки чумного набата. Звонарь – дядька Деян – был ещё жив. Мальчик бежал, петляя между стволами до тех пор, пока отчаяние не вынесло его на поляну, заросшую сохлым бурьяном, высившимся в человеческий рост. Здесь можно было остановиться, прислушаться. Лесную тишь нарушали лишь стук сердца да вторивший ему, надсадный гул набата. Неподалёку посреди поляны стояла одинокая липа. Мальчик в изнеможении упал на подстилку из сухих листьев, привалился спиной к шершавому стволу, застыл. Удары набата то затихали, то вновь принимались рвать тишину гулким воем. Звуков преследования мальчик не слышал.

Ему нестерпимо хотелось пить, но он боялся покинуть спасительную сень старой липы. Там пролежал он до сумерек, старясь унять страх, успокоить трепещущее сердце.

Тени дерев сделались длинными, вечерний ветерок зашелестел сохлыми стеблями травы в тщетной попытке рассеять дневную духоту, когда из зарослей сухого бурьяна появилась лошадиная голова. Затем перед взором мальчика возникла широкая лошадиная же грудь с ремнями сбруи. Лошадь казалась настоящей: сивая морда, ореховые блестящие глаза, влажный нос, белая звезда во лбу.

– Ты чей, малец? – спросила лошадиная голова.

Из рукописи, сожженной воинами Тохтамыша, потомка Джучи, в году 1382-м от Рождества Христова:

Пленники умирали медленно. Тела их со связанными назади руками застыли на почерневших от крови кольях. Стоны затихли на устах. Все пленённые, оболенские ратники, заявили единодушно, что великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович находится ныне в Москве и в поход выступать не собирается. Какое дело им, деревенским жителям с дальних границ княжества, до дел правителей? Откуда им знать, где ныне находится великий князь? Ольгерд не верил пленным. Вновь и вновь посылал он лазутчиков в московские земли. Все они – и пленные, и свои – доносили одно и то же: сидит Митька в Москве и митрополит Алексий при нём.

Но осторожный Ольгерд не спешил выступать в поход. В прошедшее воскресенье с женою своей, Юлианой Александровной, отстоял молебен в храме, причастился святых тайн. А ныне? Ныне второй день пошёл, как умирают на кольях оболенские ратники, взятые Ослябей и его дружинниками в плен минувшим понедельником.

Покинув войско под Тверью, Никита Тропарёв и Яков Ослябев широкой рысью, почти без остановок дошли до Москвы. Там, дав отдых коням и вытащив из Варвариного кабака Прошку с Севастьяном, погрузились на ладью Луки Протвина. Водным путём дошли до Оки спокойненько. Прошка выспался, протрезвел. Из Севастьяновой дурной головы речными ветрами выдуло излишнюю дурь. В рязанских пределах берега Оки казались пустым-пусты. Лишь однажды с берега из мрачной чащобы вылетела одинокая стрела, ткнулась в борт ладьи, затрепетала. Лука, не моргнув глазом, приказал гребцам взяться за весла.

По Оке кормчий спустил их до устья Прони. Вверх по Проне шли на веслах при попутном ветре. Никита стоял на носу с луком наготове. Якова отправил на корму с наказом не сводить глаз с левого, лугового берега реки. Они шли торопко, не давая себе отдыха, пустынные берега смыкались, ладья часто шоркала днищем о мели. Наконец кормчий покинул их, оставил на берегу с конями и недельным запасом еды.

Никита пустил коня, гнедого Рустэма, шагом. Ручеёк горячился, всё норовил обогнать, но Яков сдерживал его, не давал волю. Севастьян с Прошкой тащились сзади. Слышался шелест высокой травы под копытами, заунывное пение Севастьяна и нестройное бренчание странного инструмента, любовно именуемого Прошкой «гусля-бандура».

Леса на пути всё чаще перемежались полями, заросшими высокой травой. В унылых сельцах тощие смерды давали путникам хлеба и проса, поили молоком, если были им богаты. Яков разглядывал новые, крытые соломой жилища – бревенчатые срубы, сложенные из свежих, на скорую руку отёсанных сосновых стволов. На плохо вспаханных огородах торчала чахлядь: репа да морковь, бродили тощие куры. Рязанский люд – пуганый, резаный, нещадно распинаемый, но не сломленный – смотрел на путников-конников без страха, хоть и настороженно. Об одном лишь думал Яков, засматривая в серые со стальным отливом глаза рязанских крестьян: не повернись ненароком спиной, не выпускай из руки древка копья. Пока ты во всеоружии и начеку – нечего бояться. Совсем другое дело, если забудешься и сомлеешь. Нет, не уместно в этих местах предаваться беспечному веселью. Не стоит беззаботно доверять тощим пахарям – убьют, не сомневаясь, будь ты хоть свой, русич, хоть татарин узкоглазый.

Яков заметил, что ни завсегдатай московских кабаков Прохор, ни гуляка Севастьян во все время их пути ни разу не приложились ко хмельному питью.