Я родился в небольшом городке в средней полосе России, который знаменит своим стекольным производством. Вся жизнь города так или иначе завязана на нем. Ребенком я был поздним, на свет появился, когда мой отец, один из лучших стеклодувов, уже отчаялся, что у него будет наследник, которому он сможет передать секреты своего мастерства. Отец начал брать меня с собой на работу, когда мне еще не исполнилось и трех лет, так что жар плавильных печей, запахи красок и волшебное преображение бесформенных огненных слитков в изумительно точные творения рук человеческих знакомы мне, можно сказать, с колыбели. Если я был не с отцом, то с матерью, в раскрасочном цехе. Вы же знаете, что елочные шары делают или из цветного стекла, или из простого, прозрачного, а потом раскрашивают. Я мог часами сидеть и наблюдать, как моя мать ловко работает тонкой кисточкой — и на шарах возникают золотые и серебряные звезды, алые завитушки, едущий в санях Дед Мороз и другие сценки. Елочные украшения мы никогда не покупали, а свои елки украшали шарами, шпилями и фигурками, которые делали сами. Каждому работнику разрешалось взять себе сколько-то елочных игрушек, — это было чем-то вроде поощрительной премии.

Не знаю, поверите вы или нет, но свой первый шар я выдул, когда мне и пяти лет не исполнилось. Причем выдул сразу, без проб и ошибок. Было такое ощущение, что я чувствую стекло, что у меня со стеклом заключен договор, и оно меня не подведет. Шар получился идеальным. Все, кто стоял рядом со мной, так и ахнули, а отец был на седьмом небе от гордости и счастья.

— Видите? — сказал он. — Спорить готов, мой сын будет лучшим стеклодувом всех времен и народов!

Впрочем, его пыл немного охладил один из приятелей, желчный такой старик. Фамилия его была Дормидонтов, а звали Ефим Карпович.

— Все по-обещанному, да? — бросил он. — Только смотри, как бы это мастерство твоему пацану чем другим не икнулось.

Следующие несколько лет я вспоминаю как очень светлые. Самые светлые, наверное, в моей жизни. Отец больше не брал в рот ни капли спиртного. Не знаю, незнакомец ли выполнил свое обещание таинственным образом, или мать как следует с отцом поговорила (в тот день они вернулись довольно поздно, с хмурыми лицами, и я понял, что они бродили по улицам, и мама как следует «песочила» отца: они часто уходили погулять, когда не хотели, чтобы я слышал их ссоры и разногласия), но отец теперь не выпивал даже обычных двух-трех рюмок за ужином. К началу июня мы доделали мою мастерскую. Я сразу взялся за работу и изготовил несколько забавных фигурок: петуха, поросенка и кошку. Любопытно, что я не помню многого из того, чем жил в детстве, забываются лица друзей, проваливаются в небытие дни и даты, но все мои изделия до сих пор отчетливо стоят перед глазами.

Родителям я ни словечком не обмолвился о таинственном незнакомце. Не знаю, почему. Может, мне было страшно накликать его возвращение, рассказав о нем, а может, я не мог найти слов, чтобы поведать об этой встрече так, как она того заслуживала, передав все, что я тогда испытал. Иногда мне даже казалось, что встреча эта мне приснилась, что я просто ненадолго задремал, пока пускал пузыри. Я и правда не раз потом видел во сне встречу с этим человеком, и она обрастала самыми нелепыми и фантастическими деталями. То мне снилось, будто там, куда падает его тень, трава покрывается инеем и чернеет, то — что трава чернеет от жара, обугливается и начинает пахнуть дымком, сперва неприятно кисловатым, а потом очень даже приятным, как от отцовского табака или ладоней матери, когда она растапливала печку березовыми полешками. Запах становился родным, домашним, баюкающим, и я под него засыпал — во сне.

Бывало, я просыпался внутри своих снов, чтобы увидеть, как отец стоит у плавильной печи, следит за стеклом и как-то по-особому колдует над ним, а незнакомец внимательно за ним наблюдает чуть поодаль. Закончив работу, отец поворачивается к нему, а на руках у него — чудесный стеклянный младенец, и я понимаю, что этот младенец — я. Отец протягивает младенца незнакомцу, как бы гордясь своим творением.

В этот момент я просыпался по-настоящему, и мне никогда не удавалось узнать, отдал меня отец роскошному незнакомцу с ледяным взглядом или нет.

Этот сон остается, пожалуй, самым неприятным воспоминанием тех лет. Но все же, «кошмаром» его назвать нельзя. Он был мелкой ссадинкой, а не глубокой раной, и только резче и отчетливей оттенял все остальное, светлое и хорошее.