Труба дымила. Дым поднимался так высоко, что порой казалось, будто его плотный столб тянется выше небес, становясь канатом между землей и небом канатом на удивление непрочным и ненадежным, несмотря на его неимоверную толщину, канатом, подняться по которому способны лишь те, кто уже не чувствует веса своего тела. Или для них это было не канатом, а башней, с различимыми и для земного глаза винтовыми лестницами в полупрозрачных стенах?

А там, внизу, в здании, из которого тянулась труба, два мужика распахнули дверцу печи и задвинули в неё очередной гроб.

В столбе дыма наметилось темное пятно, поднимающееся все выше и выше. На мгновение из-за туч выглянуло солнце, низкое зимнее солнце, столб дыма порозовел, и темное пятно сделалось густо розовым, с черными крапинками и штришками. Потом оно погасло и исчезло, вместе с опять перекрытом облаками солнечным лучом.

В стену крематория замуровывали очередную урну, устанавливали скорбную табличку. А на той части кладбища, где умершие становятся не ветром и пеплом, а возвращают прах праху, где могилы, кресты, памятники и ограды, бродил человек. В руках он держал букетик цветов и, вроде бы, искал какой-то участок. Кружил он в основном вокруг того квадрата, где могильщики рыли яму, готовясь к новым похоронам. Наконец, он «нашел» «свою» могилу неподалеку от работавших могильщиков, могилу не очень ухоженную, но и не запущенную, снял сумку с плеча, достал «чекушку» и пластмассовый стаканчик, устроился на утлой скамеечке, и стал потихоньку выпивать на помин души.

Между стопочками, он умудрился сделать несколько быстрых фотоснимков: и участка, на котором работали могильщики, и нескольких прилегающих участков, и нового высотного дома за пустырем, глядевшего одной стороной на кладбище.

…Девушка выскочила из квартиры, метнулась к лифту, протянула руку к кнопке вызова, потом, передумав, помчалась вниз пешком, по лестницам. В её ушах стоял нарастающий гул, в этот гул надтреснутыми металлическими ударами вплетались людские крики, и она не могла понять, мерещится ей это или эти звуки поднимаются извне, закипающим прибоем смятения и страха. То ли она сходила с ума, то ли мир, вокруг нее.

За окнами лестничных клеток стояла тьма. Еще было не так поздно, но ведь зимой темнеет рано. И, по контрасту с освещенным подъездом, сумерки на улице — густые, но ещё не непроглядные — казались глухой ночью.

На площадке между первым и вторым этажами она остановилась, отдышалась, поглядела вниз.

Даже сейчас, когда черты её лица были перекошены страхом, можно было разглядеть, что девушка красива — красива той грубоватой чувственной красотой, которую можно было бы даже назвать чуть не по возрасту чувственной, и поэтому, наверно, среди сверстников особым успехом девушка не пользовалась; лишь самым «заряженным» из них дано было смутно распознавать, что, когда это наливное яблочко войдет в полный сок и заиграет изнутри душистым янтарным сиянием, то обещание жаркого лона, аурой окутывающее такую красоту, будет сводить мужиков с ума. Но даже те, кто уже ощущал эту ауру, ранним мужским инстинктом, чуть стыдились, возможно, влечения, которое испытывали к этой слишком «старообразной» — лишенной обаяния юношеской свежести и потому проигрывающей до поры своим менее красивым сверстницам — девушки. Стыдились, потому что слишком мечтали это влечение удовлетворить — утолить не по возрасту грубо и резко — и одновременно подсознательно боялись, что не смогут соответствовать в мужской силе тому пламени, которое сами высвободят из-под спуда. Страх опозориться — один из самых частых комплексов подростков, размышляющих и пытающихся представить, как это впервые с ними произойдет.

На первом этаже никого не было, и девушка, взяв себя в руки, на цыпочках спустилась вниз, приоткрыла дверь подъезда. У неё было полное ощущение, что за дверью должен кто-то стоять, и этот кто-то схватит её сейчас железной хваткой и уже не отпустит.