Седьмого, а по новому стилю, 17 апреля 1612 г. в Ярославле было объявлено о рождении новой державы — Великой России. Так постановил собравшийся в городе Совет всей земли — выборных представителей уездов нашей страны

{1}

. Грамоты с решением Совета были разосланы по городам разорённого Смутой Московского государства

{2}

. Именно это государство, созданное в XV-XVI вв. силой оружия и отчасти договорами, лежало теперь в руинах. Его центральные структуры были или уничтожены в ходе многолетней гражданской войны, или служили «изменникам-боярам» и интервентам, засевшим в Кремле. Только объединившись, россияне могли покончить со Смутой, изгнать интервентов и сформировать своё государство так, как согласятся между собой его жители.

Созданный Мининым и Пожарским «Совет всей земли» применил многовековой опыт российского народовластия, опиравшегося на фундаментальное понятие «всенародной правды» и гармоничного с культурой создавших нашу страну народов

{3}

. Благодаря этому опыту Всенародное ополчение не просто освободило Москву, но создало новое государство. Его лидеры поняли, что гражданская война не может завершиться победой одной из сторон. Народное согласие могло быть достигнуто лишь на основе древней традиции народовластия и представлениях о нравственности.

В современной научной литературе историю народовластия рассматривают в качестве местного и разового явления. В Новгороде вечевая республика существовала 500 лет, но это была лишь причуда новгородцев, принесённая ими в Псков и Вятку. В других городах князей приглашали и изгоняли, — случайно и неведомо кто. Земские соборы — фарс. Больше половины царей, включая Петра, было избрано, даже Иван Грозный поощрял местное выборное самоуправление, а Совет всей земли в Ярославле и избрание Михаила Романова Земским собором всё равно выглядят разовым актом, будто народовластие в Смуту взялось ниоткуда и испарилось без следа.

Историки иронизировали над предками, видевшими главную причину Смуты в растлении духа, умножении доносчиков и предателей, распаде родственных уз, процветании воров и грабителей. По сравнению с Великим разорением страны Иваном Грозным, когда многие районы обезлюдели, а толпы беженцев метались по стране, ища спасения от опричного меча и голода, это казалось ерундой. Но потом было 20 лет мира, страной правил Борис Годунов, крестьян закрепостили, порядок был восстановлен… Только растление душ, если верить участникам событий, неукротимо продолжалось.

Когда в 1601-1603 гг. страну поразил голод, и даже монастыри прятали свои запасы, позволяя вымирать всей округе, когда люди продавали себя в рабство за хлеб, а на Москву шла армия восставших холопов, дело было не в экономике, как в Англии, где «драконовские законы» выморили и поработили население в угоду производителям шерсти. И не в вере, как в Германии, Франции и Италии, топивших себя в крови религиозных войн. Как справедливо писали современники, на Руси рухнули связывавшие людей узы.

Вотчинник и помещик, обязанный быть отцом крестьянам, попытался держать их силой — и оставил на голодную смерть. Холоп со времен Древней Руси был не просто доверенным слугой, но членом семьи; боевые холопы служили хозяину в сражении. Выбросив их за ворота, и хозяин, и царь, который это разрешал, ставили себя вне закона не только в глазах обиженных — но всего общества.

Когда явился самозванец, стать под знамя «царя Дмитрия Ивановича» значило — отказать аморальной власти в праве на существование. Личность самозванца значения не имела. То, что он вёл с собой ляхов, было неважно. Когда Лжедмитрий I был разбит, ляхи и казаки разбежались, но за него стали города, а после смерти Годунова — и армия.

В 1905 г. в Москву вступил царь, признанный народом, войском, знатью и духовенством. Гражданская война утихла, острые требования повстанцев были удовлетворены, милости и награды лились рекой. Но для этого царь использовал богатства Церкви, а для поддержавшей его Речи Посполитой — оплота католической реакции — он стал смертельной угрозой.

Речь Посполитая появилась в 1569 г. Католическая Польша объединилась с огромным Великим княжеством Литовским, причём его православные земли — часть Белоруссии и Украина — отходили полякам. Но государственное строительство по западному образцу, когда короли-завоеватели отдавали покорённое население в качестве рабочего скота своим герцогам и баронам, на Руси не прошло. Попытка порабощения вызвала народную войну, которая шла вплоть до воссоединения земель Древней Руси с Россией.

В июле 1610 г. народ ликовал, слушая читаемую в храмах грамоту московских бояр, разосланную по благословению патриарха Гермогена. Впервые за семь лет войны большинство россиян решило «быть в соединении и стоять за православную веру всем заодно», защищая право страны выбрать государя, не покоряясь ни захватчикам-иноверцам, ни ворам-самозванцам.

Бояре спешно разослали по городам и весям грамоту о присяге себе: дескать, они, до выборов государя, по воле народа взяли на себя бремя власти. Но московская власть, Семибоярщина, в выборы не верила. То ли дело сын короля Сигизмунда Владислав с иноземными полками: «Лучше королевичу служить, чем от холопов своих побитым быть и в вечной работе у них мучаться!» В августе бояре присягнули Владиславу, заключив с ним договор о сохранении их власти и привилегий. В сентябре они сдали Москву войскам Сигизмунда — врага, осаждавшего Смоленск!

Россияне, несмотря на привычку к подлостям московских властей, несколько месяцев пребывали в остолбенении от «боярской наглой измены». Города и воеводы, вроде князя Дмитрия Пожарского, хотели верить, что король Сигизмунд, как обещали бояре, выведет войска из России, а его сын примет православие и станет призванным государем, — третейским судьей и полководцем, — как памятный Рюрик и сотни других князей, которых приглашали города Руси.

Все, прежде всего бояре, просчитались. Сигизмунд, судя по документам его канцелярии, был в восторге, что «внес войну в самые недра обширнейшего государства». Целью короля была экспансия Речи Посполитой и «распространение католической веры среди диких и нечестивых северных народов». Власть в Москве взял литовско-русский шляхтич Гонсевский, правивший именем королевича, но приказам короля. Его опорой стали королевские слуги — боярин Салтыков, купец-кожевник Андронов, назначенный казначеем русских финансов, и дьяк Грамотин. Бояре сидели в Думе лишь для вида.

Шляхта вела себя в Москве так же, как в порабощенных ею литовско-русских городах: убивала, насиловала, платила «не но цене» или вынимала вместо денег саблю. Не имея права казнить равных, лишь отрубив руки шляхтичу-протестанту, стрелявшему для забавы в икону, Гонсевский приговорил 27 немцев-наёмников к смерти и 20 — к истязаниям. Но изменить нрав оккупантов он не мог. Через три месяца москвичи, ещё не знавшие ужасов войны, заполнили Россию призывами о помощи.

Разнородные отряды Первого ополчения объединились под командой различных по характерам и взглядам людей: боярина князя Трубецкого, донского атамана Заруцкого и думного дворянина Ляпунова. Они возглавили «Совет всея земли» для восстановления законной власти в стране и учредили центральные ведомства-приказы вместо разгромленных в Москве

{4}

.

На деле это была профанация демократии по образцу Речи Посполитой. Грамоты «Совета» вроде бы подписаны представителями 25 городов, но только воинскими людьми, стоявшими лагерем в Москве, а не гражданами. Дворяне в этих грамотах были озабочены дележом захваченных поместий и крестьян, верхушка казаков — получением поместных и денежных окладов, чтобы приравняться к шляхте. Летом 1611 г. казаки убили Ляпунова, и дворяне в массе разбежались.

Подчиняться такому «Совету» Россия не могла. Об этом писалось в грамотах, которыми земский совет Нижнего Новгорода обменивался с поволжскими городами, татарами и марийцами, земский совет Казани — с выборными властями Перми, те — с Устюгом, Солью Вычегодской и т.д. Выборные городские власти договорились о главном: «быть нам всем в совете и соединении… друг друга не побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать… новых воевод, дьяков, голов и всяких приказных людей в города не пускать… а выбрать бы нам… государя всею землёю Российския державы», — выбор же военных не признавать.

В этой переписке земские власти вышли за пределы своих полномочий. Они испокон веков существовали для самоуправления, а не «государева дела». Выбиравшиеся горожанами и лично свободными (чёрными и дворцовыми) крестьянами земские старосты и городовые приказчики занимались администрацией; целовальники — сбором и распределением налогов, часть которых шла на местные нужды; судьи — судом над податными сословиями (кроме смертной казни); губные чиновники — ловлей воров и разбойников с предварительным следствием; и т.п. В крепостнических сельских районах Центра России власти выбирались дворянами, ибо дворянин выступал «отцом» его крестьян.

Документация местных выборных учреждений фрагментарна, но её достаточно, чтобы похоронить убеждение, будто они «возникли в условиях Смуты». В этих условиях они лишь проявили себя на государственном уровне. Самодержавие, вопреки другой вздорной идее, самоуправление не давило, а поддерживало. Даже тиран Иван Грозный функции земских учреждений расширял, а «кормления» центральных чиновников от местных дел пытался отменить (реально их отменил лишь царь Фёдор Алексеевич в 1679 г.).

Летом 1611 г. демократия не родилась, а проявилась в обстановке, когда государство гибло. После героической 20-месячной обороны пал Смоленск. Холоп Иван Шваль сдал шведам Новгород. Ополчение разбегалось. Литовский гетман Ходкевич шел к Москве. Чтобы остановить его, власти Троице-Сергиева монастыря воззвали к городам.

В Нижнем Новгороде были царские воеводы, назначенные из Москвы чиновники и духовенство, но воевать никто не спешил. Лишь один из земских старост, мясной торговец Козьма Минин добился, чтобы грамоту из Троицы прочли публично. Это всколыхнуло народ, но дело не стронулось. День за днём Минин призывал пожертвовать третью часть имущества: 2500 торговцев его корпорации дали 1700 рублей, вдова принесла большую часть наследства, старушки — оклады с икон, и всё!

Нужна была профессиональная армия, а для неё — деньги, собрать которые могла лишь особая налоговая служба. Минин уговорил старост избрать походным воеводой князя Пожарского, а сам съездил к нему, убедив в серьёзности намерений. Пожарский поставил делегации нижегородцев условие: он возьмётся создать армию, если за казну будет отвечать Минин. Город ударил челом Козьме: «Соглашусь, — ответил староста, — если подпишете приговор», по которому сбор денег обеспечивался всеми средствами, вплоть до продажи жен и детей.

Минин взялся за дело, и многие пожалели, что подписали составленный им приговор. Но наставленные мушкеты стрельцов будили патриотическое сознание богачей. А когда они стали готовы к бунту, в Нижний вступил князь с войском, тут же получившим жалованье… Вскоре возможности Нижнего были исчерпаны, но к Минину присоединялись представители земской власти городов Поволжья, распространявшие его опыт. Деньги текли рекой, на них закупалось вооружение, снаряжение и припасы, платилось жалованье. Войско было российским: «Наёмные люди из иных государств нам теперь не надобны, — сказал Пожарский, — мы служим и бьемся за своё Отечество».

23 февраля 1612 г. новая армия двинулась в поход. На марше Пожарский принимал новые отряды, а Минин — деньги, собранные местными властями. Каждый уезд «всемирным советом» выбирал по два человека от сословий: духовенства, дворян и горожан, — и с грамотами присылал в Ярославль, где в апреле был создан «Совет всей земли». Совет как временное верховное правительство опирался на выборные земские власти; даже его воеводы вступали в города, только если их примут «всем миром».

«Растлеваемо было богатство, оскудевали красота и слава, отринуто от любви человеколюбия уходило с земли нашей родовое владычество, оскудели города, оскудели люди. Не оскудела мерзость, и вырос плод греха, взошло дело беззакония, и возненавидели друг друга, и умножились среди нас падения…»

За Великим разорением на Россию надвигалась Смута — время гражданской войны и иностранной интервенции, когда полки неприятелей проскакали по могилам казненных самодержцами полководцев до Волги, когда разорённый и вымирающий от голода народ восстал на своих правителей, а те погрязли в междоусобии и в погоне за призрачной властью готовы были продать страну иноземцам, когда мужественные и честные не знали, на чьей стороне правда, когда лютые преступления против человечности ежеминутно множились и те из духовных пастырей, кто не предал, призывали к массовому человекоубийству во имя Господа… Страшна была война, и не менее страшное наследие оставила она в душах людей.

«Что творите, окаянные?! Сотворите едино покаяние, познайте прегрешения ваши, помилуйте наготу свою! И ни один не покаялся, не нашел в себе хоть малого смирения», — автор остановился, прозревая страшную участь Российского государства. Так древле Адам, преступивший Божью заповедь, был извержен из рая, потому что «не покаялся к Творцу своему и Создателю, да победит грехи покаянием. Если бы сначала смирился — не навел бы всему роду своему напасть!» Но человек ничему не научился, и вместо того чтобы с раскаянием заглянуть в собственную душу, всюду ищет виновных: объективные обстоятельства, происки тайных врагов…

Человек отложил гусиное перо и отошел от резной дубовой конторки, на верхней крышке которой лежала стопа чистой немецкой бумаги. Лишь несколько листов были свернуты в тетрадь; на верху се первой страницы значилось: «СЛОВЕСА ДНЕЙ, И ЦАРЕЙ, И СВЯТИТЕЛЕЙ МОСКОВСКИХ», а под заголовком мелко: «Сие князь Иванова слогу Андреевича Хворостинина»

{10}

.

Мелкие частые окошки освещали богатую горницу новопостроенного княжеского терема. Лучики света искрились на золотом шитье покрывавшей стены парчи, заставляли гореть гасившее звук шагов малиновое сукно на полу. За окнами сверкала свежим деревом омытая недавним дождиком восставшая из пепла Москва, плыли в голубом небе светлые кресты церквей, не успевшие потемнеть от непогод. В мягких, тисненой кожи цветных сапогах и длинном широком домашнем кафтане из тонкого узорчатого бархата князь медленно мерил шагами расстояние от низкой, с тяжелым засовом двери до рукописи на конторке. Со двора, через круглые в свинцовом переплете стеклышки окон, смутно доносился голос супруги, распекавшей дворню. Назойливо граяло воронье, гоняемое холопами от жита, еще не сложенного в амбары.

Макнув перо в неистребимые, несмываемые темно-коричневые чернила, князь Иван Андреевич Хворостинин начал новую строку: «Я же, сколько слышал и сколько видел, никак не могу утаить». Он писал, обращаясь к читателю с просьбой верить ему: «Страна Русская и преславный град Москва свидетель словам моим!» Главное, думал князь, писать без «рассечения» правды на упрощенные односторонние взгляды и оценки, не скатываться к голому обличению и восхвалению, продуктам нетерпимости. Воспоминания о Смуте должны быть уроками, а не приговорами.

Итак, страшный голод начала века. Во главе государства — захвативший власть царь Борис Годунов, из бояр. Человек не знакомый с книжным учением, но талантливый. Жалея гибнущих подданных «благоразсудным милосердием», он приказывает кормить людей государственными запасами зерна, раздает деньги, «оскудевая собственные сокровища», совершает подлинный подвиг человеколюбия. Превосходя в милости всех прежних владык, Годунов создает даже специальные команды для христианского погребения погибших от голода.

Годунов был «лукав нравом и властолюбив», но в то же время — великолепный строитель, украсивший города; он укротил лихоимцев, завоевал авторитет в мире и мудростью «как добрый гигант облекшись, принял славу и честь от государей». Однако правил он, разделяя и сталкивая людей. «И озлобил людей своих, и поднял сына на отца и отца на сына, сотворил ненависть и коварство в домах подданных». Годунов поднял рабов на господ, подневольных «работных людей» на свободных, столкнул знать и администрацию, низверг и погубил великое множество «благородных».

Конечно, не деятельность Годунова, а страшные последствия Великого разорения вели страну к Смуте, но Хворостинин верно заметил, что правление Бориса обострило социальные противоречия (достаточно вспомнить указы о закрепощении крестьян и законы о холопстве). Чувствуя, как шатается трои, Годунов «с колдунами совокупился, гадая о будущем, и надежду свою возложил на чародейство». В то же время он творил свой культ, заставляя поклоняться себе, как богу. По безвременной кончине Борис был многими оплакан и с великой честью похоронен.

Мы не знаем, что написал или хотел написать в конце своего сочинения Иван Андреевич Хворостинин относительно религиозной нетерпимости Гермогена, но нам хорошо известно, какой протест вызвала у князя церковная политика Филарета. По мере гонений на католиков (а пленных этого вероисповедания было довольно много в Москве) Хворостинин всё более сближался с гонимыми, принимал их у себя в доме, не гнушаясь беседой не только с иноверцами, но и с самими католическими священнослужителями. В доме образованного придворного находились латинские книги и религиозная живопись.

Заслуженный воевода считал себя вправе противостоять наследию Смуты и демонстративно почитал «заодин» православные иконы и католические картины. Он не желал делать различия между греческими и латинскими сочинениями или разделять людей не по разуму и образованности, а по вероисповеданию. Такое поведение не могло не раздражать не только церковные власти, но и людей, зараженных церковным ханжеством эпохи. Даже приятель Хворостинина, известный литератор и стихотворец князь Семен Иванович Шаховской (тоже из рода ярославских князей), сам подвергавшийся церковным преследованиям, в письмах выговаривал Ивану Андреевичу за высокоумие и гордость, за упорство, с которым тот спорил по вопросам истории церкви, «превозношаясь многим велеречием и гордясь… фарисейски, думая выше всех людей знанием божественных догматов превзойти»

{14}

.

Легко представить себе реакцию на такое поведение патриарха Филарета, который, по отзыву архиепископа Астраханского Пахомия, «возраста и сана был среднего, божественное писание отчасти разумел, нравом опальчив и мнителен, а властолюбив был настолько, что сам царь боялся его; бояр же и всякого чина людей царского совета сильно томил необратимыми заточениями и иными наказаниями; к духовному же чину милостив был и не сребролюбив; всякими же царскими делами и ратными владел…»

{15}

Если Хворостинин думал, что ратные заслуги или придворный чин стольника, знатность рода или образованность ограждают его от посягательств духовных властей, он сильно ошибался. Патриарху ничего не стоило приказать провести в княжеском доме обыск, чтобы отобрать все латинские книга, рукописи и картины, да ещё объявить, будто князь с католиками «в вере соединился». Иван Андреевич, по словам Шаховского, «величался в рабах своих», обращая свои речи к холопам. Патриарх показал князю, что перед властью тот сам холоп. Только но государевой милости, было объявлено Хворостинину: «Наказания тебе не было никоторого». Князю было приказано: «Чтобы ты с еретиками не знался, и ереси их не перенимал, и латинских образов и книг у себя не держал».

Не блещущему начитанностью патриарху было лучше известно, что человеку следует читать и с кем общаться. Надо сказать, что почтение Хворостинина к образованности вообще было глубоко противно российским церковным иерархам его времени. Подобным образом пострадали игумен Троице-Сергиева монастыря Дионисий, старцы Антоний Крылов и Арсений Глухой и священник Иван Наседка

В сочинениях, написанных в стенах Кириллова монастыря и бережно там сохраненных (а впоследствии переписывавшихся), литератор имел возможность опровергнуть возведенные на него обвинения в неправославии. Он против многих ересей «книги изложил православными догматами, истинными священными словами соборной апостольской церкви греческого народа, ее же свет сияет и у нас единоравно, и передал благоверным, да научатся истине. Первое (обличение. — A.Б.) положил на восьмой римский собор, и второе — на Лютера, безглавного зверя, и на его единомышленных блядословцев Кальвина, Сервета, Чеховича и Будного, обитающих в разных странах. Еще же сотворил слово от Священного писания на Фродианово писание злоумное и на опресночную римскую службу и на иных отступников от правоверия, которые иначе мудрствуют»

{18}

.

В сочинениях Хворостинина против неправославных толкований христианского вероучения и церковного ритуала ясно показано, что его расхождения с Российской православной церковью были выдумкой судей. Не только воскресения и церковных праздников, но и почитания святых и икон писатель не отрицал. Он, по-видимому, считал необходимым более критически, чем было принято, подходить к канонизации святых и, как герой предыдущей главы — Артемий, видел в иконах прежде всего символ, напоминание о неких духовных ценностях и средство их познания (откуда проистекало его лояльное отношение к иным школам духовной живописи). Бытовое несоблюдение поста было связано как с жизненными обстоятельствами, так и с представлением о превосходстве духовного воздержания над физическим.

За что же тогда осудили Хворостинина? За чтение книг на ненавистном для отечественных церковников латинском языке? Это сыграло свою роль, но сам литератор понимал причину своего конфликта с церковной организацией глубже. Откроем предисловие к сборнику его полемических сочинений, озаглавленное: «Предисловие и слововещание читателям, содержащее нечто к родителям о воспитании чад»

{19}

. Здесь говорится о помещённых далее обличительных произведениях, но основное содержание предисловия посвящено… обоснованию и защите тезиса о пользе учености и необходимости учиться!

«Свирепо есть человеку неучение», — утверждает автор, приводя множество свидетельств Отцов Церкви о необходимости совершенствовать учением ум. «Нерадеющие об учении своих детей лютому осуждению предаются. Такие (отцы) и детям своим убийцы бывают, и собственной души, потому что одинаково есть устроить свою душу и направить юного мысль», — считает Хворостинин, обосновывая необходимость давать детям образование, которое ценнее всякого богатства.

Человек, «если станет философом изначала», не может не занять видного места в обществе, как «среди множества больных не утаится здоровый». О таком пойдет добрая слава, и мудрый царь возвысит его над многими. Ученый человек всегда крепок, а тот, кто надеется на богатство, не заботясь ни о чем ином, может только покрывать свою злобу изобилием серебра, ведь иной утехи для этой бедной души не существует. Богатство — это безумие: если не оставишь богатство — оставишь добродетель. Богатство отнимает мужество отстаивать истину и губит душу.

Страх губил человеческое достоинство и растлевал жизнь. Даже аристократ и воевода князь Хворостинин не нашел в себе сил до конца противиться духовному гнету. Гневный трактат против страха написал другой русский литератор-вольнодумец — Антоний Подольский

{23}

. Он назывался «Слово о расслабленном, и немужественном, и изумленном страховании, писано к некоему другу»

{24}

.

Не смиренное утешение, но яростное возмущение и протест звучат в строках, обращенных к охваченному страхом современнику Хворостинина и Филарета. Русский человек боится «до изумления», боится теней и стен, «не только привидений, но и себя боится и в отчаяние приходит», его пугает неизвестное будущее, ужасают раны и смерть, страшат «безвестные напасти», он становится «бесчувственен и безеловесен». Все это грешно и недостойно человека, считает Антоний Подольский.

Только тот «убоится страха», считает писатель, кто не имеет страха божия, не укрепил свой дух высокими идеалами. Ты боишься — значит, поклоняешься не Богу, который поднимает павших, милует и исправляет грешников; «не знаешь разве, что одному Богу подобает кланяться и его одного бояться и трепетать?! Пусть боятся и трепещут больше дьяволы от нас, имеющих царскую печать и непобедимое оружие, а не мы от них, потому что, Христовы воины и оруженосцы, кого убоимся?!»

Безумие — бояться тех, кто сам должен бояться. По-настоящему убежденный человек может понести раны, но души его никто не одолеет; он «ни царя не устрашится, ни тельцу золотому не поклонится». Человеку позорно не выносить с твердостью беды и глумления, не иметь терпения. «Что же такое терпение? — спрашивает автор. И сам отвечает: — Чтобы не болезновать боязливой мыслью. Что значит не болезновать? — значит ставить ни во что, значит быть мужественным». Что же такое мужество? Это вера, любовь и победа над врагами.

Ты дрожишь, говорит Антоний, значит, маловерен, ты боишься сказать слово… но «что есть церковь? Не вера ли наша?» Господь создал бесчувственные вещи и бессловесных скотов — но они пребывают в бесчувствии и бессловесии по своей природе. «Ты же как унижаешься и сам себя бессловесием погубляешь? Кто имеет власть над душою твоей, кроме Бога! Потому убойся Бога и устыдись ангелов — перестань малодушничать, ибо мы на камне веры утверждены от Создателя!»