Прошло тринадцать месяцев с той поры, как меня, шестнадцатилетнего подростка из украинского городка Сквиры, схватили на улице и насильственно вывезли в Германию. За это время я совершил шесть побегов, но, к сожалению, все они кончались неудачей. Я крался балками, оврагами, перелесками, ужом полз по чужой земле, помня, что малейшая оплошность может стоить жизни. Превозмогая сомнения, отчаяние и страх, упорно пробирался на восток и… вновь попадался.

В тюрьмах фашистского рейха с утомительным однообразием повторялось одно и то же: меня фотографировали, брали отпечатки пальцев, допрашивали, пытали. Я успел побывать в тюрьмах Лейпцига, Берлина, Франкфурта-на-Майне, Дрездена, Бреслау, Гинденбурга, Кройцбурга и Бойтена.

Восточный фронт требовал новых и новых дивизий. В Германии проводились тотальные мобилизации, и промышленность остро нуждалась в рабочих руках, поэтому пленников, бежавших из лагерей, в тюрьмах долго не держали. Там их только «обрабатывали», стремясь выбить из них даже мысль о новом побеге, а затем отправляли на работы.

И все-таки мне везло: я не угодил на виселицу и, вопреки всему, остался жив. И я не собирался сдаваться. Я верил: рано или поздно судьба улыбнется мне, я обойду все западни, все преграды и вернусь на Родину. Она казалась невероятно далекой, но жила в моем сознании во сне и наяву, и страстное желание возвращения было куда мучительнее, чем гестаповские пытки. В моем мозгу роились все новые и новые планы побегов, начиная от самых простых и кончая самыми фантастическими, которые все же казались реальными и осуществимыми. Вспоминая детали облав и погонь, я неизбежно приходил к выводу, что, если бы не чистая случайность, незначительная оплошность — и первый, и третий, и последний побег, по крайней мере один из них, несомненно, удался бы.

Читатель спросит: как могло случиться, что меня шесть раз ловили и все-таки не казнили? Дело в том, что на допросах я неизменно держался одной и той же версии: меня везли в Германию, по дороге отстал от эшелона.

От удара дубинкой я как ошпаренный срываюсь с нар.

В бараке невероятная суматоха.

— Ауфштеен, ферфлюхтес швайне!

[4]

— орут веркшютц-полицаи.

Сонных узников выгоняют на поверку — аппель. Четыре часа утра. На востоке едва брезжит рассвет. Со станции доносятся гудки маневровых паровозов; слышно, как из бункеров с грохотом сыплется в вагоны уголь. Шахта работает беспрерывно день и ночь. Она нас ждет. У меня после вчерашнего ноет все тело и ломит поясницу. В животе тупая боль. Прохладно. Поеживаясь и зевая, мы стоим в строю. У некоторых закрыты глаза — досыпают.

Наконец пересчитывание закончено, и нам разрешают отлучиться в уборную. Тут несусветная толчея, а возле единственного крана с водой — молчаливая давка. Те, кому удалось плеснуть себе в лицо водой, вытираются рукавами тюремного халата. Полотенец и мыла нет, да нам они и не полагаются, ведь мы только «швайне». У нас только одно право — безропотно умирать.

Дни проходили, строго размеченные лагерным стандартом: подъем, проверка, порция баланды в строю, раздевалка шахты, снова проверка, смена, высасывающая все силы, потом душ, раздевалка, лагерь, сон.

Благодаря заботам Стасика я заметно окреп и все чаще отдавал свой паек дяде Петру. Здоровье у бедняги ухудшалось. Не проходило смены, чтобы его штейгер, этот мрачный детина с водянистыми глазами, не избивал заключенных, особенно стараясь в отношении русских. Дядя Петр показывал мне ссадины и кровоподтеки на спине и груди — следы проволочной плетки, с которой не расставался штейгер. Как-то поздно вечером, лежа на твердых досках нар, мы разговорились.

— Все думаешь свою думу? — спросил дядя Петр.

— А откуда вы знаете, о чем я думаю?

— Да уж наверное, как все невольники, о побеге. Я и сам рискнул бы, но… Если тебя и поймают, ты выдюжишь, ты молод, а я нет. На ладан дышу… — Он тяжко вздохнул.

Прошел еще один день. Мы снова встретились в «зале ожидания». Покосившись на угрюмого Нагеля, Стасик пожал мою руку и прошептал:

— О делах после смены. Потерпи…

Молча дошли до забоя проходки, где после выпала взрывчатки громоздились огромные глыбы породы, перемешанные с углем. За первую половину смены мы не обмолвились и словом. Во время перерыва, протянув мне кусок сыра, Стасик только сказал:

— Ешь, малыш, набирайся сил.

Смена закончилась. Нагель поспешил к стволу. Мы остались вдвоем и могли говорить без опасения быть услышанными. Однако Стасик не доверял тишине и безмолвности штрека. Еще недавно беспечный и безразличный к собственной судьбе, мой друг стал собранным и осторожным.

Ненавистный фон Гоппе возвращался из Берлина. Радио и газеты наперебой сообщали о величайшей чести, оказанной самим фюрером «скромному герою», «убежденному национал-социалисту», «подлинному арийцу, отдавшему на алтарь победы трех своих сыновей». Фюрер собственноручно за «исключительные заслуги перед родиной» прикрепил к его груди четвертый железный крест. (Три креста получили его погибшие сыновья.)

На шахте устроили торжественную встречу: гремели фанфары, играл духовой оркестр, произносились речи. Потом был дан завтрак для узкого круга. Наконец все успокоилось. Наступили часы зловещего затишья.

Гоппе боялись даже немцы. Угодить этому озверелому старикашке было невозможно. Он требовал от подчиненных строго придерживаться раз навсегда заведенного порядка. Инженеров и штейгеров этот деспот ценил не столько за технические знания и организаторские способности, сколько за вкус к власти, служебное рвение, умение и готовность тиранить и истязать узников. Когда после прибытия советских военнопленных шахта резко снизила добычу, Гоппе неистово бесновался. Выстроит, бывало, немецких горных специалистов и давай их всячески поносить, оскорблять, накладывать штрафы.

Неожиданно появляясь где-нибудь в штреке или лаве, обер-инженер лично обыскивал советских военнопленных, и горе тому, у кого он находил коробок спичек, зажигалку или складной нож. С каким упоением он подымал тогда свою палку-молоток и натренированным ударом сбивал жертву с ног. Постепенно он переставал различать, где немец, а где пленный, и, случалось, раздавал зуботычины и шахтерам-фольксдойче, и даже «чистокровным» арийцам, требуя при этом от них «патриотического энтузиазма». Никогда нельзя было заранее угадать его настроение — оно менялось по нескольку раз в час. То он бился в истерике, то бешено хохотал, то, громко бранясь, хватался за браунинг.

В первый же день своего возвращения на шахту Гоппе провел совещание с инженерной верхушкой, потом устроил собрание фашистской организации, после него — совещание с начальниками участков. Во второй половине дня он обошел основные участки шахты, троих узников отправил в карцер, двоих жестоко избил «за лень». Он появлялся в шахте и во вторую, и в третью смену, удивив этим даже такого тупоголового служаку, как Нагель.