Каждую ночь мне снились умершие. Тех, кто утрачен, возможно отыскать во сне: они скользят на осколках памяти сквозь темную завесу сна, чтобы запутаться в остатках дня, чтобы притвориться на миг длиною в жизнь, будто они все еще живы-здоровы, проснешься — а они тут как тут, ждут у изголовья постели. Никогда того не случалось; но как ни мечтать про себя, чтобы все, что я помню, оказалось ошибкой, понятым буквально кошмаром воображения! Однако неизменно наступало утро, а с ним — ошеломляющее осознание: мертвые остаются мертвыми, и я — одна.

В ту ночь черное, бездумное забытье сменилось смутно освещенной бальной залой без стен и потолка — залой, затерянной в стылой бездне времени. Над мраморным полом нависали хрустальные канделябры — они ни к чему не крепились и грозили обрушиться на гостей, разодетых в истлевшие наряды, что вышли из моды десятки лет назад. Танцы начались с медленного, напевного вальса на грани между сном и пробуждением: вальс захлестывал, подхватывал и раскачивал, подчиняя своему ритму; кто-то, стоящий позади, заключил меня в объятия. Мне не нужно было даже лица его видеть: я знала, кто это. Мой покойный муж Джонатан кружился со мной по бальной зале, все быстрее и быстрее, не встречая на своем пути ни стен, ни преград и не сталкиваясь с другими парами, пока мы не застыли на месте, уйдя в глубокий прогиб. Тут же стояли мои отец и мать, живые, моложе, чем на моей памяти. То был танец умерших.

Музыка смолкла. Муж выпустил меня, поклонился и отступил в темноту за пределами бальной залы. Залу постепенно заполняли люди, которых я не узнавала, — ухмыляющиеся незнакомцы в масках, готовых соскользнуть в любую минуту. Мои родители исчезли в толпе. Я попыталась отыскать их, но народу было слишком много, и вновь заиграла музыка, на сей раз — нездешняя, мучительно-жуткая, словно скрежет испорченной музыкальной шкатулки. Передо мной возник человек, с ног до головы в черном, черты его лица скрывала тень. Он завладел моей рукой. Я знала с уверенностью, которую дают только сны, что мы встречались прежде. Пальцы его были холодны; губы, пусть я их и не видела, улыбались. Другие танцоры стремительно кружили вокруг нас, пока очертания не утратили четкость и резкость, сливаясь воедино. Он привлек меня к груди, втягивая во тьму, что окружала его, и вот я уже падала, падала, канделябры гасли, исчезали, водоворот закружил меня в пустоте, и я пронзительно кричала, взывая к небытию.

Проснулась я с осознанием, что кричала не я. В ночи голосила какая-то женщина. Сперва я не на шутку рассердилась; ибо всем, кого судьба благословила оказаться вдвоем, неплохо бы вспомнить о благопристойности и не афишировать свои ночные утехи. Но затем я задумалась о продолжительности и тоне этого крика. Что бы уж там ни происходило, об удовольствии, похоже, речи не шло, а если что-то приятное и предполагалось, то участники явно не преуспели. В крике звенела первобытная обреченность. Потом вопль оборвался — и уже не повторился снова. Звук донесся из-за моего окна, и на мгновение мне подумалось, что надо бы рассказать отцу, но тут я вспомнила, что отец умер, и сердце у меня сжалось — как если бы я потеряла его снова. Это чувство быстро прошло, я ведь давно к такому привыкла; то же самое повторялось в финале каждого сна.

Я тряхнула головой, отгоняя докучные мысли. Какая-то женщина попала в беду, а в усадьбе я мало к кому не испытывала дружеских чувств. Я сбросила одеяло, подбежала к гардеробу, вытащила теплый халат. Надвигалась зима, и в доме с каждым днем становилось все холоднее. Я перебросила волосы через плечо — мамин жест, подумав про себя, как мои кудри похожи на ее, мягкие, бледно-золотые в лунном свете, только без характерного аромата сирени и жасмина. Я мельком глянула на себя в зеркало. Все фотографии матери погибли в пожаре много лет назад, и, нуждаясь в утешении или поддержке, я порою отыскивала ее черты в моем собственном лице. И хотя я была выше ростом, от нее мне достались короткий остренький нос и губы, всегда чуть приоткрытые, как будто мне есть что сказать (обычно и в самом деле так), а вот карие глаза мои — в точности как у отца. Набросив халат поверх белой хлопчатобумажной ночнушки — Джонатан так ее любил! — я вышла из комнаты.

Отпевали покойную в церкви Святого Михаила, в крохотном игрушечном приходике на вершине холма с видом на затейливое деревенское кладбище, заросшее полевыми цветами и плющом. Священник, мистер Скотт, холостяк средних лет, чьи тонкие пушистые волосы реяли над головой словно нимб, прочел необычайно мрачную проповедь; в нее то и дело вклинивались пьяные возгласы мистера Уоллеса. Бедолага пил не просыхая с тех пор, как узнал, что едва не случилось с Сюзанной после того, как та отвела его домой из паба неделю назад. Жена мистера Уоллеса, Милдред, чопорно стояла рядом, вцепившись в его руку, и, стараясь не кряхтеть, поддерживала, не давая ему упасть на протяжении всей службы. Оба раскачивались вперед-назад, так что у остальных скорбящих едва морская болезнь не началась. Полагаю, няня Прам такому спектаклю весьма бы порадовалась.

Я сидела вместе с семейством Дэрроу в первых рядах, прямо перед громадным гробом, купленным мистером Дэрроу. У няни Прам родственников не было, или по крайней мере она никогда о них не упоминала, и мистер Дэрроу на похоронные расходы не поскупился. При жизни няня была женщиной видной, и размер гроба лишний раз подчеркивал странность ее смерти. Еще более странно вели себя мальчики. Джеймс держал меня за руку и ерзал на скамейке, не в состоянии надолго заинтересоваться даже таким чрезвычайным событием, как убийство няни. Он не плакал; а вот его старший брат, Пол, рыдал так безутешно, что весь перед рубашки промок от слез. Я пыталась его утешить — взять за руку, поцеловать в лоб, как на моих глазах столько раз делала няня Прам, — но он отстранялся от прикосновений, предпочитая остаться наедине со своим горем.

Мистер Дэрроу с отрешенным видом сидел по другую сторону от детей; взгляд его ярких синих глаз был устремлен куда-то в далекое прошлое. Я поступила к нему в услужение только три месяца спустя после смерти его жены, но думаю, что ее похороны мало чем отличались от погребения няни Прам: те же самые люди, то же самое кладбище, даже пора одна и та же. Смерть походила на еще одно, дополнительное время года или, может быть, на неудобный выходной, от которого отмахиваешься как от докучной обязанности, но который, чуть о нем забудешь, наступает снова — напоминая, что время прошло, жизнь изменилась и ничто не осталось прежним.

На следующий день миссис Норман и я разбирали вещи няни Прам. Констебль Брикнер и его люди уже обшарили ее комнату в поисках улик, хотя сами же уверяли, будто нападение совершил какой-то дикий зверь. Обыск велся небрежно и бесцеремонно: выдвижные ящики вывалили на кровать, вещи разбросали по полу.

Одежды обнаружилось немного: всего-то пара строгих черных хлопчатобумажных платьев с высоким воротником и еще одно, мягкое и бархатное темно-бордовое, для особых случаев. Еще были книги: Библия короля Иакова, сборник сказок и какой-то мелодраматический роман в трех частях. Рядом с кроватью я нашла деревянный сундучок, битком набитый всяким бумажным хламом, украшениями и выцветшими фотографиями — видимо, памятными сувенирами. Я представила себе, как няня каждым вечером перед сном просматривает свои сокровища, вспоминая всех своих маленьких воспитанников, что давно выросли, оперились, обзавелись семьями и собственными воспоминаниями. И утешается тем, что они, наверное, думают о ней иногда, вспоминая детство, — и, вспомнив, улыбаются.

Мистер Дэрроу был не из тех трагических персонажей, что навеки затворятся в тиши кабинета, который сам по себе был одним из последних бастионов былой славы Эвертона, с вощеными дубовыми панелями по стенам, с опрятным, вычищенным от золы очагом и разными редкостями, собранными по всему миру хозяином дома и его покойной супругой. Летопись их приключений увековечивал мраморный глобус, поставленный в центре комнаты: их маршруты были выложены блестящими точками драгоценных камней. Никто и никогда не видел, чтобы мистер Дэрроу прибирался в этой комнате, но поскольку никому другому он этого не позволял, то все полагали, именно этим он и занимается, оставшись один, — вероятно, с угрюмой решимостью вытряхивал шторы да смотрел с тоской на портрет покойной жены, что висел над его рабочим столом.

Но в кабинете он бывал не всегда. Сколько раз я подходила к дверям, чтобы сообщить о потребности в дополнительных карманных деньгах на школьные принадлежности или испросить его разрешения на дневную прогулку к какому-нибудь замку или месту боевой славы, — и обнаруживала комнату пустой. Никто не знал, где он пропадает; никто не видел, как он уходит. Покидать Эвертон он не любил, так что мне представлялось, что он бродит призраком по полутемным коридорам, заглядывает в заброшенные комнаты, порою присаживается на давным-давно зачехленный стул или задерживается взглянуть на часы — а не остановились ли они со смертью его жены?

Обычно он с нами не ужинал, так что мы с детьми изрядно удивились, когда две недели спустя после похорон няни Прам он уселся во главе стола с видом довольно-таки мрачным. Но вот дворецкий Фредерик — который либо был вдребезги пьян, либо ему собственные руки отказали — не удержал супницу и опрокинул ее, выплеснув содержимое на перед своей униформы. Убедившись, что суп не такой уж и горячий и пострадавший не ошпарился, все дружно расхохотались, и даже сам мистер Дэрроу на одно краткое мгновение словно бы развеселился, но тут же устремил взгляд на противоположный конец стола, где сиживала покойная миссис Дэрроу, и вновь погрузился в уютную меланхолию. Не знаю, почему он вздумал к нам присоединиться тем вечером. Вероятно, смерть няни Прам наконец стала для него страшной явью, и ему понадобилось общество, либо ему напомнили о существовании детей, и он попытался успокоить их своим отстраненным, печальным присутствием.

Вскоре после десерта высокие напольные часы принялись отбивать время. Я увела мальчиков наверх, переодеваться ко сну, пожелав доброй ночи мистеру Дэрроу и оставив его за столом доканчивать бутылку вина. Меня тревожило его душевное состояние, но я не особо о нем задумывалась: я была слишком занята, приспосабливаясь к новому бремени ответственности.

После смерти няни Прам было по-быстрому решено, что разумнее всего переложить ее обязанности на меня. Я и без того проводила немало времени с мальчиками как их гувернантка. Если же я смогу контролировать их жизнь и за пределами классной комнаты, всем прочим от этого станет куда легче. Стыдно было бы отклонить такое предложение, тем более что жалованье няни добавилось к моему заработку. Я оценила предоставленную мне возможность и была готова оправдать несомненную щедрость мистера Дэрроу.

На следующее утро, позавтракав с детьми внизу — мистер Дэрроу сдержал слово и уже ушел переговорить с констеблем Брикнером, — я повела мальчиков наверх в классную комнату, где проходили наши ежедневные уроки.

За первые несколько недель после моего прибытия мы с миссис Норман обшарили все пустые комнаты усадьбы, сдергивая чехлы с предметов антикварной мебели в поисках практичных рабочих столов. Поднимая облачка пыли, мы прочесывали гостиные, спальни и помещения для слуг, которые простояли заброшенными в течение жизни не одного поколения. Наконец на верхнем этаже восточного крыла дома обнаружилась небольшая мансарда.

К ней вела самая настоящая лестница, не приставная; вещей внутри хранилось немного. Потолок был низкий, две наклонные стены комнаты сходились наверху в одной точке, точно церковный шпиль. Ни дать ни взять маленькая деревенская школа: широкое помещение с окнами в каждом конце. Я сразу поняла: это то, что надо.

Письменный стол нашелся в заброшенном кабинете (вероятно, принадлежавшем отцу или деду мистера Дэрроу). Я велела Фредерику с Роландом перетащить его в мансарду. Это оказалось непросто. Но, как я не преминула им напомнить, обучение детей тоже задача не из простых. Стол установили для меня в передней части комнаты, перед классной доской; прежде няня Прам держала ее в детской. Для мальчиков отыскали два невысоких стола и поставили их достаточно далеко друг от друга, во избежание стычек и потасовок. В глубину классной комнаты перенесли многое из того, что там обнаружилось. Я соорудила из приставных столиков, проржавевших газовых ламп и пустых рам от картин некое подобие художественной мастерской; там же хранились разнообразные принадлежности, принесенные мною самой. Развитие умственных способностей, безусловно, необходимо, но мне казалось, что и эстетическое воспитание ничуть не менее важно, особенно в свете богатых творческих талантов покойной миссис Дэрроу.

Каждый день уроки мы начинали с арифметики. Утро лучше всего подходит для интенсивных занятий — и подготавливает ум для литературных рассуждений далее в течение дня. Как только мне казалось, что мальчики утрачивают ко мне интерес или внимание их ослабевает, я тут же прекращала то, чем они занимались до сих пор, и предлагала им какое-нибудь творческое задание.

На мгновение я застыла у основания лестницы, переводя дух; голова у меня шла кругом, я отчаянно пыталась найти способ поскорее бежать отсюда вместе с детьми. Лили Дэрроу мертва. Тому есть свидетели и были пышные похороны. Даже заказали картину — повесить над письменным столом в кабинете вдовца: портрет красавицы с иссиня-черными волосами, с глазами, что искрятся, точно осколок гагата, с лукавым выражением притворного превосходства, — и мистер Дэрроу неотрывно глядит на этот портрет целыми часами напролет, когда думает, что слуги не смотрят. И все-таки… сходство оказалось столь разительным, что мне пришлось решительно и твердо сказать самой себе: женщина перед нами никак не может быть покойной миссис Дэрроу.

Ее же оплакали! Что за жена и мать допустит, чтобы ее близкие пережили такое горе, если на самом деле не умерла? Немыслимо! Здесь какой-то подвох: жестокая самозванка бессовестно играет чувствами детей. Я этого не потерплю!

А Пол все всхлипывал, уткнувшись ей в плечо, все плакал, все просил прощения:

— Мне так стыдно, что меня там не было… прости меня, пожалуйста, прости!

Женщина гладила его по волосам, утешала нежно и ласково, разгоняя его печаль. Я шагнула было вперед и едва не наступила на смятую, рисованную от руки карту леса: она осталась лежать на земле сада. Карта, созданная по обрывкам снов. Кто мог подчинить мальчика своему влиянию и заставить его отвести нас в лес? Возможно ли такое вообще? В сознании роилось столько вопросов — но их вытесняла одна-единственная мысль, не дававшая мне покоя.

В лунном снеге бледные, резкие силуэты танцевали среди деревьев. Интересно, а день здесь бывает? Мальчишки порывались убежать вперед, но я крепко держала их за руки, ни на миг не ослабляя хватки. Пусть Лили Дэрроу обещала нам безопасность, но лично я этому месту ни капли не доверяла. Если бывшая хозяйка Эвертона оказалась достаточно сильна, чтобы заставить отступить смерть, тогда, со всей очевидностью, я не в том положении, чтобы отнять у нее добытое с таким трудом. Не каждый день бывает ниспровергнут естественный порядок вещей, и если однажды смерть обратилась в бегство, возможно, то же самое произойдет снова.

Но если окажется, что эта женщина задумала недоброе, я надеялась, что сумею с ней справиться. Покидая Эвертон, я надела ожерелье с серебряным крестом, но, даже ощущаясь на коже всей тяжестью, крест не слишком-то успокаивал мои дурные предчувствия, по мере того как тьма колыхалась вокруг нас.

Мы шагали по тропе между деревьями. Пол держался как можно ближе к нам и старался не приглядываться к луковицеобразным плодам, что судорожно подергивались на концах веток. Впереди замаячило что-то более плотное, нежели зловещая мгла, тягуче клубящаяся вокруг нас, пока мы шли к Дому-Сумеречью. Это что-то вышло на середину тропы и опустилось на одно колено.

Это был ребенок, мальчик девяти-десяти лет, в нарядном черном камзольчике; сбоку свисала цепочка от золотых карманных часов. На худом вытянутом лице застыло выражение лукавого веселья, и вместе с тем в чертах ощущалась некоторая дряблость. Ни тебе морщинок, ни складочек; нечеткая размытость очертаний внушала подспудную тревогу. Я подумала, наверное, дело в освещении, но кожа его отливала желтоватой бледностью, в точности как персик. Мальчик встал, приложил палец к губам, жестом заставив умолкнуть детей и меня, и повел нас дальше через сад.

Двери особняка были распахнуты настежь, как и прежде. Теперь, когда меня не одолевала мучительная тревога, как в первый наш визит, я смогла толком оглядеться вокруг. Вход со стороны сада при ближайшем рассмотрении оказался задней дверью. Прихожая подводила к массивным дубовым дверям холла — выше, чем с полдюжины людей в полный рост, но в проеме никого не было. За ним начиналась великолепная лестница, спиралью уходящая вверх, к бессчетным этажам, а на полу загадочно мерцала плитка.

Я переоделась в ночную сорочку, но сон не шел. Дом-Сумеречье полнился звуками: из темноты доносился скрип половиц, чье-то хриплое дыхание в дальнем конце коридора, легкий топоток под самой моей дверью. В придачу время от времени начинало пахнуть нашатырным спиртом: ну как тут уснешь? Интересно, а детям тоже не спится? По крайней мере они — вместе.

Стена напротив моей кровати была заставлена гардеробами разных эпох. Все они состыковывались вместе, образовав что-то вроде громадного вместилища всевозможных диковинок, с ручками-полумесяцами на каждой из дверец. Я открывала их одну за другой, разглядывая сувениры из коллекции мистера Уотли. Там нашлось ручное зеркальце, что вобрало в себя последние остатки света из моей комнаты и осияло им отраженный мир; стеклянный глаз, что безостановочно вращался по «восьмерке»; нечто загадочное в бархатном кошелечке, что пульсировало подобно человеческому сердцу; пирамидка из стеклянных флаконов, искрящихся жидким огнем; и кукольный домик из воска — он непрестанно таял, потому что у его крохотных восковых обитателей на головах вместо волос развевались языки пламени. Я помешкала у этого последнего отделения, и миниатюрные существа меня словно бы заметили: самый крупный, вероятно — патриарх семьи, выпрыгнул из открытого углубления на пол. Остальные четверо свечных человечков последовали за ним, промаршировали колонной к двери комнаты и стали терпеливо ждать, пока я ее открою.

Я задумалась: Лили вроде бы уверяла, будто дом сам знает, что его обитателям нужно. Дело в том, что естественные потребности плоти настоятельно побуждали меня отвлечься от восковых кукол и срочно отправиться на поиски уборной. Меньше всего на свете мне хотелось бродить по особняку ночью (или какое бы это время ни было) без миссис Дэрроу. Она, помнится, уверяла, что это безопасно, но странные звуки, что доносились изо всех темных углов, свидетельствовали об ином. Дом отличала вычурная красота, но такая помпезная, что мне никак не удавалось отделаться от ощущения, будто за нею кроется нечто более зловещее. Лили не слишком распространялась о том, как сюда попала, не говоря уже о загадочном мистере Уотли, с которым нам еще предстояло познакомиться. Я твердо решила забрать детей обратно в Эвертон, как только они позавтракают, но сейчас первоочередной задачей было все-таки отыскать уборную. Я достала из шкафа халат, облачилась в него и отворила дверь.

Восковые человечки выставили пылающие головки над краем порога, огляделись по сторонам — и выпрыгнули в коридор. И поманили меня за собой. В переходах было безлюдно и пусто, но отовсюду доносились те же звуки, что потревожили мой сон. Поспешая за своими новыми знакомцами, я переходила от одной двери к другой, пытаясь вспомнить, за которой из них — уборная. Первая же, какую я опробовала, открылась в некое подобие земляной норки, вроде тех, что роют кролики и полевки. Следующая комната оказалась размером с мою собственную. Я перекрестилась, порадовавшись, что никого в ней не обнаружила. Далее мне встретилось то, что нужно; выйдя наружу, я осознала, что сна — ни в одном глазу.

Обычно в такой ситуации я читала бы до тех пор, пока не задремлю. Но мне и в голову не пришло взять с собой книгу. Я вспомнила про громадное, внушительное библиотечное крыло — неужели я не отыщу его без особого труда? Дом странный и жутковатый, что правда, то правда, но до сих пор он воспринимался скорее как чудной и необычный, нежели как опасный. Кроме того, лучший способ разгадать истинную суть места — это изучить его самостоятельно, разве нет? Я возьму в библиотеке томик-другой и сразу вернусь к себе.

Прежде мне не доводилось бывать на деревенских ярмарках вроде той, что бурлила сейчас в Блэкфилде. Всю предыдущую неделю миссис Малбус пекла пирожки со сладким фаршем, кексы с пряностями и шоколадные печенья — и даже на Дженни покрикивать не успевала. Та даже захандрила от такого невнимания и, демонстрируя немалый драматический талант, с грохотом разбила несколько тарелок — через плечо оглядываясь на свою мучительницу, причем во взгляде ее читалось нечто очень похожее на отчаяние. В те редкие минуты, когда миссис Малбус могла позволить себе отвлечься, она неодобрительно бурчала что-то себе под нос, а обрадованная Дженни сердито зыркала в ответ, вся — задушевное ехидство.

Когда мы с мальчиками и мистером Дэрроу проходили мимо столика миссис Малбус, она украдкой сунула детям несколько коржиков, надеясь, что я не замечу. Я не сказала ни слова — так потрясла меня обыденная нормальность происходящего. Теперь, когда мы открыли для себя Сумеречье, казалось, прошла целая вечность с тех пор, как я досадовала на детей за то, что портят себе аппетит перед обедом, и тому подобные простые житейские мелочи. Мальчишки между тем убежали вперед, набили полные рты, проглотили крошки и перчатками стерли с физиономий шоколадные разводы, радуясь и собственной хитрости, и запретному лакомству.

Осень была на исходе. Зелени в Блэкфилде почти не осталось. Окрестные леса вздрагивали на ветру, точно последние тлеющие угли в золе, и яркие ало-золотые ленты низвергались с деревьев подобно каскадам искр в пепельное небо. Джеймс загребал ногами груды листьев цвета пергамента, что нанесло тут и там на территории церкви Святого Михаила. Мистер Скотт прогуливался рука об руку с Корнелией Риз: ведь она не только была самой богатой женщиной деревни, но еще и подала идею ярмарки. Она перебралась сюда из города, даже не пыталась скрыть своего неудовольствия по поводу затейливой старомодности нашей церквушки и твердила всем, кто соглашался слушать (мистеру Скотту главным образом): она-де намерена позаботиться о том, чтобы церковь Святого Михаила стала цивилизованным культовым зданием, достойным ее попечительства. Так что вот уже несколько месяцев каждое воскресенье бедный мистер Скотт призывал всех, кто мог его расслышать за птичьим гвалтом, доносящимся со стропил, внести свою лепту. Количество народа на ярмарке красноречиво свидетельствовало о том, какое уважение питают селяне к местному храму. Хотя многие терпеть не могли Корнелию Риз и не желали ей успеха, те, кто желал процветания священнику, по-видимому, благополучно преодолели эту неприязнь.

От Эвертона стояло еще несколько столиков в придачу к поварихиному. Эллен и другие горничные продавали кукол ручной работы, с пуговицами вместо глаз, зато в изящных, детально проработанных платьях. Миссис Норман восседала в небольшом шатре с видом надменным и загадочным, в тряпичном тюрбане — удручающе неисторичном, если она задавалась целью выступить в образе индийского свами. Кое-кого из местных жителей, в частности Корнелию Риз, возмутила до глубины души самая мысль о присутствии гадалки — на освященной земле при церкви. Они бросали на миссис Норман негодующие взгляды, проходя мимо ее шатра; некоторые высказали вслух все, что думают по этому поводу; и все подчеркнуто истово крестились. Если миссис Норман чего и заметила, то до ответных действий не снизошла; ведь ее столик был востребован более всех прочих, и к концу дня никто не пожертвовал на перестройку церкви Святого Михаила больше экономки из Эвертона.

Ярмарка — событие шумное, несмотря на отдельные попытки придать ему светский лоск. Плотник мистер Уотерсолт соорудил небольшой кукольный театр рядом со столиком Эллен и теперь демонстрировал, на что способны ее самодельные куклы, — эффектно изображая бессчетные вариации тоненьких и писклявых кукольных голосочков. Милдред Уоллес, которую обычно слишком занимали чужие жизни, чтобы спокойно жить своей собственной, сейчас показывала всем, кому могла, прихотливо изукрашенные часы работы своего мужа: каждый час взгляду являлась череда резных, словно живых фигурок, как две капли воды похожих на нее. Даже мистер Дэрроу словно позабыл о своей меланхолии. Он, ослепительно улыбаясь, здоровался с каждым встречным и катал Джеймса на плечах до тех пор, пока малыша не уговорили поиграть с детьми в салочки: участники этой чрезвычайно сложной игры главным образом носились кругами вокруг церкви да вопили во весь голос.

Вечером следующего дня я вновь повела детей в Дом-Сумеречье. По ту сторону клубящегося тумана нас уже ждал юноша лет шестнадцати-семнадцати. Он поклонился нам в знак приветствия — и я уже собиралась представиться. Но Пол коснулся моей руки.

— Это ведь Дункан? — спросил он.

Юноша выпрямился — и я вгляделась в его лицо. В облике незнакомца, несомненно, угадывались черты проказливого немого мальчугана — и на губах его застыла точно такая же многозначительная улыбка; но ведь нас не было всего пару дней, а цвет кожи юноши почти не отличался от обычного человеческого, в то время как физиономия Дункана имела отчетливый желтовато-оранжевый оттенок. Мне никак не верилось, что передо мною — мой прежний провожатый; но вот он поднес палец к губам.

— Неужто нас так долго не было? — тихо промолвила я, мысленно представляя себе, что Лили Дэрроу в Сумеречье совсем одна и разлука кажется ей длиною в годы. Впрочем, скорее всего обучение Оливии отнимает немало времени и сил; и, уж конечно, ей при желании есть чем заняться. Интересно, а как она проводит свободное время? Мне вспомнилась комната с просвечивающими шелковыми завесами и пристегнутый к креслу мистер Сэмсон. Я неуютно поежилась на стылом ветру и, чтобы согреться, нагнала Дункана.

— А откуда вы узнали, что мы идем?

Дункан провел меня ко входу в бани. Оттуда я поднялась по лестнице одна, он лишь смотрел мне вслед. Я прошла мимо четырехэтажной библиотеки, где вечный лунный свет освещал книги мягким голубым заревом. Я не могла надеяться успешно противостоять мистеру Уотли, пока не узнаю лучше, во что ввязалась. Я провела пальцами по кожаным корешкам — и заметила небольшую стопку книг рядом с роскошным кожаным креслом, в котором Лили сидела в первый раз, как мы застали ее здесь. Один из фолиантов назывался «Грезы о Блэкфилде». Я прикрыла дверь в библиотеку, села в ее кресло и открыла книгу.

Взгляд мой заскользил по непонятной вязи строк, и внезапно я оказалась в кабинете мистера Дэрроу. Хозяин кабинета, обмякнув в кресле, мирно дремал после обеда. Меня словно толкнуло к нему, почти что против воли; я заскользила через комнату и оказалась совсем рядом. Он открыл глаза.

— Шарлотта?

— Вы меня видите?

— Да, конечно. — Он поднялся с кресла и подошел вплотную, я ощущала на лице его горячее дыхание. — Я всегда вас здесь вижу. — Дрожащими пальцами он коснулся моей щеки, и я облегченно вздохнула.