В пять часов вечера, как и обычно, как он делал уже на протяжении трех недель, он спустился в метро в самую давку, в медленный будничный кошмар. Он хотел убить человека. В общем, все равно какого. Но он предполагал: это будет женщина. Мужчину трудно столкнуть на рельсы. Мужчина будет сопротивляться неожиданной смерти. А по замыслу нужно было остаться незамеченным. Совершить это и уйти.

От постоянного желания заставить себя и совершить невозможное, пространство подземных залов казалось золотым, от растущего собственного напряжения оно становилось, как в детстве, огромным и удушливым, лишенным выхода. Внизу воздух был желтый, за лязгом эскалаторов не совсем прозрачный. Он присаживался на скамейку и закрывал глаза. Ему чудился летящий по белым школьным коридорам последний звонок. Звонок застрял в голове и мешал сосредоточиться.

После паузы он заставлял себя подняться на ноги. Люди вокруг закручивались густой толпой. Одна и та же станция, всегда та же. (Почему он выбрал ее?) Бронзовые виноградные лозы, темнеющие вокруг покачивающихся люстр, просвеченные красным мозаики, будто за этими красными стеклами, за грубыми линиями псевдографики прячется еще что-то. Лица… Лица на рекламных плакатах улыбались, живые лица вокруг сосредоточенно двигались вперед. Квадратные черные проемы туннелей. От духоты бронзовые лозы стекали по мраморным стенам вниз, они были теплые.

Если вытянуть руку и напрячь пальцы, можно дотронуться до отшлифованной ягодки. Это прикосновение к живому металлу, как мягкое снотворное, запутывало чувства.

Весной он ходил в длинном белом плаще. Руки в карманы, непричесанная голова всегда чуть приподнята. В желтом свете плащ казался серым. В конце мая он сжег этот плащ в глиняной яме за домом, так же как сжег свой второй дневник.

Дневник номер два начинался аккуратно переписанной молитвой. Так же как и дневник номер один, это была толстая, очень красивая книжечка, переплетенная в ледерин. Дневник номер один был переплетен в белый ледерин, дневник номер два — в черный. Предполагались всего три дневника. Он изготовил их сам (он любил сделать что-то красивое своими руками), толстенькие книжечки, величиной с ладонь, он даже обрезал их сам и по обрезу провел жидкой розовой краской. Книжечки, все три, были отделаны вплавленной серебряной лентой.

Дневник номер один заканчивался словами:

«В течение ближайшей недели я должен поверить в Бога! Если это не получится, я должен заставить себя! Если это не получится, лучше мне умереть. Войти в какой-нибудь православный собор и разбить там голову о грязный кафельный пол. Я должен принять Веру полно и искренне. Пока не ясно, какую? Православие. Пусть моя вера будет по месту прописки, по ареалу проживания. Коли уж я родился в России — православное христианство. Хотя необязательно так, пусть Рама Кришна, пусть это будут мормоны, хоть иудаизм, хоть ислам, все равно, как принять Бога, но это уже насущная необходимость.

Сброшусь с колокольни через семь дней, если не поверю, а если на колокольню не проберусь, просто с крыши своего дома. Ключ от чердака у меня всегда в кармане».

Они были одного роста, но он будто ослеп, не глядя под ноги, он все время задевал ветки распустившейся сирени (в ту весну много было в столице сирени — море), а она ловко уворачивалась от разгибающихся веток. Они сидели в открытом кафе, потом шлялись по парку, где гремели репродукторы, и вращались в разные стороны на кольцах аттракционов тысячи разноцветных лампочек. Он расстегнул свой белый плащ, и плащ метало ветром. Он шел за ней, за ее голосом, за ее смехом, как глупый теленок за собственным колокольчиком.

Ник хорошо запомнил огромный праздничный прожектор, рубанувший светом в глаза, когда они, желая срезать угол, кинулись с хохотом через кусты.

— Да ты весь в слезах! — крикнула Мира. — Ты весь в слезах и в сирени. Отряхнись, дурачок!

— А почему ты подумала, что я хочу тебя убить? — спросил он, вытирая рукавом глаза.

— Извини, ошиблась!.. — она тоже щурилась на прожектор.

Прежде чем кремировать дневник номер два, прежде чем опустить поблескивающую в свете слабенького фонаря черную ледериновую книжечку в уже разведенный маленький костерок (разорванный на длинные лоскуты плащ горел на удивление хорошо, без вони), он послюнявил палец и, нарочито небрежно приминая листки (он холил этот дневник, сдувал с него пылинки в течение целого года), перелистал и перечитал, приблизив его почти к самым глазам, последние страницы:

«…Она не может составить мне компанию в постели,

 — шептал он, вторично следуя за собственной мыслью, а может быть, только за желанием, —

потому что я девственник!..

До сих пор я уходил от вопроса, хотел сэкономить силы (сила человеку нужна совсем для другого). Секс и любовь не одно и то же. Неудовлетворенность в сексе отнимает очень много энергии. От этого желания мысли заволакивает в спираль. От этого желания все мысли окрашиваются в один горячий цвет.

Вопрос поставлен. Теперь нужно его решить. Если его не решить, я буду тратить сил, пожалуй, еще больше.

Страх перед тем, что я вдруг стану дураком после этого, к черту его. Совсем не оглупею от секса. Для этого, во-первых, теперь же нужно принять ряд правил, а во-вторых, придумать интересный способ на первый раз.

Все-таки он выпил (по замыслу, он вернулся с «сейшена», и от него должно было слегка пахнуть). Он хотел только прополоскать рот и выплюнуть дубовый спирт, но, аккуратно втянутая внутрь, рюмочка коньяка прижилась под языком, как приятная ранка, протянулась теплом вниз, к ногам, и рассеяла холодный легкий мрак перед глазами. Он вышел из рюмочной, прошел немного пешком, нужно было сосредоточиться, взвесить каждое слово, потом, наверное с минуту, стоял, глядя на окна своей квартиры. Третье слева от угла окно. Окно комнаты матери. Желтая занавеска осветилась изнутри, по ней прошла тень. Он представил себе, как тетка присела, усталая, на край постели, как она скинула тяжелую коричневую туфлю и, еще прежде чем снять чулок, помассировала сквозь капрон пальцы ног. Он даже представил себе ее запах.

— Тетя Катя, вы дома?! — крикнул он, растворив дверь. Крикнул несчастным голосом, полным истерики и боли.

— Коля, это ты? — послышалось из спальни. — Извини, я ничего не приготовила… — тетка бормотала, вероятно, уже засыпая. — Очень устала… Сделай себе яичницу!

Чтобы получился хороший звук, он отвел дверь, разогнал ее на смазанных петлях и ударил. Замок чуть не выскочил от такого удара.

Рядом с вешалкой на стене календарь. Он каждый день отмечал (хотел авторучкой, но постеснялся тетки) взглядом отмечал, сколько дней осталось до возвращения матери.

Деревянная лесенка оказалась у ног сырым колодцем. Кроме того, там, внизу, во дворе была какая-то нечеловеческая возня. Постанывание… Замерев наверху лестницы, он прислушивался. Он пытался сосредоточиться на звуках, только бы уйти от своих мыслей.

В чужом городе, в чужом доме, так странно вписавшемся в самую середину цветущей горы, под треснутым потолком, в соседстве темного зеркала как ей удалось заснуть? Ли всегда боялась чужих зеркал. Почему она повернулась на спину, тогда как обычно она спит на левом боку, зачем эти влажные губы чуть приоткрыты, зачем они держат в напряжении больше даже, чем странная ситуация, сложившаяся в последние часы, зачем она вцепилась рукой в край одеяла, или, может быть, она не спит?

Он осторожно сошел с деревянной кровати и, растворив дверь, оказался на воздухе, на высоко стоящей квадратной площадке. Ему было грустно. Он хотел, хотел думать об этом, вываляться в этом всем своим сознанием, переломать в голове тысячу нежных фраз, уснуть рядом, не прикоснувшись даже мизинцем к ее открытой руке.

Подошва повисла над деревянной ступенькой, опасаясь печального скрипа. Он не мог наступить. Он замер, наверное, он испугался. Опять возня, хрип, отчетливый туповатый скрежет. Глаза заболели, одолевая темноту. Во дворе внизу был большой металлический навес на тонких стойках. Между стойками звезды. Выпирали из-под навеса лунные тени — глиняные и каменные идолы. Одна тень перевернулась и вдруг заковыляла через двор. Мохнатое пятно — обыкновенная собака. Вот тебе и все ужасы ночи. Он запрокинул голову. Звезды потоком скатывались по гребню далекой горы.

С носка нога опустилась на ступеньку. Никакого скрипа. Бесшумно сбежал вниз. Постоял во дворе. Никого и ничего. Ни художников, ни скульпторов, ни женщин в черных платках. Отгуляли на сегодня. Все вино выпито, все тосты сказаны. Двухстворчатые двери нараспашку. Тихо-тихо вокруг. Собака подошла и потерлась носом о его колено.

Их автобус опоздал на полчаса и в результате искупался в тропическом ливне. Ливень был теплый, с красивыми длинными молниями, и он был как нельзя более кстати.

Указывая сломанным красным зонтиком на монастырский холм, Ли сказала:

— По-моему, нам туда не забраться! — глаза ее блеснули, задиристые, зеленые, и опять стали слегка печальны. — Высоко. Умрем по дороге!

Мокрая кофта прилипла к ее телу, и хорошо были видны в рассеянном мятущемся свете и витой браслет на узком запястье, и белая грудь, украшенная сбившейся цепочкой. Золотой крестик приклеился над сердцем и дрожал. С волос Ли текло, она слизывала капельки со своих ярко накрашенных губ. Ник остро захотел ее запомнить такой, но ему было неприятно, что такой открытой ее запомнит кто-то еще.

— Пойдем, — сказал он, — выпьем кофе и подумаем.

Он спустился вниз и вошел в дом. Там на первом этаже все было застлано старенькими цветными циновками, мебели никакой — большая комната под лестницей. Он помнил, он осмотрел ее еще днем, комната походила на пустой огромный ящик, ящик с красно-зеленым ребристым дном, известковыми сырыми стенками и белой крышкой, посредине ящика стоял черный обшарпанный большой стол — высился массивный, на витых ножках.

В этой комнате днем собирались скульпторы. Со стаканами в руках, они каждое слово старались прокричать, каждую фразу выдавали, как под пыткой, жарко. Они размахивали руками, рисовали фломастерами на кальке и расплескивали в горячке зеленое сухое вино, все это стоя, расхаживая из угла в угол, пританцовывая, подпрыгивая на месте, хотя вокруг стола были разбросаны в беспорядке желтые плетеные стулья. Ночью в тишине пахло кислым молодым вином и гнилыми персиками. Во время ужина рассыпали перец, перец ощущался в темном холодном воздухе, острый, игольчатый запах, от него неприятно чесалось в горле.

Лампочки, ввинченные в массивную бронзовую люстру, отражали луну, пять белых точек в прозрачных шарах и никакого света. С тихим скрипом люстра покачивалась на своей цепи. Где-то здесь в темноте лежала собака. Почему-то он боялся наткнуться на нее ногой. Свисали по стенам какие-то мокрые веревки. Он накрутил одну веревку на руку. Нажал. Не порвалась.

Все окна огромной комнаты выходили во двор. Во все окна видны и луна, и сгрудившиеся под железным навесом скульптуры.

Противоположная стена упиралась в гору. За нею был только многокилометровый слой необработанного камня.

В темноте, еще не проснувшись, она все вспомнила, но не смогла сориентироваться. Где дверь, где окно, Ли потеряла и поворачивала голову, ожидая, пока глаза привыкнут. Потом она разглядела зеркало в глубине комнаты, силуэт под зеркалом — вазочка с цветами. Автоматически всматриваясь и почти не различая своих черт, поправила волосы и только после этого поняла, что в комнате находится еще кто-то.

— Ник? — спросила она неуверенно. Она уже почувствовала, что сына рядом нет, а в зеркале рядом с ее смутным отображением колышется чужая тень.

— Пожалуйста, тише! — прозвучал совсем рядом незнакомый женский голос. — Они не должны знать, что я поднялась к вам.

— Может быть, свет зажжем? — спросила Ли, уже различая сидящую на стуле женщину. — В рюкзаке есть фонарик. — Не испытывая никакого страха или неудобства, Ли села на кровати, прижала к груди колени. — Я была бы вам благодарна, если бы вы посветили себе на лицо.

— Лиана Марковна, я хочу вас попросить, — в женском голосе прочитывалось смущение. — Вы, пожалуйста, поймите меня правильно, — она говорила с легким южным акцентом. — Нам лучше по-хорошему разойтись. В общем, это в ваших интересах.

Среди безумной южной ночи лениво ковырять штыком соломенный муляж, набирая в легкие густой прохладный воздух, командовать самому себе: «Коли!» — и думать, что через час ты умрешь, не так уж и приятно. Не лучшее это из занятий. Подумать просто о сохранении жизни мешала несерьезность происходящего, а заснуть, завалиться на спину под сверкающим ночным небом в кучу сыроватых ватников не давал страх.

«Господи! Это же надо было так вляпаться?»

Он затягивался сигаретой (благо карманы не вычистили) и смотрел на стрелки ручных часов. Ветер все время менялся. Огонек сигареты вспышками отражался в выпуклом стеклышке, но стрелки почти не меняли своего положения, они остановились, так и звезды. Звезд было много, от них тошнило и кружилась голова.

Он вспомнил лицо Миры под лампой, как повернулось под лампой белое женское тело. В ушах звон, так звенели белые длинные коридоры. Он закрыл глаза и увидел шрам. Тогда, в метро ему было все равно, кого убить, просто он хотел попробовать как это, сможет ли он? А она подумала, что он собирается убить именно ее. Он не сделал ничего, он просто спал на скамеечке с открытыми глазами, потом она объяснила, что у убийцы есть что-то в лице, что-то другое, но что именно, так и не смогла объяснить. Он повторил свой вопрос в постели, в самый неподходящий момент поставив его между стонами. Без толку, она опять не нашла слов.

Зачем он полез в дом скульптора? Хотел снова спасти жизнь этой женщины? Искал острых ощущений? Хотел подставить Ли? Пожалуй, нет. Точнее будет сказать (уж перед самим собою зачем же скрываться в такие минуты), он хотел получить несколько простых ответов на несколько очень простых вопросов.

Он бросал с этой стены камни, давно — два года назад, и он рассчитывал устроиться именно здесь, в монастыре, заплатить зелеными и оккупировать вместе с Ли сырую келью во втором этаже.

Два года он мечтал вернуться в этот вечно цветущий Новый Афон, побродить по заповеднику, ныряя, как в воду, в прохладную тень листьев и скал, обдирая на спусках ладони и теряя на обрывах медяки из карманов, подышать этим древним воздухом, швырнуть камнем в стаю тощих бродячих собак, в гнойные несчастные глаза, с детской жестокостью, как два года назад, постоять во втором этаже храма, выламывая себе шею, смотреть на подмоченные временем и дождем мутные росписи, потом прищуриться на сияющее во мраке узкое окно и, может быть, не сдержать слезы.

«Осознанная экзальтация — ведь это не всегда плохо?! — убеждал он себя. — В ней есть смысл. В такие минуты распущенности можно открыть в себе нечто новое».

Еще в дороге, в поезде, лежа на верхней полке в своем купе, он разглядывал белый потолок и представлял себе, как они с матерью придут на турбазу, в монастырь. Иногда он разрешал себе помечтать, он видел эту идиллическую картинку во всех деталях: «Со сводчатого потолка на витом шнуре свисает слабая лампочка в белом мятом абажуре; Ли устроилась на своей кровати с Писанием, подобрала ноги, укутала одеялом, заколола волосы, чтобы не лезли в глаза, не падали на святые тексты, слюнявит пальчик, перебрасывает по одной желтые странички, а он, растворив окно, смотрит и плюет вниз, в темную бездну, в вечернюю синеву, в густую зелень, кустов и деревьев, разросшихся под обрывом. Так он хотел, и все получилось».

Два года назад он прожил на этой турбазе несколько дней, тогда была бессмысленная банальная школьная экскурсия на юг, теперь он мечтал, что проведет здесь неделю вместе с матерью.

Проснувшись во второй половине дня, Ник решил, что опять будет гроза. Он заправил в фотоаппарат пленку с большой чувствительностью. Ник ожидал сильного похмелья, но оказалось вполне терпимо. Позавтракали и спустились с холма. Ноги были еще тяжеловаты, но сознание постепенно прояснилось.

— Ма, я снимаю, посмотри в дырочку!

Послушно она смотрела в объектив.

При таком свете он был вынужден полностью закрыть диафрагму, поставить аппарат на самую короткую выдержку. Он не любил минимальной выдержки. Он любил, чтобы на снимке оставалась хоть какая-то, хоть самая малая часть человеческого дыхания, движения. При такой выдержке снимок выходил четким и мертвым.

— Пойдем поищем место?

Танцплощадка была устроена в пределе монастырской стены, слева от храма. Для проживающих на турбазе бесплатно, для прочих вход один доллар. (Там, где кончалась Россия, все цены были только в долларах). На отполированных до блеска танцующими подошвами древних каменных плитах лежали грудой разноцветные огромные кегли. От огромных квадратных колонок к уже подключенным усилителям молодой человек протягивал провода. Сильные лампы в плоских колпаках были уже направлены вниз, но не горели. Еще двое служащих турбазы восстанавливали канатное заграждение, попорченное накануне во время потасовки. Солнце зашло, было уже прохладно.

— Потанцуем, ма? — спросил Ник.

— Мне кажется, танцы начнутся нескоро. Сколько времени?

Ник посмотрел на свои часы. В выпуклом циферблате еще не отражались звезды, звезды еще не появились.

— Мало!

У основания горы была еще открыта маленькая рюмочная, и они выпили по стакану портвейна. Молодой бармен неприлично зевал, отстукивая ногой в такт долетающей с турбазы музыке, он прикрывал рот темной ладонью. Портвейн был теплым и терпким.

— Все-таки пойдем потанцуем?

Они поднимались вверх по крутой дорожке, во рту сохранялся вкус жженого сахара. Вокруг было темно. Над головой среди сияния монастырских огней бесновалась охрипшая танцплощадка.

— Прости, не могу… Нехороший какой портвейн, — сказала Ли и вытянула свою ладонь из его руки. — Ты не запомнил, как он называется?

— Красно-зеленая этикетка такая… Не запомнил!

Растворив дверь, он долго, неподвижный, стоял в темноте комнаты. Он чувствовал, что лампочка еще горячая, что свет погасили только что, наверное, за минуту до его появления, но в комнате было два запаха.

Он не мог понять (неожиданно навалившаяся усталость мешала быстро думать, он будто заснул стоя), что произошло, почему так сразу сменилось настроение. Он смотрел на Ли, а та смотрела так же молча на него из глубины своей кровати. За окном кто-то прошел по двору, завозилась, заскулила собака.

— Ложись спать, Ник, — попросила Ли и сама, повернувшись на бок, уперлась лицом в подушку.

— У тебя были гости? — спросил он.

— Нет… Никого не было… Ложись…

Пыльная жара ходила по поезду. Сухой воздух, заполнив туго вагоны, казалось, амортизировал железный стук колес. Может быть, просто заложило уши. Желтизна, перебиваемая зеленью, широкою пленкой крутилась назад. Бетонные платформы, скалы, виноградники, скалы… Желтизна была за толстенными пыльными стеклами. Вагон пружинил, раскачивался, а на лице матери (Ли сидела напротив, счастливая, она спала) лежало встречное солнце, и можно было сосчитать все капельки пота на ее щеках. Ник пробовал закрывать глаза, пробовал читать Евангелие, но невозможно в такую жару и тряску читать Евангелие с обрезанным углом. Текста каждый раз не хватало, и не каждый раз удавалось по памяти его восстановить. В вагоне стоял запах уксуса. Наверное, какой-нибудь неосторожный кавказец разбил банку с маринадом. Море было справа, оно иногда возникало, огромное и синее, за желтизной гор. Окна плотно закрыты, и море невозможно было почувствовать. Расплющив нос о горячее стекло и зажмурившись, Ник попытался хотя бы представить себе запах моря.

«Она жива, Танечка… Жива… — сказал он себе. — Мне не в чем себя обвинить. Мне просто все это почудилось… Она испугалась и уехала! Уехала».

Прежде чем выйти за ворота монастыря и спуститься в последний раз с горы, он все-таки зашел в комнату девочки. Дверь не была заперта. В комнате не оказалось ни Тани, ни ее вещей, все кровати прибраны тщательно. Только почему-то горела среди дня настойчивая настольная лампа. Ник погасил лампу. Тогда он подумал, что даже если девочку и убили, то, конечно, не здесь, конечно, ее вывезли куда-нибудь, может быть, мучили, а может быть, еще мучают…

Вагон качнуло. За стеклом медленно, вырастал, появилась очередная платформа. Поезд тормозил.

— Жарко как! — вздохнула Ли, не открывая глаз.

Сидя в короткой тени, очень долго он смотрел прямо на солнце. Он задирал голову и изо всей силы прижимал мокрую ладонь к бетону волнореза. Он хотел почувствовать боль. Сквозь темное пятно, сквозь солнце он смотрел, как Ли выходит из воды, отряхивается. Пытаясь подавить нарастающий бессмысленный страх, он думал о ее мокрых волосах, как бы хорошо сейчас взять расческу и привести их в порядок, сесть на песке сзади нее и пустить по голой спине из-под пластмассовых зубьев тоненькие струйки волос.

— Пить хочется! — сказала Ли и опустилась рядом на подстилку.

Ее плечи были покрыты капельками, принесенными из моря. Она закрыла глаза и повернула к нему лицо, не видя.

— Камень почему-то холодный! — сказал Ник. — Хочешь, я куплю пива?

— Нет! — Ли опустилась на спину и раскинула крестом руки. Медленно в ее ладони потек сухой песок, она зачерпывала и высыпала его между пальцами, зачерпывала и высыпала. — Нет, ничего не хочу!..

Ночью он очень тихо поднялся, приподнял занавеску, окинул долгим взглядом ночной город (город напугал его тишиной) и, присев к столу (конечно, не следовало теперь этого делать, но Ник ощутил будто зуд, и иначе от зуда было не избавиться), писал при свете ручного фонарика, положенного рядом с дневником. Он увлекся и писал, почти не отрываясь, минут двадцать. То, что Ли поднялась и стоит за его спиной, он почувствовал, когда было уже поздно, когда уже было не захлопнуть дневник, не накрыть исписанную страницу растопыренной ладонью, потому что страница, как минимум, последняя, была уже ею прочитана. Он медленно повернул голову. Ли прищуривалась, вглядываясь в уже исписанную страницу.

— Как интересно! — сказала она голосом маленькой девочки, неожиданно подхваченной на руки чужим дядей, и облизала губы. — Дашь почитать?

— Это не стихи! — сказал Ник.

— Я вижу, что это проза. Дашь?

Отступать было некуда.

Ник повторил трижды, он злился и не мог справиться с русским акцентом.

— Мне нужно узнать, в каком номере остановилась женщина по имени Мира…

Толстая девица с черными волосами (волосы в свете синего ночника неприятно блестели, как смазанные жиром) долго застегивала ускользающую верхнюю пуговицу своей синей форменной рубашки. Она не могла понять, чего же от нее хотят. Она бормотала что-то по-грузински, терла ладонями затекшие щеки и смотрела на него тупыми карими глазами. Потом все-таки связала сказанное.

— А вы в каком сами номере? — вдруг по-русски без малейшего акцента спросила она. — Зачем вы чужой язык корежите? Зачем вам это знать среди ночи? — она протянула руку за барьер и что-то переключила. — Какой ты! Женщина ему нужна в четыре утра.

Во всем вестибюле вспыхнул свет.

Ли сидела на краешке постели, у ее ног стоял уже собранный рюкзак. Она крутила в пальцах веревку, то завязывая, то опять распуская маленький узел.

— Зачем ты так долго? — спросила она, и в голосе матери не было уверенности. — Ты выяснил что-нибудь? Где ты был столько времени? — Пальцы окончательно затянули узел. — Ты меня напугал. Я думала уже…

Ник покивал.

— Ее увезли вчера днем. — Он стоял и смотрел на мать. Перед глазами все еще вспыхивали зеркальные лампы нижнего вестибюля. В эту минуту он ненавидел ее. — Когда мы пришли, она была еще здесь. Ее увезли, когда ты стояла под душем, — сказал он после некоторой паузы. — Вчера.

— А сегодня? — спросила Ли. И сразу прибавила скороговоркой. — Где это ты узнал?

Оружие выгружали молча. Большие желтые ящики снимали по очереди с грузовичка и носили куда-то вниз, в подвал. Ник попробовал помочь. Ободрал немного руки. После происшедшего на турбазе он не мог заснуть. Полдня и ночь он просидел в своей комнате, глядя попеременно то в стену перед собою, то в окно. Теперь он спал на ногах. От непроходящего стыда все вокруг казалось нереальным, ненастоящим, все вокруг казалось каким-то выдуманным.

Где-то очень далеко в прошлом, среди московской спокойной жизни, Ник однажды застал Миру укладывающей в сумочку толстые пачки долларов в банковских упаковках. Он требовал объяснений, она смеялась. Когда он стал настаивать, Мира чуть не выгнала его. Позже Ник, сопоставив множество мелких малозначимых фактов, вычислил, кому были предназначены эти деньги. Мира была завязана с подпольной покупкой и переправкой оружия в Грузию. Грузовики шли откуда-то из-под Москвы или из-под Нижнего Новгорода. В Новом Афоне часть оружия оставляли, а часть отправлялась дальше по побережью. Деньги на закупки перечислял скорее всего Александр через отделение Латышского банка. Но все это были Только предположения. Нику нравилась такая игра. Игра в торговцев оружием для московского школьника казалась только острой приправой к его романтическим отношениям с женщиной.

«Наверное, это последняя машина… — подумал он, избавляясь внизу среди бетонных стен от тяжелой ноши. — Та самая… А может быть, другая…»

Ладони, ободранные о ящик, чесались. Он поднес их к лицу. К левой ладони прилепилась маленькая этикетка. Этикетка была черно-красной, и на ней по-русски было написано круглыми неаккуратными буквами:

« мандарины мелкие ».

Люди, выгружавшие оружие, выдавали себя за строительных рабочих. Всего строительных рабочих было человек восемь. При всем желании невозможно определить их национальность. Они молчали, а лица у всех узкие, темные. На некоторых лицах прилепились улыбки, на некоторых и улыбок не было. Романтические представления о торговцах оружием, родившиеся у него в Москве, получили теперь живую иллюстрацию. Удивительно, иллюстрация почти не расходилась с фантазией.

Ник хотел сделать запись в дневник и неожиданно уснул. Он поднялся наверх, в свою комнату, рассчитывая пробыть в ней не больше десяти минут, а пробыл почти до вечера. Достал книжечку, присел к столу, снял колпачок с авторучки. Посмотрел на солнце. Приступ бессильной ярости и стыда заставил голову опуститься вниз, он вжался лицом в открытую страницу и мгновенно, как от удара, отключился. Какое-то время спустя Ник в полусне переполз на постель. Ему ничего не снилось, но во сне он забыл, где он и что происходит вокруг.

В дневнике осталась только короткая запись, она обрывалась на полуслове:

«Вчера я попал в парадоксальную ситуацию. Я не мог ничего изменить. Когда ты ничего не можешь изменить, ты должен быть спокоен. Если ты раб обстоятельств, ты невиновен. Но мне не удалось… До сих пор ощущение мерзкой горечи во рту… Такое ощущение, что я сам, своими руками ее убил… Но, если взвесить происшедшее трезво, то получается…»

На осыпи он упал. Полетел лицом вниз в хрустящую темноту, проехался по песку ладонями. Ли подала руку, помогла подняться.

— Напился? — спросила она.

— Напился, — согласился Ник, все еще продолжая улыбаться.

Он поднялся, отряхнулся и попытался снова вскарабкаться на холм. В голове было тепло; ободранные ладони покалывало. Ник еще не отдавал себе отчета в происходящем. Немного подташнивало, шорох моря, налетая сзади, усиливал тошноту и головокружение.

— Ты куда? — жестко спросила Ли.

Печальный красный огонек — сигнальная точка фонарь на борту какого-то дурацкого ночного катера, (его принесло из самой глубины подсознания свежим мокрым ветром наружу в мир). Красный всполох вдруг оказался перед глазами, он появился, когда все уже было решено, когда Ник уже выиграл бой, он появился поздно, но все-таки оказался кстати. Ник подумал, что так и должно быть. Красный огонек дрожал перед глазами, бился в разорванном и скором ритме успокаивающегося сердца. Ник стер кровь с разбитых губ, облизал собственную руку и улыбнулся.

— Прости, ма, — сказал он. — Я не хотел тебя напугать!

Ли сидела неподвижная, как кукла. Углом расставленные ее голые ноги были погружены в воду. Волна, накатывая, то накрывала их, то оставляла. Задранная юбка намокла и лоскутом плавала туда и обратно с движением воды. Спина была прямой, голова запрокинута, волосы растрепаны. Примостившись рядом на корточках, Ник заглядывал в глаза матери. Глаза Ли дрожали, так же, как и сигнальный огонек катера, в ритме его сердца.

— Все обошлось, ма, — он осторожно прикоснулся кончиками пальцев к открытой шее Ли. — Все хорошо. Они испугались… Они ушли. Ты знаешь, почему они испугались?

Красная точка в глазах матери замедляла свой бегущий ритм. Ли молчала, она сжимала тонкие губы. Ее задели ножом, но только кофточку немного попортили. Она дернула плечами, натянутые шерстяные нитки лопнули, в образовавшемся круге забелел маленький кусочек ее тела. Она хотела что-то сказать, но не смогла, вздохнула, потерла рукавом лоб.

Они медленно брели вдоль моря. Было светло, но свет постепенно уходил, угасал, и когда показалась деревня, луна зашла. Здесь не жгли ночью никакого электричества, и дальше пришлось пробираться ощупью, спотыкаясь.

До дома добрались довольно просто (только один раз Ник зацепился, упал и рассадил себе колено). Потом он нашел в кромешной темноте перила, нащупал, подошвой первую ступеньку. Ник даже улыбнулся при мысли, что осталось пройти какую-то пару метров до кровати, а опять рискуешь свернуть себе шею. Он повернулся в полной темноте дома и протянул руку, Ли поймала его ладонь, он слегка стиснул ее пальцы.

— Устала? — спросил он.

Кажется, она кивнула. В темноте невозможно было точно увидеть.

Поднявшись к себе в комнату, Ли сразу прилегла. Притворив дверь, Ник зажег лампочку и вытащил дневник. Он довольно долго сидел над раскрытой книжечкой. Снял с авторучки колпачок, но, испытывая незнакомое радостное возбуждение, никак ничего не мог записать. Он сидел неподвижный, глядя перед собою до тех пор, пока свет настольной лампочки не смешался с серым светом утра. Только тогда он написал. Только одно слово посредине чистой страницы, очень крупно: