Его нельзя было назвать по имени, ибо у него не было имени. Он не знал значения слова «имя», да и вообще никаких слов. Он не знал ни одного языка, ибо за мириады световых лет, которые он бороздил Галактику, он не встретил ни одного живого существа. Он считал себя единственным живым существом во всей Вселенной.

У него не было родителей, потому что он был единственным и уникальным. Он был обломком скалы диметром чуть больше мили, свободно парящим в бесконечном космосе. Существуют мириады подобных крошечных мирков, но все они были безжизненными камнями, мертвой материей. Он мыслил, и он представлял собой целостность. Случайное соединение атомов в молекулы превратили его в разумное существо. Насколько нам известно, такое в истории мироздания случалось всего дважды: второй раз — в доисторические времена на Земле, когда атомы углерода образовали органические молекулы, которые начали размножаться и развиваться.

Споры с Земли были занесены через космос на две ближайших планеты Марс и Венеру, и когда спустя миллион лет на этих планетах высадился Человек, он нашел там растительный мир. Он отличался от земного, но своим появлением на свет был обязан именно ему. Жизнь зародилась только на Земле, и только там её формы начали размножаться и вступили на долгий путь эволюции.

Пришелец с окраины Галактики не размножался. Он оставался единственным и одиноким. Его эволюция заключалась только в развитии самосознания и расширении знаний. Не обладая органами чувств, он научился без них постигать окружавшую его Вселенную. Без всякого языка он научился понимать её законы и движущие силы и пользовался ими для свободного движения в космосе и ещё многого другого, что он научился делать.

Его можно было назвать думающей скалой, чувствующим планетоидом.

Его звали Крэг — во всяком случае именно так он представлялся — и это имя было ничем не лучше и не хуже других. Он был контрабандистом, вором и убийцей. Некогда он был астронавтом, и памятью о тех днях было потерянная кисть левой руки. Его отличали от других металлический протез, пристрастие к экзотическим напиткам и стойкое отвращение к работе. Работа так или иначе теряла для него смысл: везде кроме избранной им сферы деятельности нужно было вкалывать неделю, чтобы заработать на порцию выпивки или дозу самого дешевого нефтина, а только они и представляли в его жизни какую-то ценность. Он знал, чем добро отличается от зла, но в его жизни эти понятия не стоили и крупицы марсианского песка. Он не был одинок, ибо ему был никто не нужен. Он всех ненавидел.

Тем более сейчас, когда он был в их руках. И не где-нибудь, а здесь в Альбукерке, центре Федерации и самом паршивом месте на пяти планетах, где все было давно схвачено. Здесь закон был куда циничней преступности, а у преступника был шанс уйти от правосудия, только если он был частью хорошо налаженной машины. Одиночкам здесь не было место, и долго они не протягивали. Ему не следовало вообще сюда приезжать, но наводка казалась такой надежной, что он решил рискнуть. Сейчас он знал, что наводчик был частью машины, а сама наводка — ловушкой, чтобы его подставить. У него не было времени даже попытаться провернуть то дело, ради которого он приехал, если это дело существовало вообще. Его взяли при выходе из аэропорта и обыскали. В кармане был обнаружен нефтин, спрятанный под двойным дном пачки сигарет. Сигареты ему дал разговорчивый коммивояжер, сидевший рядом в самолете, как бесплатный рекламный образец новой продукции, которую его компания выбрасывала на рынок. Нефтин был серьезной штукой: независимо от того, как он попадал к владельцу, обладание им жестоко каралось — вплоть до психокоррекции. Подставили его красиво и взяли чисто.

Нерешенным оставался только один вопрос: дадут ли ему двадцать лет отсидки на мрачной Каллисто или отправят на психокоррекцию.

Сидя на койке в камере, он размышлял, что его ждет. Разница была большая. Жизнь на Каллисто вообще было трудно назвать жизнью, но там все-таки был, хоть и призрачный, шанс на побег. Что касается психокоррекции, то сама мысль о ней была невыносимой. Он решил, что если его приговорят к психокоррекции, то он или убьет себя сам, или даст подстрелить себя охранникам при попытке к бегству.

Смерти можно было посмотреть в лицо и даже рассмеяться. Но не психокоррекции. Во всяком случае Крэгу. Несколько веков назад электрический стул просто убивал — психокоррекция шла гораздо дальше. Она «изменяла» человека или сводила его с ума. Статистически каждый девятый случай психокоррекции заканчивался именно сумасшествием осужденного, поэтому её применяли лишь в крайних случаях. Таких, что карались смертью во времена существования смертной казни. Но даже в случае самых тяжких преступлений, к которым относилось и обладание нефтином, у судьи был выбор: он мог приговорить преступника к максимальному сроку в двадцать лет на Каллисто или к психокоррекции. Крэг содрогнулся при мысли о том, что она может когда-нибудь стать обязательным наказанием и за меньшие преступления, если науке удастся исключить из практики этот один случай из девяти.