Тридцать первого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года поезд № 1000 вышел со станции товарной Северных железных дорог.

Митя стоял на площадке вагона и, держась за поручни, смотрел наружу. Впереди неистово дымил паровоз, сзади, раскачиваясь и поталкивая друг друга буферами, бежали теплушки, в них стояли тупорылые «максимы». На платформах, в хвосте поезда, везли две трехдюймовки. Темный облупившийся вокзал уходил назад. Перескакивая через рельсы, бежал за поездом юркий матросик.

Митя смотрел на контуры удаляющихся зданий городской окраины и только сейчас подумал, что, проведя в Москве целую неделю, не повидал ничего из ее достопримечательностей, а так вот прямо и проспал.

В то время как Митя отсчитывал первые сотни верст пути, письмо его, адресованное Илюше Левину, приближалось к Архангельску. Но хотя письмо и обогнало Митю больше чем на сутки, оно все же едва не разминулось с адресатом, ибо как раз в эти дни Илюша собирался покинуть Архангельск навсегда. Всё было приготовлено к отъезду.

Вечером Илюша пошел побродить по знакомым местам. Он шел тысячекратно исхоженными улицами, и сегодня они были для него не такими, какими были вчера. Расставание придало знакомым предметам новые краски. Медленно дойдя до угла Поморской, и Троицкого, Илюша остановился: и этот перекресток показался ему сейчас особенным.

Здесь, под темной, полустёршейся вывеской гостиницы «Золотой якорь», друзья юности дали при расставании клятву вновь сойтись первого марта тысяча девятьсот двадцатого года.

Утром следующего дня Илюша взвалил на плечи плетеную корзинку, заменявшую ему чемодан, и направился к пароходной пристани. Хлипкие деревянные мостки поскрипывали под ногами. Четырнадцатилетний Данька едва поспевал за ним. Он находил, что брат напрасно торопится: пристань недалеко, а времени достаточно. Не было ещё и первого свистка.

Но то, что успокаивало Даньку, волновало Илюшу. По времени как будто бы уже пора быть свистку, а его всё не было. Прозевать его он не мог, так как жил близ пристани, а зычный, хриплый гудок «Москвы», которая держала перевоз через реку на вокзал, слышен даже на окраинных Мхах.

Но сегодня «Москва» молчала. Выяснилось, что её даже ещё нет у пристани. Билетная касса и пароходная контора оказались закрытыми. Илюша свалил с плеча тяжелую корзину и заметался по безлюдной пристани. Где же пассажиры? Куда девался пароход? Илюша не мог понять. Он не понял этого даже тогда, когда сторож багажного склада объявил ему, что «Москва» сегодня вовсе на вокзал не пойдет.

Данька на рысях пустился вдоль берега. Город был необычайно оживлен. У всех пристаней стояли готовые к отправке пароходы. К ним сходились люди с винтовками, портфелями, чемоданами. На палубах громоздились столы, связки деловых бумаг, пишущие машинки и всяческий канцелярский скарб. Частного имущества было мало. Тем более странным было появление на пристани коровы, которую пригнала какая-то расторопная тетка и пыталась погрузить на палубу. Их согнали с пристани, обругав корову дурой, а хозяйку коровой.

Присутствовавший при этой сцене член президиума губисполкома подошел к руководившему погрузкой коменданту и сказал негромко:

- Вот что, друг, если погрузка и эвакуация пойдут в таком позорном для советской власти виде, то я тебя арестую. Слышишь?

Марк Осипович вышел из мастерской засветло. Глаза его из-за толстых стекол очков рассеянно оглядывали прохожих. Он шел, заложив за спину руки и волоча за собой толстую суковатую палку. Выйдя к реке, Марк Осипович повернул направо и, ворча себе под нос, поплелся вдоль набережной.

Река тяжело ворочалась в широком русле, влажный ветер подымал свинцовую рябь. Прохожих было немного. Пройдя два квартала, Марк Осипович не встретил и десяти человек. Возле низкой, изъеденной ветрами таможни он вошел в подъезд с картонной табличкой: «Редакция газеты «Архангельская правда». Пройдя короткий коридор, он открыл темную дверь и заглянул в полупустую комнату с топящейся печью. Перед нею стоял на коленях худощавый юноша и бросал связки бумаг в жарко гудящее пламя.

- Что за погром? - спросил Марк Осипович, проходя в комнату и тяжело опускаясь на стул.

К городу подходили колонны закованных в броню крейсеров. Вел их английский генерал Пуль. С ним вместе прибыли: Десятый королевский шотландский полк, королевский Ливерпульский, а также Дургамский и Йоркский полки, 252-я пулеметная команда, морская бригада, 339-й американский полк, американская пулеметная команда, американский инженерный полк, канадская артиллерийская часть, Первый французский колониальный полк, 67-й итальянский полк. Впоследствии к ним прибавлены были ещё две бригады англичан, свежие американские части, так называемый Славяно-британский легион, Русско-французский легион, чехословацкие и сербские части, даже австралийцы, даже шведские наемники, не ступавшие на русскую землю более двухсот лет.

Отощавшие архангельские буржуа, раскопав тайнички, приодевшись, как в светлое христово воскресенье, восторженно льнули к перилам набережной. На соборной колокольне, с которой по совету Боровского ночью велся обстрел отходящих пароходов губисполкома, ударили в колокола. Духовенство вышло из церковной ограды в полном облачении. Купечество вынесло хлеб-соль. Эсеры составили правительство, меньшевики разбежались по заводам уверять рабочих, что всё обстоит благополучно. На Финляндскую, к губернской тюрьме, провели матросов «Гориславы», «Святогора» и «Микулы Селяниновича».

Иноземцы усаживались в боты и катера и направлялись на берег к наспех сколоченной и украшенной флагами арке.

Ситников стоял у пристани в Березнике. Вечерело. Река была пустынна. Давно прошел последний пароход архангельского эвакуационного каравана. Теперь всякий новый пароход снизу, от Архангельска, мог быть только вражеским, и ждать его можно было всякую минуту. Дозорный Ситников внимательно оглядывал речную даль и нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Изредка посматривал он на высокий береговой угор, на раскиданные по нему избы прибрежного селения. Всё было незнакомо, ново. Он не знал этих мест и ещё вчера был далек от мысли, что сюда попадет. Всё произошло вдруг и неожиданно, как, впрочем, многое в бурной жизни Ситникова. Вчера на архангельском вокзале он разругался с теми, кто требовал отступления с эшелонами от Архангельска на станцию Тундра, а когда эшелоны всё же были отправлены, вышло так, что он остался. В конце концов и ему пришлось уходить, но тогда уже был только один свободный путь - река.

Ночью он сел в лодку и выехал на двинской фарватер. Тут его нагнали уходящие из Архангельска губисполкомовские пароходы, и он поднялся на борт «Святого Савватия». На рассвете следующего дня пароходы миновали Березник и, поднявшись выше, остановились. Нужно было решать, что делать дальше. Прения были жаркие, долгие. В конце концов решено было отступать до Котласа, оставив в Березнике, на полпути от Архангельска к Котласу, небольшой сторожевой отряд. Для отряда отобрали двадцать пять человек, прибавили к ним трех членов губисполкома и на маленьком пароходе отправили назад, к Березнику.

Спустя час пароход причалил к березниковской пристани. Комиссар, он же и начальник отряда, спрыгнул на пристань и приказал капитану:

Виноградов быстро поднимался в гору. Он почти бежал, несмотря на то что береговой угор был высок и подъем крут. Селение раскинулось наверху. Там был и телеграф. Туда и спешил Виноградов, чтобы узнать последние новости. Десять дней тому назад он оставил Архангельск, кинувшись с горсточкой красноармейцев в Шенкурск на подавление кулацкого восстания против советской власти. С тех пор он, в сущности говоря, ничего толком не знал о развертывающихся событиях, питаясь главным образом слухами или отрывочными телеграфными сообщениями, из которых тоже немногое можно было понять.

Во время вынужденной остановки, не доезжая Березника, пока механик возился с застопорившей машиной, Виноградов сошел на берег, но в селении не было телеграфа, а заменявшая его стоустая молва сообщала мало утешительного. Говорили, что в Архангельске не то ждут англичан и американцев, не то они уже пришли, не то с ними ведут какие-то переговоры, не то дерутся.

Виноградов бесился от нетерпения и рвался вперед. Ему невыносимо было думать, что, пока он тут плавает по тихой, захолустной Ваге, там, в Архангельске и на побережье, решаются, может быть, судьбы всего края, да, пожалуй, и не только края…

Виноградов вернулся на рассвете из разведки мрачнее тучи.

- Трусы у тебя все в отряде, - объявил он Шишигину, заявившись к нему на телеграф.

- Уж и все, - усомнился комиссар, с трудом стряхивая одолевшую его сонливость.

Не один Виноградов думал об оставшихся в Архангельске. Многие застряли в занятом интервентами городе не по своей воле. Измена командующего обороной полковника Потапова, командующего Северной флотилией адмирала Викорста и их приспешников ускорила катастрофу.

Для многих Архангельск оказался ловушкой. Илюшу эта ловушка захлопнула в тот самый момент, когда перед ним открывалась широкая дорога в мир. Жизненные планы Илюши рушились. Он снова поступил на работу в аптеку. Опять писал стихи. Как-то вечером Илюша прочел свои стихи машинистке Торгового порта Оленьке Фирсовой. Она была девушкой взбалмошной и мечтательной; голубые глаза её были всегда широко открыты, движения порывисты, речь сбивчива.

- Ой! - вскрикнула она, выслушав стихи. - Вы замечательно пишете! Нет, честное слово! Вы настоящий поэт!