Утро подступало к городу.

В ночь был большой снегопад. Над побелевшими пустынными улицами низко бежали лохматые тучи. Ветер, тонко присвистывая, гнал вдоль заборов снежную пыль. Монотонно пробили часы на думской башне. Далеким эхом откликнулись с окраин хриплые гудки лесопилок.

Укутанная до глаз баба проковыляла к водоразборной будке, таща за собой санки с привязанным к ним зеленым ушатом. В конце Поморской, на базарной площади, зачернели возы. От гостиницы «Золотой якорь» протрусила понурая извозчичья лошаденка. Замелькали в окнах желтые пятна огней. Заскрипели пристывшие за ночь калитки. Заспанный водовоз ухнул, въезжая в ворота, деревянным ковшом в звонкое дно обледенелой сорокаведерной бадьи.

Тит Ливий родился примерно на две тысячи лет раньше Жоли Штекера. Тем не менее Жоля считал славнейшего римского историка своим личным врагом. Всякий раз, как они сталкивались, на голову сурового римлянина обрушивалась витиеватая и многообразная российская брань. Но тот был недосягаем, и Вторая Пуническая война излагалась по-прежнему с приводящими Жолю в отчаяние подробностями и тщанием.

Причиной этой несчастной войны, по свидетельству историка, была ненависть к Риму пунийца Ганнибала, Гамилькарова сына, избранного по смерти Газдрубала, Гамилькарова зятя, военачальником карфагенской армии в Испании. Напав на союзный Риму Сагунт, Ганнибал после длительной осады взял город и предал его разрушению. Рим потребовал выдачи Ганнибала. Карфаген отказал. Так началась Вторая Пуническая война, причинявшая крупнейшие неприятности бесчисленным поколениям гимназистов.

Во всём седьмом классе лишь усердный Санька Шошин, покорно несший кличку «зубрилы-мученика», мог победоносно противостоять и карфагенянам, и римлянам, и самому Титу Ливию. Он выпаливал многочисленные даты и замысловатые имена участников Пунической войны с такой легкостью и треском, точно орехи щелкал. Но Жоля Штекер, не обладавший ни шошинской памятью, ни шошинским прилежанием, постоянно путал Газдрубала, Гамилькарова зятя, с Газдрубалом, Ганнибаловым братом, а Газдрубала, Ганнибалова брата, с Газдрубалом, Гизгоновым сыном. Ещё большая путаница выходила с многочисленными Сципионами. Количество Сципионов, участвовавших, на Жолино несчастье, в бесконечных Пунических войнах, было просто угрожающим. Едва карфагеняне успевали убить Гнея Сципиона, как на смену ему являлся другой Сципион, на этот раз не Гней, а Публий. Потом, когда пара Газдрубалов успевала укокошить и этого Публия Сципиона, появлялся ещё более знаменитый Сципион — Публий Корнелий Сципион, который, окончив Вторую Пуническую войну, получил почетное звание Африканского. Позже историки прибавили к этому наименованию обозначение Старший, чтобы отличить его от ещё одного Публия Корнелия Сципиона Африканского, но уже Младшего.

Вторым уроком была история. Преподавал её классный наставник Степан Степанович Степанов. Седоусый, с белой гривой волос на голове, с университетским значком в петлице аккуратного, без единой пылинки сюртука, Степан Степанович был неукоснительно строг и взыскателен. Но в строгости его не было ненавистной гимназистам придирчивости. Никто не числился у него в любимчиках, никто не был записан в безнадежные. Каждый из учеников, даже лучший из них, мог получить двойку, если он того заслужил, и любой мог исправить двойку на пятерку, если добросовестно приготовил урок. С учениками Степан Степанович был прям, открыт и жестко справедлив. Гимназисты, если и не любили Степана Степановича, то во всяком случае уважали.

Урок начался с выговора Никишину за опоздание на молитву, прошел в степенной и суховатой тишине и кончился скорострельным перечислением хронологических дат, что мастерски проделал Санька Шошин. Усердной скороговоркой и без запинки он перечислил даты важнейших событий царствования Екатерины Второй, победоносно огляделся и сел на место. Степан Степанович, любивший хронологию, удовлетворенно крякнул и поставил Шошину пятерку.

Звонок избавил семиклассников от дальнейших блужданий по темным закоулкам исторического прошлого. Через десять минут новый звонок собрал класс на урок немецкого языка. Иван Карлович Гергенс, слабохарактерный и сутулый добряк немец, даже с младшими классами управиться не мог, семиклассники же делали с ним всё, что им заблагорассудится.

Во время большой перемены к семиклассникам стали поступать тревожные сообщения. Пронырливые вездесуи из младшеклассников, ухитрявшиеся видеть, слышать и знать решительно всё, что происходит в гимназии, доносили, что Кулик побывал у Петрония (то есть у директора), что после того через сторожа Хрисанфа вызван был туда же Мизинец (так звали гимназисты за малый рост и хлипкое телосложение помощника классных наставников Мезенцова). Последним поступило сообщение: «В седьмом классе идет обыск. Мизинец обшаривает парты».

Семиклассников не на шутку встревожил этот устный гимназический телеграф, хотя большинство из них и не придавало особого значения стычке с инспектором на уроке немецкого языка. Разве не случалось и раньше, что Адам Адамович припугнет кого-нибудь для острастки угрозой пожаловаться директору. Но угроза почти всегда оставалась только угрозой. Считали, что и нынче всё как-нибудь обойдется. Сообщение об обыске развеяло, однако, эти надежды и всех переполошило. Никишин, услыхав про обыск, глухо выругался и бросился из зала в коридор, в который выходили двери старших классов. Тотчас же Рыбаков оказался за его спиной, а вслед за ним кинулся и Илюша. Все трое одновременно подбежали к дверям седьмого класса.

— Стой, Николай, у меня Кропоткин, — сказал Рыбаков торопливой скороговоркой.

Вечером Ситников пришел к Никишину. Унылый и молчаливый, он уселся у низкого окошка. Стекла были покрыты толстой зеленоватой наледью. От комнатного тепла наледь подтаивала, и вода светлыми дорожками стекала в приделанный к раме долбленый желобок. Ситников следил за тоненькими, едва приметными струйками, и ему казалось, что это слезы, что окошко плачет, глядя зеленоватым ледяным глазом в черный заоконный мир. Туда же глядел и Ситников, ничего не видя, кроме зимней морозной черни, но всё продолжая в неё глядеть. Эта густая чернь словно всасывала в мглистую свою глубь, и не было сил оторваться от неё, и казалось, ничего, кроме неё, и нет на свете.

Никишин шагал за спиной Ситникова из угла в угол, изредка поглядывая на его узкие приподнятые плечи. Он видел, что на душе у Ситникова скверно, что давешняя сцена в гимназии глубоко оскорбила его и что он болезненно переживает это оскорбление. Никишин видел это и понимал, что сейчас Ситникову всего нужней дружеская поддержка, что надо сказать ему какие-то добрые, обнадеживающие слова, от которых стало бы у него на душе лучше, светлей. Но он не умел говорить таких слов. Не было их у него, да и взять их было неоткуда. Ему самому было так же тяжело, как Ситникову, и тяжесть эта была какая-то свинцовая — холодная и давящая. В таких случаях он приходил в ярость и способен был только зверски ругаться. Сейчас, расхаживая по скрипучим половицам из угла в угол, он тоже бормотал несвязные ругательства и густо дымил дешевой папиросой. Но он этого не становилось легче.

Из-за закрытой двери голос квартирной хозяйки, у которой Никишин снимал комнату и столовался, позвал ужинать.