В своих повестях и рассказах Александр Брежнев исследует внутренний мир русского человека. Глубокая душевность авторской позиции, наряду со своеобразным стилем, позволяет по-новому взглянуть на устоявшиеся обыденные вещи. Его проза полна национальной гордости и любви к простому народу. Незаурядные, полные оптимизма герои повестей «Снег на Рождество», «Вызов», «Встречи на «Скорой», в какой бы они нелегкой и трагичной ситуации ни находились, призывают всегда сохранять идеалы любви и добра, дружбы и милосердия. Все они борются за нравственный свет, озаряющий путь к самоочищению, к преодолению пороков и соблазнов, злобы и жестокости, лести и корыстолюбия. В душевных переживаниях и совестливости за все живое автор видит путь к спасению человека как личности.
Александр Брежнев — лауреат Всесоюзной премии им. А. М. Горького.
ПОВЕСТИ
СНЕГ НА РОЖДЕСТВО
Повесть-лубок
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Всегда в декабре в Касьяновке снежно. В отличие от станции находится она в низине. Защиты от ветров нет. Вот и надувает. А тут, как назло, второй год дороги чистили плохо. Председатель коммунхоза, худой, высокий, чуть прихрамывающий, бывший прораб, на пятый день после назначения на должность, неожиданно познакомившись с холостой продавщицей, обо всем забыл…
Директора касьяновских заводов к своим предприятиям дороги чистили, а на жилой массив смотрели сквозь пальцы: председателю не нужно, а нам тем более.
— Но вы ж директора! — по часу спорил в их приемных бывший прокурор пенсионер Никифоров.
— Начинается, директора… директора… — сердились те и огрызались. — Какой шустрый нашелся. Ты хочешь, чтобы мы трактора и машины на поселок забросили, а сами ни с чем остались. Ну нет. Да ты сам посуди, что важнее, снег или пожар. Неужто не понимаешь, что мы горим. Конец года, план на носу, в рабочих нехватка. Э-э, Никифоров, Никифоров, а ты говоришь — снег…
И Никифоров, вздыхая, уходил. Уходил с потерянным лицом, правой прозрачно-восковой рукой придерживая спадающие галифе. Слезы струйками бежали по его дрожащим щекам. Если в этот момент с ним кто-нибудь пытался заговорить, он не отвечал, точно козлик оббегал встретившегося на его пути человека, и, зачерпнув на ходу в левую руку горсть снега, вытирал им слезы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Его слова оглушили меня точно гром. Васька-чирик, богатырь, ему нет и сорока! Несколько часов назад я видел его. Он был жив-здоров… Быстро застегнув пальто и накинув платок, взял свою сумку.
— Простите… — сказал я Виктору и Никифорову. — Простите…
Виктор ничего не ответил, видимо, он не знал, о ком шла речь. А Никифоров, вдруг весь съежившись, застыл в странной позе, он стоял как манекен, не вынимая пальцев из волос.
— О ком угодно мог подумать, но чтобы Васька… — начал было он, но тут же замолчал, так как его подбородок задрожал…
— Ну и парит у вас. Снежный квас вы, что ли, настаиваете?.. — и грузчик нюхнул воду. — Чтобы зря вода не бурлила, взяли бы хоть пачку чая туда забросили…
ВЫЗОВ
Повесть-фантасмагория
На двадцать втором перегоне, когда пустые товарняки, чуть пыхтя, поднимаются в гору, по правую сторону от рабочего поселка к северу, жмутся друг к другу три деревянных домика. Может, из-за своей какой-то угловатой незавершенности крыши этих строений походят на кепки-аэродромы южан; да, да, вот словно кто-то из пассажиров, мчащихся в поездах дальнего следования или даже сами машинисты, захмелевшие от летней парной жары, сдернули свои кепки с головы и запулили их навстречу теплому южному ветру просто так, как и все в жизни своей они порой делают просто так, играючи, ибо научены они труду с детства, любят они труд как ничто на свете, и в силу этого чувствуют себя свободными и смелыми. Короче, напоминают избушки головные уборы — вот и прозвали Дятловское лесничество, как и саму станцию, Картузами. Картузы так картузы, славное имя. Машинисты электричек, товарняков, тепловозов-толкачей, путейных кранов любят по какой-то непонятной даже для них самих причине чуть-чуть притормозить на горке и с любопытством оглядеть Картузы. Ну что в них особенного, скажет кто-нибудь. Домики как домики: старые, пузатые, бревна снаружи кое-как покрашены, вместо телевизионной антенны на крыше одного из них торчит какая-то несуразная, огромная, похожая на сухую куриную ногу, проволочная метла. Ну а трубы, да таких сейчас, наверное, и не делают, широченные, высоченные, зимой столь крепко дымят, словно отапливают крохотные соседние деревеньки. Эти три домика представляют собой не что иное, как административные здания Дятловского лесничества. А кругом раскинулся лес. Он величаво, медлительно-торжественно шумит; и ветер-бурун его не гнет, да что там ветер-бурун, даже самая сильная буря-ливень и та ему не страшна. Точно горох от стенки, отлетает она от кряхтящих дубов и елей. Так что не простой лес окружает Картузы, а лес богатырь-великан. Кто посадил этот лес — царь или какой-нибудь крепостной крестьянин, трудно теперь сказать…
— Гляди, Картузы… как красиво светятся! — говорит пожилой машинист зеленому помощнику.
И тот, потревожив рукой зачесавшийся нос, сдвинет на затылок кепку и заржет.
— Есть… есть маненько!..
СВАРНОЙ
У Максима Максимыча зеленая роба, местами прожженная, местами продымленная, с пятнами масла, сажи и гари. Что и говорить, работенка у него не из легких; гараж большой, машины старые, и почти каждый день приходится железо варить то электросваркой, то автогеном. Редко бывает Максим Максимыч мрачным, почти всегда радостен.
Он живет метрах в ста от железной дороги. Дом бревенчатый, старый, доставшийся в наследство от матери.
Без сварного, как говорится, на автопредприятии не обойтись. Да и машины машинам рознь, были бы одни «газончики», а то ведь в основном КамАЗы и КрАЗы, кроме самосвалов, есть «фуры» с прицепом. Кирпичный завод рядом, и гараж, точнее филиальчик областного комбината, где работает Максим, в основном кирпичников и обслуживает. День и ночь шоферы возят глину, песок, щебень, опилки да прочий груз, без которого невозможно изготовить кирпич. И все же основной продукт для кирпича красная глина, а ее в поселке полно. Глину возят самосвалы. А готовую продукцию, то есть кирпич, доставляют на объекты «фуры» с прицепом; это те же КрАЗы и КамАЗы, только борта у них удлиненные, и нагружают или разгружают их вручную или же с помощью крана. Короче, груз филиальные машины возят чувствительный. Дорога в карьере ужасная, весной и осенью грязь по колено, и от буксовки у машин рвутся коробки и горят сцепления, а зимой и летом на кочках и ямах лопаются рамы и околомостовые балки, выходят из строя подъемные шкивы, напополам рвутся болты-скрепки с рессорных опор, а они ведь не спички, с руку толщиной. Так что работы у Максима в любое время года хватает. По нескольку часов кряду не высовываясь на белый свет, он все варит и варит. Сосредоточенные шоферы стоят рядом, но помочь Максиму ничем не могут: сварное дело — не гайку закрутить. Здесь, кроме учения, опыт нужен, чуть горелку передержал — и насквозь металл проварил, или же у шва поспешишь, металл как следует не прогреешь, и вроде бы внешне все получается чин чинарем, гладенько, прихвачено как следует, а стоит водиле (так называет Максим шоферов) чуточку приопустить кузов, как рама от тяжести в месте сварного шва трескается напополам, и тогда сварочные сопли и размазанная окалина ногтем запросто отковырнутся.
— Прогревать, братцы, металл надо, прогревать, — любит говорить Максим пэтэушникам, которых летом присылают ему на практику. — Да как следует, покраснел металл — это ничего не значит, а побелел, словно солнышко нежный стал — вот тогда вари.
ВСТРЕЧИ НА «СКОРОЙ»
Я люблю свою работу. Почему, не знаю… Ведь в ней нет ничего особенного. Одни вызова́, вызова́, вызова́, как у нас говорят на «Скорой».
Сегодня, придя после дежурства домой, я хотел отоспаться. Но только задремал, как кто-то затарабанил в дверь. Вначале тихо, а потом все сильнее и сильнее. Рассердившись не на шутку, я кричу:
— И до каких пор вы будете так шуметь? — Затем, успокоившись, добавляю: — Моя дверь не заперта… Если вы хотите в этом убедиться, дерните ее на себя!!
И сразу кто-то дергает дверь на себя. Всмотревшись, узнаю нашего шофера со «Скорой», молоденького, вихрастого паренька с необыкновенно огромными глазами, то и дело моргающими. Их взгляд грустен. Сняв желтенькую кепку, он вздыхает.
