Научное издание История коллаборационизма

Публикация подготовлена в рамках программы Центра фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

Publication of this volume has been made possible, in part, through support from the Fund for Study of the Holocaust in the USSR, Center for Advanced Holocaust Studies, United States Holocaust Memorial Museum

Фотография на обложке: В оккупированном русском селе. 1941 год. Фото немецкого военнослужащего. Российский государственный архив кинофотодокументов (РГАКФД), г. Красногорск.

© Зеленина Г.С., вступительная статья, примечания, 2012 © Российская политическая энциклопедия, 2012

Несмотря на массовые репрессии, чистки, жесткий идеологический контроль, советской власти не удалось выявить всех своих противников. Это было невозможно, отчасти потому, что большинство врагов власти никак себя не проявляли, понимая безнадежность борьбы с ней, мимикрировали, пытались приспособиться к существовавшим в сталинском СССР «правилам игры»; другой причиной было то, что сама власть своей политикой способствовала появлению новых противников в среде молодого поколения. В СССР существовал слой людей, не принимавших советского режима, его идеологии, обычаев, мечтавших о его крахе. Это была внутренняя эмиграция. Термин «внутренняя эмиграция» вошел в обиход в 1922 г., после публикации в литературном приложении к берлинской сменовеховской газете «Накануне» частного письма К.И. Чуковского к А.Н. Толстому. Не кто иной, как автор «Мойдодыра», обвинил своих товарищей-литераторов, обитателей петроградского Дома искусств, во «внутренней эмигрантщине». Термин прижился, был подхвачен «Правдой»

[9]

.

Это явление, конечно, выходило за пределы узкого круга петроградских литераторов. Апология позиции «внутренних эмигрантов», равно как развернутое определение и подробное описание явления внутренней эмиграции, была дана в статье «внутреннего эмигранта», ставшего после окончания войны эмигрантом настоящим, Н.И. Осипова. Статья так и называлась: «Внутренняя эмиграция в СССР»

[10]

. В ней, в частности, говорилось:

Внутренняя эмиграция – это самое решительное неприятие советской власти, самое решительное отрицание ее теоретических основ, обычно ничем не обнаруживаемое. Это понятно: малейшее проявление протеста повело бы к немедленной ликвидации протестанта; внутренняя эмиграция существует постольку, поскольку она себя не обнаруживает. Обычно внутренний эмигрант считает всякую борьбу с советской властью безнадежной и бесполезной. Единственной формой обнаружения своих настроений является самоубийство

[11]

.

Осипов отвергал возможные обвинения «внутренних эмигрантов» в трусости и аполитичности: «Это люди мужественные, нередко с ярко выраженным политическим темпераментом и всегда с непреклонными политическими и нравственными убеждениями»

Осипов подчеркивал, что речь идет вовсе не о «подпольной антисоветской организации», а о многочисленной группе лиц из разных слоев общества (от генералитета Красной армии до пролетариев и крестьян-сектантов), существующей совершенно разрозненно – семьями или маленькими кружками. Портрет «среднего» внутреннего эмигранта, который рисует Осипов, психологически понятен, целостен и последователен, вероятно, во многом автобиографичен:

О довоенной жизни автора «Дневника коллаборантки» известно немногое. Родилась она как будто в 1902 г., училась в гимназии в Новочеркасске, возможно, имела какое-то отношение к автору крошечного сборника стихов, вышедшего в Новочеркасске в 1916 г.

[38]

На эту мысль наводит то, что имя автора сборника – О. Кравич. Псевдонимом О. Кравич подписывала впоследствии Олимпиада Полякова свои статьи в коллаборационистских газетах. «Согрешила» она однажды и поэтическим творением: в таллинской газете «Северное слово» было напечатано ее стихотворение «Порыв». По степени безвкусия («Я снять замок с души своей хочу / Хочу любви. Сейчас. Сию минуту» и т.д.) стихотворение вполне могло конкурировать с названием поэтического сборника О. Кравич, «Голубые хризантемы». Публицистика Осиповой и в особенности ее дневник стилистически разительно отличаются от ее стихов в лучшую сторону.

В 1919 г. юная Липа вышла замуж за Николая Николаевича Полякова. Н.Н. Поляков родился в 1889 г. в Риге, в 1912 г. окончил Петербургский университет. И до революции, и в первые послереволюционные годы, по его собственным словам, принимал «активное участие в кооперативном движении, – работал в московском Союзе потребительских обществ (позднее Центросоюз), в харьковском Союзе кредитных кооперативов, на Кубани в Союзе производственных кооперативов и в Союзе потребительских обществ. Затем перешел на преподавательскую работу»

[39]

. Преподавательскую работу Поляков чередовал со службой вахтером, ночным сторожем, бухгалтером. Преподавал гуманитарные дисциплины, как правило, в «незаметных техникумах». Поляковы постоянно кочевали, перебираясь с места на место. Очевидно, это был способ избежать ареста, учитывая взгляды Полякова и его неумение эти взгляды долго маскировать. Как писал, видимо, хорошо знавший Полякова автор некролога в «Новом русском слове», «его безудержный полемический талант выдавал его с головой»

[40]

.

В конце 1920-х гг. Поляковы жили в станице Приморско-Ахтарской на Кубани, где Н.Н. Поляков преподавал историю, потом перебрались в Москву, где он работал бухгалтером, впоследствии – под Ленинград, войну встретили в Пушкине

Поляковы в той или иной форме сотрудничали с нацистами на протяжении всего периода оккупации, несмотря на то что очень скоро, если верить «Дневнику коллаборантки», разуверились в освободительной миссии германской армии. Бичуя оккупантов за глаза и частенько сравнивания их по тем или иным поводам с большевиками, причем в пользу последних, Поляковы тем не менее продолжали сотрудничать с нацистами, считая их злом преходящим, а большевизм – злом «своим» и потому более опасным.

В Риге начинается наиболее активный или, во всяком случае, наиболее заметный период их сотрудничества с оккупантами. Оба печатаются в газете «За Родину»

Об авторе двух других текстов, включенных в настоящий сборник, Владимире Дмитриевиче Соколове мы знаем гораздо больше, чем о Лидии Осиповой. Хотя некоторые страницы его биографии не вполне ясны. Соколов принадлежал к младшему поколению внутренних эмигрантов. Как и сотни тысяч советских людей, он стал если не отверженным, то не вполне полноценным членом общества по рождению. Его дед, по воспоминаниям Соколова, был ректором Духовной семинарии и редактором большой газеты. Соколов родился в 1913 г. в семье юриста. Окончил школу-девятилетку в Орле, пытался поступить в Московский и Ленинградский университеты, но не был принят из-за «социальной чуждости». Чтобы обойти это ограничение, он проработал два года рабочим на заводе, а в 1932 г., указав в графе социальное происхождение «рабочий», поступил в Орловский педагогический институт, стал школьным учителем литературы. Согласно его собственному рассказу, в 1937 г. «бежал из-под ареста», ушел в подполье, жил под фальшивыми именами, часто менял место жительства, потом устроился преподавателем в техникум в Воронежской области. Несколько странным выглядит то, что он, как будто скрывавшийся от ареста, стал завучем. По сведениям лидера НТС В.М. Байдалакова, Соколов до войны был «газетным работником»

[86]

. Сотрудничал ли на самом деле Соколов в советской печати, и какого характера было это сотрудничество, неясно, как неизвестен и источник сведений Байдалакова. Однако в целом можно согласиться с мнением не слишком доброжелательно относившегося к Соколову Б.В. Прянишникова о его «неясном советском прошлом»

[87]

.

Перед войной и первые 14 месяцев войны Соколов жил и работал под Воронежем. В августе 1942 г. вернулся в оккупированный Орел.

Орел был захвачен 3 октября 1941 г. 4-й дивизией 2-й танковой армии Гудериана. В течение двух лет немцы контролировали Орловскую область с миллионным русским населением. В целях сохранения лояльности населения в условиях активизации партизанского движения, а также в целях рекрутирования коллаборантов чрезвычайно важной считалась пропагандистская деятельность, которую в Орле осуществляла 693-я рота пропаганды, подчинявшаяся Отделу военной пропаганды вермахта и Министерству просвещения и пропаганды и использовавшая их методы и материалы. Простая, но эффективная, по мысли Геббельса, нацистская пропаганда строилась вокруг центрального концепта врага-еврея: под видом коммунистов евреи правили и правят Советским Союзом («жидобольшевизм»), из-за евреев затягивается война и откладывается победа Германии и восстановление нормальной жизни в «освобожденной России», еврейская плутократия контролирует политику Америки и Великобритании и т.п.

[88]

Основными каналами пропаганды были курсы лекций (для учителей, городских чиновников, деревенских старост) и пресса. Главным оружием в арсенале 693-й роты пропаганды стала газета «Речь». В начале 1942 г. «Речь» была малотиражным информационным листком, печатавшим почти исключительно переводы немецких армейских коммюнике; и тем не менее она пользовалась спросом у людей, изголодавшихся по чтению и по новостям. С весны 1942 г. газету стали совершенствовать: были наняты русские корреспонденты, налажена сеть распространения в Орловской области. К концу лета в одном Орле уже было 6 тыс. подписчиков, а из деревень доходили слухи, что крестьяне обменивают на газеты хлеб и картофель; к концу года тираж достигал 100 тыс. экземпляров.

Чтобы эффективнее воздействовать на читателя, нацистским пропагандистам нужны были русские авторы, выразители местной юдофобии и антикоммунизма, способные совместить лозунги Министерства пропаганды с риторикой черносотенных листков и памятью о еврейских погромах начала века. Русские сотрудники газеты получали определенные привилегии: они освобождались от трудовой повинности и могли не опасаться депортации в рейх; им полагался улучшенный продовольственный паек, при необходимости – квартира и даже садовый участок. Владимир Соколов, очевидно, сам предложил свои услуги как антикоммуниста, интеллектуала и литератора и стал – под псевдонимом Владимир Самарин

Самарин регулярно публиковал в газете статьи, в том числе передовицы, подписываясь как псевдонимом (Вл. Самарин), так и инициалами «В.С.». Его тексты содержательно и интонационно похожи как капли воды и разрабатывают несколько тем: недостатки (точнее, зверства) большевистского режима, его ответственность за войну и грядущее поражение в ней, дефекты режима капиталистического, еврейская закулиса и скорая ее гибель, возрождение русского народа, государства и православия. Например:

Двадцать пять лет иудо-большевики терзали многомиллионный русский народ, истекавший кровью. <…> Сотни тысяч русских людей погибли в застенках НКВД, миллионы нашли преждевременную могилу в снегах Севера и тундрах Сибири. Но неравна была борьба, и русские люди знали, что только в войне падет большевизм. Война была неизбежна. Это видели все. И только тот, кто не хотел, не видел сумасшедшей подготовки большевизма к нападению на Европу. <… > Русский народ не хотел воевать. Но чуждое народу «правительство» средствами мощного аппарата пропаганды в течение долгих лет внушало народу мысль, что в будущей войне он будет защищать свою родину. Лицемерный прием обманул многих наивных русских людей, вообразивших, что СССР, государство иудеев и преступников, их родина. Эти люди повторяли заученные лозунги и даже сражались. Но таких было немного. <… > На освобожденной русской земле создается новая жизнь, не похожая на то, что видел народ в годы владычества иудеев-большевиков. <… > В освобожденных областях крестьянство получило землю, о которой мечтало много лет; в освобожденных областях восстанавливаются русские обычаи, возрождается русская церковь, оскверненная и поруганная иудеями

22. 6. 41.

Сегодня сообщили по радио о нападении немцев на нас. Война, по-видимому, началась, и война настоящая.

Неужели же приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы – хуже нашего не будет. Да и что нам до немцев? Жить-то будем без них. У всех такое самочувствие, что вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания все же крепко надеялись. Да и не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А что победят немцы – сомнения нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине. Не выродок. Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас все, в том числе и чувство патриотизма.

28. 6. 41.

Самое поразительное сейчас в жизни населения – это ненормальное молчание о войне. Если же кому и приходится о ней заговаривать, то все стараются отделаться неопределенными междометиями.

30. 6. 41.

Слухи самые невероятные. Началась волна арестов, которые всегда сопровождают крупные и мелкие события нашего существования. Масса людей уже исчезла. Арестованы все «немцы» и все прочие «иностранцы». Дикая шпиономания. Население с упоением ловит милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух, что немецкие парашютисты переодеты в форму милиционеров. Оно, конечно, не всегда уверено в том, что милиционер, которого оно поймало, – немецкий парашютист, но не без удовольствия наминает ему бока. Все-таки какое-то публичное выражение гражданских чувств.

По слухам, наша армия позорно отступает.

25. 5. 42.

Уже в Павловске

[198]

. Имеем одну огромную комнату и другую маленькую. Мебель привезли свою. Устроились неплохо. Даже странно, что так просторно и так тихо. Общая кухня с двумя милыми старичками, родственниками городского головы. Стрельбы здесь гораздо меньше и больше напоминает мирную жизнь. Имеются лавки и рынок. Больше продуктов, и их можно купить за деньги. Коля назначен «директором» школы. Но главное, что его привлекает, – это намечающаяся возможность издавать газету. Русскую. И вроде как свободную. Мечта всей его жизни. Отдел пропаганды предложил ему составить первый номер. Сидим над этим уже три дня и три ночи. В тот же день как переехали, так и засели. Только вот почему-то мне кажется, что ничего из этого не выйдет. Не потрафим на хозяев. Уверена я в этом. Хотя мечты у нас самые головокружительные. Говорят, что немцев обставить ничего не стоит. Но страшны не они, а те русские, какие при них сидят и в переводчиках, и в чиновниках. Все это невозможные бандиты просто, думающие о том, как ограбить население. До так называемого русского дела им нет абсолютно никакого дела. Преданы они не делу, а пайку. Но все же что-нибудь можно будет начать делать.

26. 5. 42.

Самым крупным спекулянтом Павловска является священник.

27. 5. 42.

Сегодня я начала новую карьеру – гадалки. Здесь очень много немецких «кралечек». Вот одной из них я случайно погадала и сказала «всю правду». Получила за это котелок солдатского супа и полхлеба. Обещала найти других клиенток. Думаю, это самая умная профессия в настоящее время: во-первых, прибыльная, во-вторых, в некотором роде психотерапия. Мне нестыдно говорить им всякие приятные вещи, которых им хочется. Особенно о тех, которые остаются «там». Послушает о том, что «там» все благополучно, что родители живы и здоровы, муж или жених, или кавалер помнит, свидание непременно состоится, но не так скоро и т.п., и у человека на душе просветлеет, и он живет некоторое время не в таком безнадежном мраке. Я бы дорого дала, чтобы мне кто-нибудь погадал, кому я верила бы. И потом эта профессия самая удобная для пропаганды. Парадоксально, но так: чем больше девушка пользуется успехом у немцев, чем больше она сама как будто бы привязана к какому-нибудь Гансу или Фрицу, тем большая тоска у ней по дому и по прошлому. А что не все «кралечки» только продаются за хлеб и за солдатский суп, это совершенная истина. Цинично продающихся весьма небольшой процент. Сначала идут потому, что помирать-то с голоду никому не хочется, а потом находят себе друга сердца. И какие бывают крепкие и трогательные романы среди них.

28. 5. 42.

6. 5. 43.

Ехали мы два дня. Ночевать заезжали в один из русских рабочих лагерей, который находится всего в 25 километрах от Павловска, но мы никогда не слыхали о нем. Расположен прямо в болоте. Очень чисто в бараках. Но ночью в комнатах тучи комаров. Все от них серое. Нас положили спать в пустой сапожной мастерской. Не спали всю ночь. Во-первых, от холода, во-вторых, от комаров. Люди выглядят, как привидения. Когда наша машина остановилась, то кто-то из проходящих лагерников очень злобно сказал: какие-то господа на нашу голову приехали. Стало очень горько. А тут еще бестактность нашего провожатого немца. Он немедленно прикомандировал ко мне «для услуг» девушку из лагеря. Но потом мы с ней подружились. Почти целую ночь проговорили, и она поняла, что мы не «господа». Перед отъездом из Павловска нам насовали всякой еды, и кто-то дал целую большую сумку сухарей. Управские чины. Я все эти сухари отдала моей «услужающей». Как она радовалась. Она поверить не могла, что есть люди, которые могут раздавать сухари, да еще в таком количестве. Как я ее понимаю. Мы-то достигли вершин солдатского благополучия и будем получать солдатский немецкий паек. Они живут хуже, чем мы в Павловске. Очень стало противно на душе, что вот мы вылезли из общего уровня. Конечно, у этой девушки теперь впечатление, что мы и невесть какие богачи.

Сопровождал нас некий лейтенант пропаганды. Необычайная симпатяга. Ни слова не говорит и не понимает по-русски. И вот я видела, как этот «симпатяга» смотрел на лагерников. Задушила бы его собственными руками. С нами он был как «со своими». А эти. так что-то, не люди. Я ничего Коле не сказала, но видела, что и его тоже коробит страшно. И мы делали друг перед другом вид, что ничего не замечаем. А что мы могли сделать. Вернуться обратно мы уже не можем. Вычеркнуты из списков Павловска. Да и наш «симпатяга», конечно, немедленно превратился бы куда не в симпатягу, если бы мы попробовали выкинуть такой номер. Сжали зубы и поехали дальше.

Здесь нам отвели квартиру, вернее, комнату у одной старушки с сыном. Эти нас встретили тоже не ахти как доброжелательно. Ну, потом стало понемногу утрясаться, как будто бы.

В пропаганде здесь работают настоящие русские люди. Военные. Советские все. Очень странно мне принимать у себя за столом партийцев. Всем им нравится бывать у нас. Всем надоело казарменное житье, и они ценят тот весьма относительный семейный уют, каким я их угощаю. Особенно ценится мой круглый стол и самовар. И вот я пою чаем своих злейших врагов. Так мы смотрели на всех партийцев в СССР. А среди них, оказывается, много порядочных людей, далеко не служащих опорой строю. Не работать на партию, состоя в ней, они, конечно, не могли. Ну, а уйти из партии – это лучше и легче кончить самоубийством при помощи пистолета. Один из теперешних наших новых друзей пробовал проделать этот эксперимент – ушел из партии во время коллективизации. Он ушел не сам, а сделал так, что «его ушли». Стал пить, перестал платить членские взносы. За бытовое разложение вылетел. Вначале он был очень рад. А потом началось. Он был редактором районной газеты. После того как его «ушли» из партии, – конечно, сейчас же вылетел из газетки. Попробовал искать себе какой-нибудь работы – никуда не принимают. А у него семья в шесть человек. Побился, побился и начал опять проситься в партию. Каялся и все такое. Добился восстановления. Он теперь прямо говорить не может об этом без дрожи. И никто так не ненавидит эту самую партию, как такие вот партийцы. Потом война. Попал в окружение, а потом в плен. Был в чине капитана. Теперь в пропаганде. Говорит, как немцы ни подлы, ни глупы, это не может идти ни в какое сравнение «по свободе духа» с тем, что делается в партии большевиков. Нам теперь очень странно все это слышать и наблюдать. А почти все пропагандисты, которые тут работают, – бывшие партийцы. И их никак невозможно заподозрить в неискренности. Вообще мы здесь узнали за неделю партийцев больше, чем за всю жизнь там. Все они народ малокультурный, но очень интересный.

Немцам-то особо культурные и не нужны, потому что сами они показывают все больше и больше свое несусветное дикарство. И наши партийцы, и немецкие, ну совершенно одинаковы по узости кругозора и общей безграмотности. Только немцы упитаннее и воротнички чище. А по духовным запросам, по жажде знаний, культуры и по стремлению к усвоению нематериалистической идеологии наши дадут, конечно, немцам сто очков вперед.