У меня на столе груда бумаг, тысячи три страниц с пометками «совершенно секретно», «особая папка», «особой важности», «лично». С виду они все одинаковы: наверху справа, как бы в насмешку, лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Слева — суровое предупреждение: Подлежит возврату в течение 24-х часов в ЦК КПСС (Общий отдел, 1-ый сектор). Иногда требование помягче — вернуть можно через три или семь дней, реже — через два месяца. Ниже — крупными буквами через всю страницу: КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ. Далее — шифры, коды, число, список тех, кто принял решение, «голосовал вкруговую», поставив свою закорючку, и тех, кому решение направлено на исполнение. Но даже они, исполнявшие эти решения, права видеть весь документ не удостаивались. Они получали «выписку из протокола», о содержании которой не могли поведать миру ни устно, ни письменно. Напоминание об этом печаталось мелким шрифтом слева, вдоль полей страницы:

Правила обращения с документами политбюро еще строже:

Так правила КПСС: тайно, не оставляя следов, а часто и свидетелей, рассчитывая на века, как Третий Рейх. Да и цели были схожими. Более того, в отличие от Рейха, она почти их достигла, но произошло не предвиденное ни Марксом, ни Лениным, ни подавляющим большинством людей на земле. Эти документы мне не адресовались, отношения к их исполнению, по крайней мере, непосредственного, я не имею и возвращать их «в Общий отдел, 1-ый сектор» не собираюсь. Бесстыдно пользуясь чужими привилегиями, я разглядываю подписи Брежнева, Черненко, Андропова, Горбачева, Устинова, Громыко, Пономарева, читаю их рукописные пометки на полях, их глубокомысленные решения, касавшиеся абсолютно всего на свете, от арестов и высылок неугодных до финансирования международного терроризма, от кампаний дезинформации до подготовки агрессии против соседних стран. Здесь, в этих бумагах, можно найти все начала и концы трагедий нашего кровавого века, а точнее, его последних тридцати лет. Мне стоило больших усилий достать их, более года работы ушло на их приобретение. Быть может, никто не увидал бы многие из них еще долгие годы, а то и никогда, если бы не мои старания. Однако заклятие, наложенное на них постановлением ЦК КПСС от 17 июня 1976 г., пр.№ 12, п.4с мистическим образом продолжает действовать, ибо никто не решается разглашать эти секреты.

Нужно ли говорить, что в результате нашего бездумного двоемыслия западные коммунисты уже давно превратились в привилегированную группу вроде священных коров. Им все дозволено, им заранее прощается любая низость, любое преступление, за которое нормальный человек заплатил бы годами тюрьмы. Например, они просто существовали на советские деньги, хотя и это всего лишь несколько лет назад категорически отвергалось, и говорить об этом публично было «не принято». Теперь есть и документы, и расписки, и все детали доставки денег через КГБ подробно описаны в российских газетах, а негласный запрет на эту тему в западной печати так и остался. Вернее сказать, не то чтобы запрет, а скорее некое табу, вроде таблички «У нас не курят». Иди гадай, кто у вас не курит да почему? Кто решил, кого спрашивали? Какое такое подпольное политбюро приняло это решение, проголосовав «вкруговую»?

Загадочно, не правда ли? Я ведь имею в виду не времена Коминтерна, о которых уже столько и хорошо написано и о которых, быть может, людям действительно надоело читать, — я говорю о нашем времени. Те, кто принимал участие в этой «деятельности», еще живы и должны бы понести ответственность за свои поступки. Ведь даже в странах, где получение денег из-за границы на политическую деятельность — само по себе не преступление, негласное их получение в обход налогового законодательства никак не может быть оставлено без внимания. За это и Аль Капоне в тюрьму угодил, и вице-президента США Спиро Агню не пощадили.

Между тем, ни в одной стране мира не проводится даже расследование финансовой деятельности местных коммунистов, а ведь, речь идет, по крайней мере, о систематическом мошенничестве в колоссальных размерах.

Так, в 1969 году, решив упорядочить этот род деятельности, Москва создала специальный «Международный фонд помощи левым рабочим организациям» общей суммой в 16,55 млн. долларов ежегодных ассигнований. Разумеется, крупнейшим донором была сама Москва — на ее долю приходилось 14 миллионов, но и восточноевропейские братья вносили свой посильный вклад: чехи, румыны, поляки и венгры — каждая партия по полмиллиона, болгары — 350 тысяч, а восточные немцы — 200 тысяч. Из 34 получателей в том году самыми крупными были итальянская компартия (3,7 миллиона только на первые полгода!), французская компартия (два миллиона) и компартия США (один миллион), а самыми мелкими: «Фронт освобождения Мозамбика» — десять тысяч и председатель компартии Цейлона товарищ Викремаситхе — шесть тысяч. Так и продолжалось вплоть до 1991 года, с той лишь разницей, что число получателей, скажем, к 1981 году выросло до 58-ми, а доля, например, компартии США — до двух миллионов. К 1990-му, последнему году своего существования, фонд вырос до 22 миллионов долларов, а число получателей до 73 «коммунистических, рабочих и революционно-демократических партий и организаций».

Соответственно росла и советская доля взноса. К 80-м годам она уже составляла 15,5 млн. долларов, в 86-м — 17 миллионов, в 87-м — 17,5 миллиона, а в 90-м — все 22 миллиона. Дело в том, что по мере нарастания кризиса коммунизма восточноевропейские братишки переставали платить один за другим, оставляя Старшего Брата расплачиваться по революционным счетам. Есть от чего взволноваться!

Как бы ни прибеднялись «партии-получатели», помощь из Москвы, поступавшая «по линии фирм друзей», была, тем не менее, существенной добавкой к их бюджетам. К сожалению, я не располагаю достаточным материалом, который позволил бы восстановить всю картину этой деятельности, однако и имеющихся примеров вполне хватает для оценки ее масштабов.

По-видимому, одной из первых западных компартий, усвоивших «социалистический принцип самоокупаемости», была итальянская, в то время крупнейшая и самая влиятельная в Европе. Просматривая списки клиентов Международного фонда, я с беспокойством заметил, что итальянские товарищи совершенно исчезли из них к концу 70-х, хотя вначале они эти списки возглавляли, получая в 1969 году аж 3,7 миллиона на полгода. «Вот бедняги, — подумал я, — наверное, пострадали за свою честность и принципиальность, отказавшись поступиться своей верой в „коммунизм с человеческим лицом“, и Москва безжалостно лишила их братской помощи».

И правда, итальянские товарищи демонстрировали в то время чудеса героизма: отмежевались от Москвы в вопросе прав человека, осудили советское вторжение в Афганистан, поддержали польскую «Солидарность», а мы, циники, ничему не верили, считая это просто маневрами. Признаться, на мгновение мне даже стало стыдно за свой цинизм. Увы, напрасно я переживал: итальянская компартия не собиралась гибнуть от избытка честности. Напротив, ее контакты с Москвой заметно углубились — политбюро даже приняло специальное постановление «Об усилении работы с Итальянской компартией», а чуть раньше, в октябре 1979 года, они, видимо, утрясли и свои финансовые отношения. Во всяком случае, утрясали, согласно следующему документу:

Конечно, мы можем только гадать, о каких финансовых вопросах толковали в ЦК с т. Д. Черветти тт. Пономарев и Загладин, но о характере финансовых отношений между КПСС и ИКП мы узнаем из следующего документа политбюро:

Разумеется, помощь Москвы своим клиентам этим не исчерпывалась. Как докладывал Фалин в ЦК, помимо прямого финансирования и финансирования по коммерческим каналам, еще осуществлялись:

…поставка газетной бумаги, приглашение на учебу, отдых и лечение активистов партии, закупка печатных изданий компартии, оплата в ряде случаев поездок представителей партии в другие страны и т. п.

Под рубрику «и т п.» подпадало, например, содержание целой сети книжных магазинов «друзей» в разных странах мира. Программа эта, начатая где-то в 60-х годах через посредство В/О «Международная книга», стоила недешево. Во-первых, все эти магазины открывались на советские деньги, «в кредит», кредит же, конечно, никогда потом сполна не выплачивался. Во-вторых, все они «торговали» с большим убытком, а убыток потом списывался по «просьбе руководства друзей». Расходы были разными, в зависимости от места, времени и обстоятельств. Скажем, открытие в Лондоне в 1976 году известного магазина «Коллетс» стоило Москве 80 тыс. фунтов (124 тыс. инвалютных рублей), а в контракте с фирмой было прямо предусмотрено «покрытие возможного дефицита от продажи советских изданий в первые годы деятельности магазина». Открытие же нового магазина в Монреале несколькими годами раньше стоило всего 10 тыс. канадских долларов. Суммы списываемых убытков тоже колебались от 12 300 инвалютных рублей магазину компартии Израиля «Popular bookshop» в 1969 году, 56 500 инвалютных рублей магазину бельгийской компартии «Du monde entier» до 300 тыс. долл. фирмам компартии США «Four Continent Book Corporation», «Cross World Books & Periodicals» и «V. Kamkin». He забыли даже Австралию, где фирма местной социалистической партии «New Era Books & Records» задолжала Москве 80 тыс. инвалютных рублей.

Из-за отсутствия систематической информации трудно оценить общий убыток от этой бойкой торговли. В докладе В/О «Международная книга» в ЦК за 1967 год говорится, что общий объем «экспорта в капиталистические страны» составлял на тот год 3,9 млн. инвалютных рублей, общая сумма отсроченных долгов была 2,46 миллиона, а просроченных — 642 тысячи. Суммы по тем временам немалые. Тем не менее, «экспорт» продолжался, и к 82-му году пришлось списывать новую серию долгов, в частности более 460 тыс. долл. фирмам компартии США «Imported Publications» и «International Publishers».

Затем идет поставка газетной бумаги для братских изданий — бесплатно и в грандиозных масштабах. Решение о создании специального фонда для этой цели было принято в 1974 году, но оценить, сколько же это стоило советской казне, просто невозможно, поскольку в то время стоимость производства и транспортировки чего бы то ни было в СССР реальной оценки не имела, а выражалась в условных «безналичных рублях». Попросту говоря, это была бездонная бочка. Только в 1980 году этот специальный фонд поставил зарубежным братьям 13 тыс. тонн бумаги. Не имею понятия, сколько это должно было стоить по западным цепам, но очень приблизительная оценка при очень условном исчислении стоимостей дает цифру 3,5 млн. рублей в год.

И правда, существовала еще другая «форма интернациональной солидарности», не измеряемая ни в долларах, ни в рублях, но гораздо более зловещая, чем почетная степень доктора исторических наук. Она была окружена такой тайной, что любые документы, ее упоминающие, непременно имели гриф «особая папка». Но даже при такой категории секретности ЦК предпочитал прятать суть дела за туманными выражениями типа «спецподготовка», «спецоборудование», «спецматериалы», а наиболее специфические детали вписывались от руки: очевидно, не доверяли даже своим проверенным машинисткам. И горе было той стране, в коей местным товарищам оказывался этот вид «помощи», ибо она весьма скоро превращалась в горячую точку планеты, даже если была перед тем вполне мирной и процветающей. Вот как выглядела такая выписка из протокола от 26 декабря 1976 г. (выделенное в тексте курсивом вписано от руки):

Такая «спецподготовка» в КГБ обычно была лишь первой стадией процесса. Только за десять лет, в 1979–1989 гг., ее прошли более 500 активистов из 40 коммунистических и «рабочих» партий различных стран мира, включая членов их политбюро и ЦК.

Затем наступал следующий этап:

В сущности, весь этот ворох документов попал в мои руки случайно, когда после многих месяцев бесплодных усилий я уже отчаялся что-либо увидеть. Уже испарилась эйфория 1991 года, растаяли надежды на скорые перемены — не то что на возрождение страны, а хотя бы на что-то разумное или просто пристойное. Полным ходом шла реставрация номенклатурной власти, и я совсем было решил больше в Москву не ездить, не травить понапрасну душу видом этого безнадежного убожества.

Но и дома, в Кембридже, не было мне уже покоя. Старый, привычный мир менялся на глазах. Словно пораженный гигантскими вихрями энтропии, исходящими от распада колоссальных структур на Востоке, он тоже начал разваливаться без какой-либо видимой причины. Казалось, чья-то властная рука вынула из нашей жизни незримый стержень, лишив ее и смысла, и опоры, началась агония идеи, владевшей миром два последних столетия. Интуитивно все чувствуют, что смерть ее столь же неизбежна, сколь и желательна, но боязно с ней расстаться: страшит неизвестность, — а потому продолжают топтаться на месте в полной растерянности. И только «интеллектуальная элита» с самоубийственным упорством цепляется за осколки своей утопии, выродившейся в абсурд. Точно сороконожка с перебитым хребтом, все еще судорожно дергает лапками, но уже и не в лад, и не к месту. Какой-то мифический «новый мировой порядок», «глобальная деревня», «федеральная Европа» — с одной стропы; «экологисты», «феминисты», защитники прав животных и растений — с другой. И, конечно, бесстыдное оправдание своего поведения в годы «холодной войны». Полный маразм. Произошло то, чего я больше всего боялся: трусливый отказ от борьбы обернулся неспособностью выздороветь. Античеловечная утопия рухнула, но на ее развалинах не торжествуют ни свобода духа, ни благородство мысли. Ничего, кроме абсурдного, жалкого фарса. Напрасны оказались многомиллионные жертвы: человечество не стало лучше, мудрее, взрослее.

Для России же это обернулось пошлой трагикомедией, в которой бывшие партийные боссы средней руки да генералы КГБ играют роли главных демократов и спасителей страны от коммунизма. На сцену вылезло все самое уродливое, гнилое, подлое, до поры прятавшееся по щелям коммунистического острога и выжившее благодаря полной атрофии совести. Это те, кто на блатном жаргоне именуется «шакалье»: пока настоящие воры в камере, их не видно и не слышно, они отсиживаются где-нибудь под нарами. Но вот ушли воры на этап, и тут же объявились «шакалы», разгулялись, блатуют, наводят свои порядки. А появись опять настоящий вор — их как ветром сдуло, опять под нарами. И, глядя на эту шакалью «демократию», невольно вспоминаешь пророческие слова Высоцкого:

Я живу. Но теперь окружают меня Звери, волчьих не знавшие кличей. Это псы — отдаленная наша родня, Мы их раньше считали добычей.

В общем, если что и заставляло меня продолжать туда ездить, так только старая привычка не сдаваться, здравому смыслу вопреки. В конце концов, разве не занимались мы всю жизнь абсолютно безнадежным делом?

Беседу нашу показали 9 сентября сразу после вечернего выпуска новостей в 21.00, причем почти целиком, с несущественными сокращениями чисто редакционного характера. Всего-то каких-нибудь двадцать минут, реакцию же они вызвали довольно бурную. В общем, тон прессы был доброжелательным, с ударением на «необычность» самой нашей встречи: вот, дескать, какие времена наступили, какие перемены произошли в стране. Наиболее популярные в то время издания — газета «Известия» и журнал «Огонек» — поместили статьи об этом событии с моими комментариями, где я постарался развить тему. Натурально, нашлись дураки, упрекавшие меня за излишнюю мягкость к «стукачам», а в особенности за то, что пожал руку главе КГБ. Это, однако, меня не удивило и даже не разозлило: в такие времена дураки, как правило, становятся необычайно активны. А зарабатывать себе политический капитал дешевой демагогией — их любимое дело.

Гораздо важнее было то, что мое мурлыканье не усыпило бдительности тех, кого это непосредственно касалось, — «профессионалов». Они-то отлично поняли, к чему я подбираюсь, а мой спокойный, дружелюбный тон встревожил их, думаю, гораздо больше любых грозных тирад и требований возмездия. Уже через несколько дней на экране появился тогдашний глава ПГУ (Первое Главное управление КГБ) генерал Шебаршин и безо всякого упоминания нашего теледиалога — так, между прочим, — заверил публику, что никаких сенсационных откровений о деятельности разведки можно не опасаться. Это явно был сигнал «своим» за рубежом, рассчитанный на то, чтобы успокоить встревожившихся «партнеров».

Дальше — больше. Пошли статьи бывших офицеров разведки с «демократической репутацией», призванные доказать, что мои представления о размахе их деятельности сильно преувеличены.

«…даже ветеран диссидентства Владимир Буковский, знающий КГБ не только теоретически, заметил между делом в своем эпохальном интервью с Бакатиным, что нашей стране неплохо бы заниматься лишь военной разведкой, а политическую и прочую вообще прикрыть, — писал в „Огоньке“ отставной разведчик Михаил Любимов. — Мысль мудрая и прогрессивная, интересно только, поддержат ли ее западные правительства, которые, кроме военных разведок, имеют и ЦРУ, и СИС, и БНД, и Моссад. Прозвучал у Буковского и тезис о колоссальной дезинформации, которой занимается за рубежом внешняя разведка КГБ».

А дальше, конечно, шло подробное объяснение того, что никакой колоссальной системы не существовало. Так, жалкие потуги, несколько поддельных документов, которые никого не обманули, а «вызвали только гнев в адрес их создателя».

Меня, однако, это не обескуражило, врасплох не застало. Я и вообще-то, еще до посещения Бакатина, не слишком рассчитывал на архивы КГБ, а сконцентрировал свои усилия на архивах ЦК КПСС, которые были опечатаны сразу после «путча» вместе со зданием ЦК на Старой площади. Во-первых, они уже находились в руках российского руководства, с которым у меня были хоть какие-то контакты. А во-вторых, я знал, что там, в этих архивах, должно быть все, в том числе и доклады КГБ, бывшего, как мы помним, всего лишь «карающим мечом партии», ее «вооруженным отрядом». По крайней мере, в послесталинскую эпоху КГБ находился под жестким контролем партии и без согласия ЦК ничего существенного предпринимать не мог.

Словом, уже через пару дней после приезда в Москву в августе 1991 года я с помощью своих контактов в российском руководстве встретился с главой Комитета по делам архивов при правительстве России Рудольфом Германовичем Пихоей, чтобы обговорить в принципе условия работы будущей международной комиссии. А еще через пару дней не без некоторого волнения входил в здание ЦК на улице Куйбышева, д. 12 (ныне вновь по-старому Ильинка), где, собственно, размещались и архивы, и архивное ведомство. Огромное здание вернее сказать, комплекс зданий, соединенных между собой бесконечными коридорами, переходами, лестницами, — было мертво. Архивное управление расположилось лишь на одном этаже дома 12, остальное представляло из себя лабиринт Минотавра, где без нити Ариадны не найти ни входа, ни выхода Роскошный паркет коридоров уводил в неизвестность мимо опечатанных дверей кабинетов, на которых все еще висели таблички с именами их бывших владельцев, когда-то всесильных аппаратчиков. Местами прямо на полу лежали кучи папок и бумаг с надписью «совершенно секретно». Я поднял одну наугад: отчет какого-то обкома о работе с молодежью. И на секунду мне стало страшно: а вдруг здесь и нет ничего, кроме вот таких бесконечных отчетов о выполнении планов да пропагандистских мероприятий? А если окажется, что все действительно существенное либо уничтожено в последний момент, либо куда-то увезено? Москва полна была слухов о массовом уничтожении документов, о каких-то загадочных грузовиках, увозивших тюки с бумагами несколько ночей после «путча»…

Пихоя, однако, успокоил меня. Да, какие-то бумаги успели уничтожить, но это, видимо, была оперативная документация, связанная с «путчем». Сами архивы, насколько можно судить, не пострадали. Указ об аресте партийных архивов был подписан Ельциным 24 августа, и тут же, ночью, в ЦК вошла комиссия вместе с новой охраной. Для начала, правда, вырубили электричество, чтобы остановить все «бракомолки» (новое русское слово для обозначения shredding machines, которое я услышал впервые), но потом пришлось его включить: впотьмах невозможно было ничего найти. «Бракомолки» же и так были все забиты впопыхах уничтожавшимися документами и уже не работали.

— Первым делом опечатали все двери, — рассказывал Пихоя, — теперь вот сносим все бумаги из кабинетов в одну большую комнату, нумеруем, сортируем. Никто и ничего отсюда увезти уже не может, да и войти сюда старым сотрудникам теперь невозможно. Даже за личными вещами. Охрану полностью сменили, привезли курсантов милицейского училища не то из Вологды, не то из Волгограда.

Действительно, все входы и выходы охраняли молодые крепкие парни с автоматами. На одного из них, здоровенного малого с детским, растерянным лицом, мы буквально наткнулись, завернув за угол коридора:

Но время шло, а лучше не становилось. Точно истощив всю свою энергию за три дня «путча», российское руководство было полностью парализовано. Уникальный случай в истории: за свои первые сто дней у власти Ельцин не сделал абсолютно ничего. На какое-то время он вообще исчез: одни говорили, что запил, другие — что уехал отдыхать. Но, и объявившись позже, он никак не мог выработать ни программы действий, ни четкой цели. То принимался перетасовывать старую колоду бюрократии, отчего эта последняя только разбухала; то вдруг срывался со всем своим окружением на Кавказ — мирить армян с азербайджанцами; то вводил чрезвычайное положение в Чечне, то отменял его. Страна, как пьяный корабль, неслась по воле волн «без руля и без ветрил» А вернее — как пьяная свадьба куролесит по городу, из одного трактира в другой, с музыкой и цыганами. Во всяком случае, примерно так жило все ельцинское окружение, кочуя по приемам и праздникам. Застать их на работе, дома ли — было совершенно невозможно. Неделями я пытался дозвониться, терзал телефон до мозолей на пальцах, пока чисто случайно не попал в ритм этого загула. Оказалось, Москва жила «презентациями» — новое словечко, произведенное от английского presentation и обозначавшее здесь, на русской почве, практически любую общественную пьянку, будь то по поводу открытия нового центра, создания новой организации или какой-то годовщины. А уж там, между балычком и тостами за новую демократию, разве договоришься о чем-то серьезном?

Тем временем события развивались самым неблагоприятным для моих планов образом. Номенклатура оживала на глазах, заполняя вакуум власти. Происходило это вполне открыто, под аккомпанемент рассуждений в прессе о том, что управление страной надо, дескать, оставить в руках «профессионалов». Даже с некоторым нажимом: вот, мол, раньше партия не давала «профессионалам» наладить дело, а теперь «новая власть» туда же. И как-то само собой забывалось, что никаких «профессионалов» управления в СССР, помимо профессиональных строителей коммунизма, то бишь номенклатуры, никогда не существовало. Они-то и развалили страну, довели до банкротства экономику, а под конец не сумели даже путча толком организовать.

Совсем заглохло и следствие по делу этих последних. Уезжая в конце сентября, я еще успел сделать программу на российском телевидении под названием «Два вопроса президенту», с тем, чтобы продвинуть идею открытого расследования «дела КПСС». Мы как бы организовали такое расследование, следуя модели «Уотергейта», где, как известно, ключевыми были два вопроса: что знал президент (в нашем случае — Горбачев), и когда он это знал? Вопрос был не праздный: все больше всплывало фактов о том, что Горбачев все знал заранее и так называемый путч был просто его попыткой ввести военное положение в стране, спрятавшись за спины своих сотоварищей. Таким образом, наша программа, проводя эту параллель, подводила зрителя к выводу о необходимости такого же публичного расследования, как и уотергейтское.

Но и эта, казалось бы, очевидная идея потонула в чудовищном российском бардаке. С одной стороны, Ельцин так и не удосужился принять решение, с другой — ожившая номенклатура, в том числе и из ельцинского окружения, утопила все в бесконечных «комиссиях по расследованию», где, разумеется, дело вели «профессионалы». Становилось ясно, что суда над лидерами августовского «путча», скорее всего, так никогда и не будет. (Суд над руководителями ГКЧП откладывался два года, пока, наконец, в феврале 1994 года новоизбранная Дума приняла закон об амнистии организаторов августовского «путча». Однако один из обвиняемых, главнокомандующий сухопутными войсками генерал Варенников, отказался принять амнистию и потребовал суда. Суд состоялся в августе 1994 года, и генерал Варенников был оправдан). Вместо этого, в октябре 1991 года прошли довольно вялые слушания Верховного Совета, где некоторые депутаты требовали, конечно, более широкого обсуждения обстоятельств «путча» и даже расследования всей деятельности КПСС, а их коллеги-коммунисты, естественно, возражали. Цирк, да и только! С каких это пор стало нужно просить согласия у преступников прежде, чем посадить их на скамью подсудимых!

Любопытно, однако, что перспектива расследования преступной деятельности КПСС не вызвала энтузиазма даже у большинства «умеренной» публики.

Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: к весне 1992 года коммунисты настолько обнаглели, что опротестовали в Конституционный суд указы Ельцина, запретившие КПСС.

Наверное, со стороны это выглядело дурной шуткой: одна группа бывших коммунистов судится с другой о конституционности запрета своей бывшей партии, да еще в суде, все члены которого — тоже бывшие коммунисты. И это, заметьте, в стране, где конституции как таковой нет, а есть старая конституция РСФСР (аналогичная конституции бывшего СССР), которую никак не могут заменить и оттого бесконечно вносят в нее поправки. Куда там Кафке с его жалкой фантазией или Гегелю с его детским представлением о диалектике!

Однако Ельцину и его окружению было не до шуток. Перспектива проигрыша дела в суде была вполне реальна (по крайней мере, семь из двенадцати судей открыто симпатизировали КПСС), а это повлекло бы за собой кошмарные последствия. Помимо чисто политических осложнений, пришлось бы возвращать только что поделенную «партийную собственность» (включая комплекс зданий ЦК на Старой площади, куда совсем недавно переселилось российское руководство), не говоря уж об этих самых архивах. Не случайно, выступая в Конгрессе США летом 1992 года, Ельцин упомянул этот суд в числе наиболее важных политических проблем, стоящих перед страной.

Словом, всполошилась, а то и прямо ударилась в панику вся президентская рать. И в результате произошло то, чего я безуспешно добивался почти год: архивы КПСС были открыты, хоть и на щелочку, а я, срочно вызванный в Москву для участия в этом процессе в качестве свидетеля и эксперта, получил к ним доступ. Таково было мое категорическое условие или, если хотите, плата за лицедейство в их театре абсурда.

Конечно, интересы наши не совсем совпадали: комиссия, отбиравшая документы в архивах, стремилась лишь проиллюстрировать «неконституционность» действий бывшего партийного руководства, и оттого отобранного ими материала никак не могло хватить для систематического исследования. Это был набор разрозненных документов разных периодов, довольно произвольно сгруппированных в 48 томов по очень общим темам, как то: «Нарушения прав человека», «Терроризм», «Коррупция» и т. д.