Поселок, куда по донельзя разбитой колее медленно пробирался оперативный «УАЗ», назывался Верхняя Труба. Чем руководствовались люди, давшие поселку имя, было неизвестно. Тем более что населенного пункта Нижняя Труба в окрестностях не существовало.

Нужный дом был последним в ряду. Он стоял сразу за поворотом, в том месте, где дорога огибала холм с тремя пожелтевшими березками. Шофер «уазика» наверняка проскочил бы его, кабы не притулившаяся у забора замызганная машина «Скорой помощи». Возле калитки стояли двое: участковый и высокая женщина лет пятидесяти, в платке и рабочем комбинезоне.

Сергеев вылез из машины, сразу погрузившись по щиколотку в разбухшее после дождей месиво, и досадливо чертыхнулся.

— Осторожнее, товарищ капитан, — запоздало проговорил участковый.

За 51 год до финала, Ленинград

«В большом городе, где столько домов и людей, что не каждому удавалось отгородить хоть маленькое местечко для собственного садика, и где поэтому большинству жителей приходилось довольствоваться комнатными цветами в горшочках, жили двое детей. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра. Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а под выступами их шли водосточные желоба. Стоило шагнуть из какого-нибудь окошка на желоб — и можно было оказаться у окна соседей…»

Кай и Герда — вот как звали этих счастливых детей. Девочка немножко завидовала им: дома, у которых сходились крыши, — это было здорово. Хотя представить себе жизнь, когда вместо собственного сада имеются лишь цветочные горшки на окне, было трудновато. Тем более что у девочки — не книжной, а настоящей — сад как раз имелся. Сад окружал загородную дачу, пожалованную дедушке, академику Владлену Романовичу Добелю, вместе с Государственной премией за вклад в отечественное ракетостроение. К даче вела широкая асфальтовая дорога, по которой вальяжно шуршали шинами представительские «ЗИМы» «форды» и скромные «эмки» с охраной, а у обочины стояла темно-зеленая будка, и часовой в синей фуражке отдавал честь.

Можно сказать, дедушка был тем, с кем девочка общалась чаще всего. Мама с утра до вечера пропадала на работе, а папа погиб осенью сорок девятого. Девочка помнила его смутно: в памяти отложился лишь влажный блеск сентября, сильные папины ладони и серый транспортный самолет посреди поля — он все не улетал, этот самолет, он не мог улететь без папы… Хотя лучше бы улетел: так сказала мама при расставании. А папа улыбнулся и ответил: что это ты раскисла? Раз уж меня не убили за четыре года — то теперь-то мы будем жить долго и счастливо. И еще — надо бы подумать о братике для нашей девочки. А мама отвернулась и смахнула слезинку со щеки. А может, это была не слезинка, а дождевая капля — тогда вроде бы моросил дождь…

Да, точно, шел дождь. Папа не обращал на него внимания: он снял фуражку с синим околышем и долго махал ею, стоя у трапа. И улыбался, потому что бояться теперь было нечего. Фашистов давно разгромили, а командировка на Западную Украину — это ведь ненадолго. Какие-то несчастные два месяца. Ты там осторожнее, проворчал дедушка, папин папа. Ты же знаешь, там до сих пор

За 3 года до финала

— …Пока ты не отыщешь своего гения, — сказал Юлий. — Где — это уж твое дело. Хоть в Антарктиде, хоть на американской ядерной базе в Неваде… Он ведь исчезает не впервые, пора бы привыкнуть.

— Найдем, — отозвался Ракель, стараясь, чтобы голос прозвучал уверенно. — Я уже дал распоряжение своим ребятам. Три дня максимум — и все будет в порядке, гарантирую. Ты же меня знаешь…

— 

Сутки,

 — раздельно произнес собеседник. — Торжество у меня дома будет через три дня. Приглашены солидные люди. Так что… — Он уронил взгляд на золотой «Ролекс» на запястье. — Московское время восемнадцать ноль-ноль. Если твои ребята не найдут Виндзорова к завтрашнему вечеру — тебе придется заплатить неустойку. Плюс — некоторую сумму за моральный ущерб.

Собеседника Ракеля звали Юлий Валентинович Милушевич. Или — просто Цезарь. Первые робкие шаги в бизнесе он начал делать, будучи скромным сотрудником краеведческого музея. В середине девяностых Юлик стремительно пошел в гору, поднявшись на респектабельном антиквариате и компьютерном оборудовании.

Это был блюз. Джек Тигарден, «Осенний вечер в Валенсии» — Егор услышал первый пассаж еще снаружи, подходя к лестнице со стороны улицы Планерной, что примыкала к автовокзалу. Отец рассказывал, что название улица получила благодаря «Обществу красных планеристов», которое заседало когда-то в полуподвале углового дома. Он сам много лет был активным членом этого клуба — наверно, именно благодаря ему Егор заразился небом. И даже стал посещать парашютную секцию, которая действовала на аэродроме. Парашюты нравились Егору больше, чем планеры.

Правда, сам Егор успешно делил свою любовь между небом, рисованием и музыкой. Мама настаивала, чтобы сын занимался фортепиано, хотя он предпочитал модный по тем временам рок-н-ролл и бухающую басами электрогитару — на пленках Элвиса Пресли, Майлза Дэвиса и Гвена Садовски. К рок-н-роллу мама относилась довольно прохладно. К Гвену Садовски тоже: про него писали, что он умер в возрасте двадцати трех лет от передозировки.

В конце концов Егор выбрал живопись. Точнее, живопись выбрали они вдвоем: он и его друг Ромка Заялов. Они вообще класса с третьего все делали вместе: сидели за одной партой, играли в футбол на пустыре позади школы, бегали в музыкалку (отделение фортепиано у Егора, народные инструменты — у Романа) и изостудию. И даже влюбились одновременно в одну девочку, Элечку Веретенникову из параллельного класса. И по очереди таскали за ней портфель…

«Художку» они тоже выбрали вместе.

— Куда двинем? — спросил Роман, на всякий случай захвативший с собой кожаный футляр с балалайкой и папку с эскизами.

— Здравствуй, — сказала Мария. И посмотрела на Егора снизу вверх.

Он не сумел ответить сразу. Дыхание внезапно перехватило, будто у боксера, пропустившего удар на ринге, ослабли колени и отчаянно зашумело в ушах — Егоровы внутренние органы отреагировали на Марию быстрее самого Егора.

— Здравствуй, — наконец произнес он. — А ты изменилась.

— Да?

— Да. Была симпатичной девушкой, а стала…