У Таюнэ лицо белое, в легком румянце, волосы цвета ромашки, с золотинкой. А брови черные, густые, словно углем намалеваны. Из-под них глядят раскосые разноцветные глаза: один — карий, огнистый, другой — голубой, с крупным черным зрачком, задумчивый и нежный.

Глядя на Таюнэ, не поймешь — русская она, чукчанка или эскимоска. Это оттого, что в жилах ее круто замешалась кровь трех народов. Правда, об одном своем предке, от которого досталась ей белая кожа, светлость волос и один голубой глаз, она даже не подозревала.

Вчера Таюнэ прошла на легкой моторной лодке километров пятьдесят по бурной речке, переночевала в избушке, а сегодня весь день разбрасывала на своем охотничьем участке моржовое и нерпичье мясо — подкормку песцам и лисам. Мясо было тухлое, с крепким душком, но зато это была верная гарантия того, что звери издалека учуют его запах и, насытившись им раз-другой, приживутся на участке, а зимой хорошо пойдут в капканы.

Участок этот был самым дальним в колхозе. Долгое время охотники упорно отказывались от него — не хотели проводить длинную зиму в одинокой избушке на отшибе от поселка и семьи. То ли потому, что Таюнэ была одинока, то ли потому, что председатель Айван знал ее безотказность в работе, он предложил ей взять этот участок, и она согласилась. Всю прошлую зиму она провела на участке, поймала в капканы сто песцов и двадцать жарко-огненных лисиц — такого урожая пушнины никто еще не снимал в колхозе.

Участок остался за ней и в этом году, и Таюнэ уже третий раз за лето приезжала сюда подкармливать зверюшек.

Сейчас она возвращалась в избушку, весело размахивала пустым мешком и во весь голос горланила песню, придумывая на ходу слова:

Шурка Коржов гордился своей воровской профессией. Причастился он к ней с малолетства и давно забыл, как это случилось. Начав одиночкой-карманщиком, он успешно продвигался по своей профессиональной лестнице: был «скокарем», «домушником», наконец, овладел мастерством «медвежатника» и к двадцати семи годам имел уже солидный опыт по части воровского дела, а заодно и по части судимостей.

Собой Шурка парень был видный: черноглазый, черноволосый, плотно сбитый. И потому в те короткие отрезки времени, когда Шурка выскакивал из тюрьмы на волю и топтал щегольскими туфлями тротуары больших городов (он предпочитал лишь такие города), когда ехал в трамвае или поднимался на эскалаторе московского метро, на него исподтишка и откровенно заглядывались девушки, а те, что побойчее, даже пытались завязать разговор.

Однако к амурным делам Шурка относился с нескрываемым пренебрежением, считал женский пол болтливым и ненадежным и держался от него подальше. К тому же на воле Шуркина голова пухла от более важных забот: возобновить старые связи, завязать новые, обмозговать очередное дельце. Всему этому Шурка отдавался всей душой и без остатка, потому что все это вместе взятое было его работой, мастерством, которое он ценил превыше всего.

Был, правда, случай, когда Шурка решил порвать со своей опасной профессией. Случилось это в начале войны.

Недели за две до тревожных июньских дней Шурка в паре с опытным взломщиком Черепахой очистил ювелирный магазин во Львове. Утро следующего дня они встречали в Ленинграде, а через неделю, заметая следы, очутились в Киеве.

Таюнэ сидела возле избушки на каменной плите, до половины вросшей в землю, листала букварь. Она проснулась рано, переделала немало всякой работы — законопатила щели в лодке, почистила и смазала мотор, починила геологу телогрейку и ватные брюки, крепко пострадавшие от волчьих зубов, сварила мясо и, управившись со всем этим, взялась за букварь.

Утро уже оттуманило и, отогревшись, перелилось в сухой, белый день, а геолог все еще спал. Таюнэ листала букварь, а сама с недоумением думала о том, как это геолог может так долго спать, когда ночь давно прошла и все живое уже пробудилось и радуется свету нового дня.

Вот в трех шагах от нее важно проковылял неповоротливый евражка, присел на задние лапы, задрал свечой острую мордочку, поводил по сторонам выпуклыми бусинами глаз, нырнул в траву, и травинки сразу закачались, зашептались меж собой. Над головой у Таюнэ кружилась, трубно жужжа, семья оводов. Таюнэ взмахнула книжкой, оводы шарахнулись вверх, но тут же опять спикировали к ее лицу. Где-то в береговых зарослях зычно кричали дикие утки, хлопали крыльями по воде. И еще сотни разных звуков, едва уловимых и резких, то одиноких, то слитых в один разноголосый гул, переполняли в этот час тундру.

Только в избушке, как ни прислушивалась Таюнэ, все казалось вымершим.

Не будь геолога с его больной ногой, Таюнэ давно уехала бы в село. Лето кончалось, шли последние дни охоты на морского зверя. Она рассчитывала, что в эти дни выйдет со зверобоями в море, настреляет моржей и нерп, заготовит в достатке на зиму приманки песцам и корму собакам, потому что без хорошей собачьей упряжки в морозы и снежную крутоверть на участке не обойтись. Но геолог спутал ее планы. Он неделю не вставал со шкур, до того распухла у него нога. И Таюнэ терпеливо дожидалась, пока подживет у него рана, чтобы потом помочь ему перебраться в село.

Прошла еще неделя.

Таюнэ заметно продвинулась вперед в чтении букваря, а ее запас русских слов благодаря Шурке изрядно пополнился. Нога у Шурки заживала, он довольно сносно передвигался с помощью весла-костыля. Веко у него зажило, следы волчьих когтей сошли с лица, и, хотя рана над глазом не совсем затянулась, смуглое, цыганистое Шуркино лицо обрело привлекательность. Особенно после того, как он прошелся по нему остро отточенным ножом, сняв густую щетину.

Когда Шурка брился, Таюнэ стояла рядом и не дыша наблюдала за ним. Потом вдруг быстро провела ладонью по его гладкой щеке, резко взяла его за подбородок и точно так же, как делал он, притянула к себе его лицо.

— Василя красивый, да? — серьезно спросила она.

Шурка рывком обнял ее. Но она тут же пугливо выскользнула из его рук, метнулась к стене, смахнула с гвоздя винчестер и вихрем вынеслась из избушки. Шурка подхватил весло и заковылял за нею, не понимая толком, что это с ней случилось. Но Таюнэ уже была далеко. Она бежала вдоль берега, углублялась в высокую зелень тальника. Ее цветастое платье последний раз мелькнуло ярким пятном на пригорке и пропало.

Народный судья Камфорова сидела в своем кабинете, обдумывая один нелегкий вопрос. Вопрос этот мучил ее второй год, и она с превеликим удовольствием и давным-давно избавилась бы от него, будь на то воля областного начальства.

Но мнение областного начальства не совпадало с мнением народного судьи, и дело о недостаче на сумму 39 тысяч 825 рублей за неким Копыловым оставалось незакрытым, даже больше того — не двигалось с мертвой точки. Из-за этого самого дела она уже получила два замечания (правда, устных и по телефону) и выговор в приказе за подписью зам. председателя коллегии областного суда. В том же приказе ей строго предлагалось «немедленно принять соответствующие меры…».

Таня не любила воспоминаний. Чаще всего они наводили на нее тоску. Но сейчас она сознательно вызывала их, испытывая острую необходимость жалеть себя и одновременно ругать. Причиной тому было и надоевшее дело Копылова, которое вдруг погнало ее в дорогу, и неожиданная встреча с Верой Кирилловной, и это ее сидение в полупустом самолете на высоте трех тысяч метров.

Самолет шел навстречу зиме. Уже с полчаса он висел над сопками. Слева, справа, впереди — только сопки. Вся земля вспучена их громадами. И нигде ни единой низинки, ни одного ровного местечка. Будто гигантскими волнами вздыбилась и навечно окаменела земля. Угрюмые, зловеще затаенные сопки завалены снегом. Они плывут и плывут под крылом машины, и кажется, им нет и не будет конца.

«Вот оно — Белое Безмолвие, — подумала Таня, глядя вниз. — Страшное Белое Безмолвие…»

Она на мгновение представила себя там, внизу, среди хаоса этих мертвых сопок, и у нее по спине пробежали мурашки. Она отпрянула от окна и задернула шторку.

Нет, этот холодный край не по ней. Все здесь складывалось нелепо. Странно, но ее жизнь и работа после института сплошь зависели от чистых случайностей. Случайно ей дали назначение в Магадан, случайно потому, что с успехом могли направить и в Томск, и в Омск, и в Воркуту, и на Алтай. Но когда она явилась в Магадан, оказалось, что все места в коллегии адвокатов заняты. Уже собравшись назад в Москву, она случайно встретилась с прокурором далекого чукотского района, и он уговорил ее ехать туда: позарез нужен был адвокат. Не успела она освоиться с работой, как случайно и нелепо погиб на охоте судья, и ей поручили исполнять его обязанности. Она хотела стать хорошим адвокатом, а ее избрали судьей, хотя она отказывалась. Но ни хорошим адвокатом, ни стоящим судьей здесь стать нельзя. За два года она не столкнулась ни с одним сложным преступлением. Ни краж, ни крупных растрат, ни грабежей — ничего этого нет и в помине. Одни мелкие дела. Ничего распутывать, не над чем ломать голову. Глупо и смешно, конечно, скорбеть о том, что в районе не совершаются преступления. Но если они не совершаются, откуда, спрашивается, судье набираться опыта работы и как шлифовать, образно говоря, это самое свое судейское мастерство?..

В небольшом домике, где помещалась почта, было чисто и тепло. Недавно вымытые полы просыхали, жарко дышала высокая железная печка у порога. Таня ожидала увидеть здесь знакомую работницу, которую знала по прошлому приезду в Светлое, но за перегородкой сидела незнакомая женщина и читала «Огонек», поскольку не было посетителей. Таня поздоровалась, попросила бланк радиограммы и, отойдя к столику, написала на нем следующее:

«Угольный Райком комсомола Перлову Лично Очень хочу тебя видеть и говорить Большой привет твоей маме. Она меня провожала Целую Твоя Таня».

Перечитав радиограмму, она жирно зачеркнула «твоя», отдала бланк женщине, расплатилась и вышла.

Поселок Светлое лежал в пятистах километрах от райцентра, но разница в погоде была очень заметна. В Угольном снег еще не выпал, здесь все дома по окна угрузли в снегу. В Угольном в пять часов еще светло, здесь плотный вечер. Там не больше десяти градусов мороза, здесь все двадцать. И луна тут днем сияет так же ярко, как у них ночью.

Таню не покидало приподнятое настроение. Не будь этого внезапно нахлынувшего ощущения недавно утраченной и вдруг вновь обретенной радости, Таня, наверное, остановилась бы, как и в прошлом году, в гостинице на аэродроме и, живя там, решала бы свои дела. Но она даже не вспомнила о гостинице и прямо с аэродрома отправилась на почту, а оттуда — в школу, разыскивать Лену Карпову. Полгода назад инспектора роно Карпову направили сюда из Угольного заведовать школой-интернатом. Таня знала Лену по Угольному. Они приехали туда почти одновременно и, живя в одном общежитии, как-то быстро сошлись и привязались друг к другу.

В Ленином доме действительно был настоящий лазарет. Дети лежали во всех четырех комнатах: в двух — девочки, в двух — мальчики. Отдельно — выздоравливающие, отдельно — тяжелые. Койки были интернатские, постели тоже. Пока Лена находилась в школе, возле ребят дежурили двое учителей — пожилая, строгая ботаничка в очках, Тина Саввишна, и учитель физики Антон Какля, молодой, смуглый эскимос, с узкими черными глазами и широким, чуть приплюснутым носом.

В первой комнате лежали выздоравливающие девочки — все круглолицые, все смугленькие, словно долго и упорно загорали под южным солнцем. Их черные, раскосые глазенки с любопытством разглядывали незнакомую тетеньку…

Одна девочка лет десяти поковыряла ложкой в тарелке и не стала есть.

— Ты почему не ешь? — подсела к ней Таня. — Смотри, ребята уже поели и чай пьют.

— Я не хотела, — ответила девочка. — Я обедала сильно много.

На следующий день Таня снова пошла на почту. За перегородкой сидела знакомая по прошлому приезду женщина.

— Здравствуйте! — обрадовалась та, увидев Таню. — А вам две радиограммы есть. Значит, опять к нам?

— Опять к вам. Я думала, вы в отпуске или совсем уехали.

— Нет, у нас штат расширили, — охотно объяснила женщина. — Была одна — стало две. Корреспонденции прибавляется, и мы растем. — Она подала Тане заклеенные по всем правилам бланки.

Одна радиограмма была из Угольного, другая — из Белого Мыса.