Когда дверь открылась, и вместе с потоком света и порывом ветра в камеру ворвался приглушенный стенами уличный шум, Роджер вздрогнул и проснулся. Приходя в себя, растерянно заморгал спросонья и различил в дверном проеме фигуру тюремного смотрителя. Злые глазки на обрюзгшем светлоусом лице поблескивали, как всегда, нескрываемой неприязнью. Вот уж кто не порадуется, если кабинет министров удовлетворит прошение о помиловании.

— Посетитель, — негромко сказал вошедший, все так же не сводя с узника глаз.

Растирая замлевшие руки, Роджер поднялся. Сколько же он спал? Пентонвиллская тюрьма мучительна, помимо прочего, еще и тем, что в ней теряется представление о времени. В Брикстоне и в лондонском Тауэре слышны куранты, отбивающие полные часы и половинки, а здесь за толстые стены не проникают ни колокольный звон с церквей на Кэледониан-роуд, ни гомон Излингтонского рынка, надзиратели же, неукоснительно исполняя приказ, на вопросы не отвечают. Смотритель надел на него наручники и жестом показал, чтобы шел вперед. Может быть, адвокат принес добрые вести? Может быть, наконец-то собравшийся кабинет министров отменил приговор? И хмурое отвращение, которое сегодня так ясно сквозит во взгляде смотрителя, объясняется тем, что ходатайство о помиловании удовлетворено? Роджер шел по красным, вычерненным грязью кирпичам широкого коридора, где справа тянулись железные двери, а слева, через каждые двадцать — двадцать пять шагов в зарешеченных оконцах, пробитых по самому верху бесцветной стены, возникали лоскутки сероватого неба. Отчего же он так зябнет? На дворе июль, макушка лета, и не с чего ледяным мурашкам ерошить ему кожу.

Он переступил порог тесной комнаты свиданий — и сразу помрачнел. Его ожидал не сам адвокат Джордж Гейвен Даффи, а один из помощников

мэтра

— белобрысый, остроскулый, преувеличенно щеголеватый юнец с изможденным лицом, который все те четыре дня, что продолжался процесс, подносил и относил бумажки. С какой стати

мэтр

прислал вместо себя подручного?

В холодном взгляде, которым встретил он Роджера, читались отвращение и досада. „Да что сегодня такое с этим дурачком? — подумал тот. — Смотрит как на гадину какую-то“.

Разумеется, он не помнил 1 сентября 1864 года — день своего появления на свет в „Коттедже Дойла“, в дублинском предместье Сэндикоув. И хотя никогда не забывал, что родился в столице Ирландии, значительную часть жизни своей верил тому, что внушил ему когда-то отец, капитан Роджер Кейсмент, беспорочно отслуживший восемь лет в Индии, в Третьем полку легких драгун: истинная его отчизна — в графстве Антрим, в самом центре Ольстера, в Ирландии протестантской и пробританской, где род Кейсментов обосновался с XVIII века.

Роджер, младший ребенок в семье, был, как и остальные дети — Чарльз, Том и Агнес — наставлен и воспитан в лоне англиканской церкви, однако рано, еще не успев постичь это разумом, почувствовал, что не в пример прочему в отношении религии не все в доме обстоит благополучно. Даже он, мальчуган нескольких лет от роду, замечал, что со своей шотландской родней — сестрами и кузенами — мать, Энн Джефсон, связана каким-то общим секретом. Только потом, уже подростком, он узнал: чтобы обвенчаться с капитаном Кейсментом, она перешла в протестантство, но — лишь для вида, и втайне от мужа продолжала оставаться католичкой („паписткой“, сказал бы тот): ходила к мессе, исповедовалась и причащалась, да и сам Роджер в четыре года, когда мать гостила вместе с ним и другими детьми в городе Риле на севере Уэльса, был окрещен по католическому обряду в доме своих дядьев и теток.

В те годы в Дублине, а потом в Лондоне и Джерси, Роджер был совершенно чужд религии, хотя, чтобы не сердить отца, на воскресной службе с должным рвением молился и пел псалмы. Мать учила его музыке, и под рукоплескания гостей он с неизменным успехом распевал на семейных вечерах старинные ирландские баллады. Однако гораздо больше увлекали Роджера истории, которые капитан Кейсмент, бывая в добром расположении духа, рассказывал детям. Истории про Афганистан и Индию, особенно — о боях с пуштунами и сикхами. Воображение мальчика распаляли диковинные имена и экзотические пейзажи, путешествия через леса и горы, где таились сокровища, разгуливали дикие звери, порхали редкостные птицы и, поклоняясь языческим идолам, жили по своим неведомым обычаям первобытные племена. На братьев эти рассказы довольно скоро наводили скуку, но маленький Роджер сутками напролет готов был слушать о приключениях отца на окраинах Британской империи.

Выучившись читать, он с упоением погрузился в книги о великих путешественниках — викингах, португальцах, испанцах, которые бороздили моря, развеивая мифы о том, как в некой точке водного пространства волны вдруг закипают или как из разверзающейся пучины показываются чудовища, способные разом проглотить целый корабль. Но рассказы отца пленяли его сильней: завораживал бархатистый голос капитана Кейсмента, красочно и образно описывающего индийские джунгли, скалистые отроги афганских гор, где его рота легких драгун, атакованная однажды скопищем фанатиков в чалмах, сперва отстреливалась от них, а потом отбивалась пиками, ножами и голыми руками, пока не обратила в бегство. И все же более всего горячили фантазию мальчика не подвиги на поле брани, но — странствия, новые пути, проложенные в тех краях, куда впервые ступила нога белого человека, проявлявшего чудеса выносливости и упорства, преодолевавшего препятствия, воздвигнутые природой. Отец его был человек приятный в обращении, но и сыновей, и даже маленькую женщину Агнес держал в строгости и без колебаний карал розгами за всякую провинность: именно так взыскивали за допущенные ошибки в армии, а он свято верил, что от всего прочего толку не будет.

Роджер восхищался отцом и обожал мать — статную, светловолосую и ясноглазую, с плавной, словно плывущей походкой и нежными руками, дарившими блаженство, когда они перебирали завитки его кудрей или прикасались к нему во время купанья. Но уже очень рано — лет, наверно, в пять или шесть? — усвоил, что ластиться к ней можно, лишь пока не видит отец. Тот, человек пуританского закала, пребывал в непреложном убеждении, что, если с ребенком миндальничать, он вырастет неготовым к суровой жизненной борьбе. Но стоило капитану удалиться в клуб или на прогулку, Роджер, при нем сторонившийся бледной изящной Энн Джефсон, немедля бросался к ней в объятия, а та принималась целовать его. Порою Чарльз, Нина — так звали дома Агнес — и Том даже говорили с обидой, что младший сын ходит у нее в любимчиках. Мать уверяла, что всех любит одинаково, просто Роджер еще маленький и потому требует больше нежности и внимания, нежели остальные.

Когда дверь камеры отворилась, и смотритель смерил его уничтожающим взглядом, Роджер пристыженно вспомнил вдруг, что всегда был сторонником смертной казни. А несколько лет назад заявил об этом публично в своей „синей книге“ — в „Отчете об Амазонии“, представленном британскому министру иностранных дел. Речь шла о перуанском каучуковом короле Хулио Сесаре Аране — Роджер требовал для него высшей меры наказания: „Если мы добьемся, чтобы хотя бы один человек ответил за свои вопиющие преступления по всей строгости закона, то сумеем прервать бесконечную череду мучений и поистине дьявольских преследований, которым подвергают несчастных индейцев“. Сейчас он не написал бы этих слов. И ему припомнилось, какую дурноту испытывал раньше, замечая в чьем-нибудь доме птичью клетку. Канарейки, щеглы или попугаи, запертые за решетку, всегда казались ему жертвами бессмысленной жестокости.

— Свидание, — пробурчал смотритель, и взглядом своим, и самым звуком голоса выражая презрение. А когда Роджер поднялся, оправляя свою робу, какие носили здесь только приговоренные к смерти, добавил с нескрываемой злой насмешкой: — О вас опять кричат газеты, мистер Кейсмент. На этот раз не потому, что вы изменили родине…

— Моя родина — Ирландия, — перебил узник.

— …а из-за ваших гнусностей. — Смотритель прищелкнул языком, словно собираясь сплюнуть. — Предатель и извращенец в одном лице. Какая мерзость. Тем приятней будет увидеть, как вы болтаетесь в петле, бывший сэр Роджер.

— Кабинет министров отклонил мое прошение о помиловании?

Путешествие британского консула Роджера Кейсмента к верховьям реки Конго, предпринятое 5 июня 1903 года и перевернувшее его жизнь, должно было начаться на год раньше. С тех самых пор, как в 1900 году, успев до этого послужить и в Старом Калабаре (Нигерия), и в Лоуренсу-Маркеше (Мапуто), и в Сан-Паулу-ди-Луанда (Ангола), Роджер получил назначение в Независимое Государство Конго и избрал официальным местопребыванием британского консульства город Бому, он доказывал Министерству иностранных дел: чтобы выяснить, в каком положении пребывают коренные жители, нужна экспедиция в глубь страны, в джунгли по среднему и верхнему течению реки. Только так можно будет подтвердить сведения, которые он отсылал в свое ведомство со дня прибытия в доминионы. И вот наконец министерство, взвесив государственные интересы, консулу понятные, но оттого не менее омерзительные — Великобритания была союзницей Бельгии и вовсе не хотела толкать ее в объятия Германии — позволило ему отправиться с экспедицией по деревням, селеньям, стоянкам, лагерям и факториям, где полным ходом шла добыча вожделенного сейчас во всем мире черного золота — каучука, необходимого для производства автомобильных шин и еще для тысячи других индустриальных и бытовых надобностей. Роджеру надлежало на месте разобраться, насколько обоснованы обвинения в зверствах, чинимых над туземцами в Конго, личном владении его величества короля бельгийцев Леопольда II, — обвинения, выдвинутые лондонским Обществом защиты коренного населения и поддержанные несколькими баптистскими церквями и католическими миссиями.

Роджер готовил экспедицию со своей обычной дотошной скрупулезностью, но на сей раз и с воодушевлением, которое скрывал от бельгийских чиновников, коммерсантов и колонистов Бомы. Он уже тогда мог со знанием дела и убедительно доказать своим начальникам, что Британская империя, верная традициям

fair play

[3]

во имя торжества справедливости просто обязана возглавить международную кампанию, призванную положить конец этому позору. Однако в середине 1902 года он в третий раз — и еще тяжелее, чем прежде, — заболел малярией, которой был подвержен еще с тех пор, как в 1884-м, обуреваемый благородными идеями и жаждой приключений, уехал из Европы в Африку, чтобы вести торговлю и одновременно — спасать африканцев от болезней, невежества и отсталости, прививая им понятия о христианских ценностях, внедряя зачатки западных установлений, социальных и политических.

То были не просто слова. Когда в двадцать лет Роджер прибыл на Черный континент, он верил во все это свято и безоговорочно. Тем более, что и первые приступы тропической болезни обрушились на него не сразу, а лишь какое-то время спустя. А поначалу казалось, что сбылась мечта всей его жизни: он был включен в состав экспедиции, руководимой Генри Мортоном Стэнли, самым знаменитым искателем приключений, какой только ступал на африканскую почву. Служить под началом славнейшего исследователя, который в одном из своих легендарных путешествий, длившемся три года — с 1874-го по 1877-й, — пересек Африку с востока на запад, пройдя по всему течению реки Конго от истока до устья, до места впадения в Атлантический океан. Сопровождать героя, который отыскал пропавшего доктора Ливингстона! И вот тогда, словно небеса задались целью остудить его пыл, случился с Роджером первый приступ. Пустячный по сравнению со вторым, произошедшим три года спустя, в 1887-м, и уж подавно — с третьим, летом 1902 года, когда ему впервые в жизни показалось, что он умирает. Тогда на рассвете, уже набив чемодан картами, блокнотами, компасами, Роджер проснулся в спальне на верхнем этаже своего дома, стоявшего в колониальном квартале и служившего консулу одновременно и конторой, и резиденцией — от знакомых ощущений: его вдруг затрясло в сильнейшем ознобе. Он откинул москитный полог и в окно — не застекленное и не задернутое шторой, но забранное металлической, исхлестанной ливнем сеткой от насекомых — глянул на илистые берега большой реки, на пышную зелень окрестных островков. Стоять он не мог. Колени дрожали, ноги подкашивались. Его бульдог Джон, удивившись такому необычному поведению хозяина, принялся ластиться и лаять. Роджер снова повалился на кровать. Он весь горел и одновременно — дрожал от холода. Крикнул, зовя конголезцев-слуг — дворецкого Чарли и повара Мавуку, ночевавших внизу, — но никто не отозвался. Наверное, вышли наружу, испугались бури и спрятались, пережидая под каким-нибудь баобабом поблизости. „Неужели опять малярия?“ — выругавшись про себя, сказал консул. И как раз накануне отправления! Неужели опять мучиться кровавыми поносами и от невыносимой слабости сколько-то дней или даже недель лежать пластом в отупении и ознобе?

Первым появился Чарли, с которого потоками лилась вода. Роджер — не по-французски, а на языке лингала — приказал послать за доктором Салабером. Он был один из двоих врачей в Боме, некогда центре работорговли — в ту пору городок назывался Мбома, — куда в XVI веке с острова Сан-Томе заходили португальские парусники за живым товаром, который покупали у вождей племен из исчезнувшего королевства, ныне превращенного бельгийцами в Независимое Государство Конго. В отличие от Матади в Боме не было больницы, а для неотложных случаев имелось лишь подобие амбулатории, где прием вели две монахини-фламандки. Через полчаса, волоча ноги и опираясь на трость, явился врач. Он был годами моложе, чем казался на вид, но от губительного климата и пристрастия к спиртному человек быстро изнашивается. Так что выглядел доктор глубоким стариком. И одет был как бродяга. Башмаки без шнурков, жилет с оборванными пуговицами. День только начинался, но глаза у Салабера уже были налиты кровью.

— Что вам сказать, друг мой? Это она, малярия, ничего не попишешь. Эк вас колотит… Ну, чем лечиться, сами знаете: хинин, обильное питье, диета — бульон с гренками, потеплее укрываться и потеть как следует, чтобы инфекция выходила. Раньше двух недель с постели и не вздумайте вставать. Какие там путешествия, сидите дома, вам и до угла не дойти. Трехдневная перемежающаяся лихорадка разрушает организм, вы это знаете не хуже меня.

— Горы пришлось свернуть, чтобы проникнуть сюда, — сказала Элис вместо приветствия и протянула ему руку. — Думала, ничего не выйдет. Однако же вот она я.

Элис Стопфорд Грин казалась человеком холодным, рассудочным, чуждым всякой сентиментальности, но слишком хорошо знал ее Роджер, чтобы не заметить, как сильно она взволнована. Голос чуть подрагивал, и ноздри едва уловимо трепетали — так бывало всякий раз, когда ее что-то тревожило или заботило. Она и в семьдесят лет сохранила девичьи-легкие очертания фигуры. Годы не тронули морщинами свежесть ее веснушчатого лица, не пригасили сияние ясных умных синевато-серых глаз. Она была одета, по своему обыкновению, с несколько чопорным изяществом — светлое платье, легкая блузка, башмачки на высоких каблуках.

— Как я рад, дорогая Элис, как я рад, — повторял Роджер Кейсмент, взяв ее за обе руки. — Я уж думал, мы больше не увидимся.

— Я принесла тебе книги, конфеты и кое-что из одежды, но на входе все отобрали. — Она скорчила легкую беспомощную гримаску. — Очень жаль. Как ты? Ничего?

— Ничего, ничего, — торопливо говорил Роджер. — Да это пустяки. Ты и так столько сделала для меня… Новостей нет?

Когда в последний день августа 1910 года после шести с лишним недель изнурительного пути из Англии к самому сердцу перуанской Амазонии Кейсмент и другие члены комиссии прибыли наконец в Икитос, у Роджера обострилась давняя инфекция, стали слезиться и заболели глаза, начались приступы артрита да и общее состояние его здоровья ухудшилось. Однако, верный своему стоическому характеру („новым Сенекой“ называл его когда-то Герберт Уорд), он за все путешествие не только ни разу не показал, как ему скверно, но и всячески старался подбодрить своих спутников, помогая им сносить бесчисленные трудности. Полковник Р. Бертр заболел дизентерией и, высадившись на Мадейре, отправился назад в Англию. Луис Барнз, специалист по африканскому сельскому хозяйству, с тяготами справлялся лучше: оттого, должно быть, что некогда жил в Мозамбике. Ботаник Уолтер Фолк, эксперт по каучуку, от невыносимой жары терзался невралгией. Симор Белл, опасаясь обезвоживания, не расставался с бутылкой воды, то и дело отпивая по глоточку. Генри Филгалд, год назад побывавший в Амазонии, куда послала его компания Хулио Араны, рассказывал остальным, как уберечься от москитов и от „гибельных искушений Икитоса“.

А в них недостатка не было. Казалось просто невероятным, что в этом маленьком и неказистом городке, почти сплошь застроенном убогими домишками — неуклюжими, крытыми соломой, кое-как слепленными из досок и необожженного кирпича, — среди которых лишь изредка попадались здания из более благородных материалов под цинковыми крышами и просторные особняки, выложенные по фасадам португальскими изразцами, — такое неимоверное количество баров, таверн, публичных домов, казино и, прогуливаясь с утра пораньше по тротуарам, бесстыдно выставляет себя напоказ такое множество проституток всех цветов кожи. Зато пейзаж вокруг был великолепен. Утопая в пышнейшей зелени высоченных деревьев, неумолчно шелестевших листвой, Икитос стоял на берегу Наная, одного из притоков Амазонки, чьи воды меняли цвет в зависимости от положения солнца. Заасфальтированных или мощеных улиц было мало, с наступлением вечера нестерпимым делался смрад от мутного потока нечистот и мусора, катившегося по канавам вдоль обочин, и двадцать четыре часа в сутки гремела в барах, борделях и кафе музыка. Британский консул мистер Стерз, встретивший их на пирсе, сообщил, что компания приготовила для членов комиссии жилье, а Роджер остановится у него в резиденции, и сегодня вечером префект Икитоса Рей Лама устраивает обед в честь их прибытия.

Было немного за полдень, и Роджер, сказав, что вместо завтрака предпочитает немного отдохнуть, прошел в дом. Ему была отведена чистенькая скромная квартира с маленькой террасой, откуда открывался вид на реку. Уличный шум был здесь почти не слышен. Роджер, не скинув башмаков, не сняв пиджака, повалился на кровать и в ту же секунду заснул. Впервые за полтора месяца пути его охватило ощущение покоя.

Ему снились не Бразилия, где он четыре года был консулом, не Сантос, не ПарА и не Рио-де-Жанейро, — а Ирландия, какой она предстала ему в 1904-м и 1905-м, сразу после того, как бешеная суета и гонка завершились публикацией его „Отчета о Конго“, которая вызвала настоящий скандал, а самого Роджера Кейсмента для одних превратила в героя, а для других — в зачумленного. С одной стороны его беспрерывно превозносили газеты либерального толка и гуманитарные организации, с другой — обливали грязью нанятые королем Леопольдом писаки. Спасаясь от всей этой шумихи, он, покуда министерство решало вопрос о новом назначении — было понятно, что нога „самого ненавистного в Бельгии человека“ никогда больше не ступит на конголезскую землю, — уехал в Ирландию, где, как ему казалось, его никто не знает. Поспешный отъезд, хоть и не прошел совсем уж незамеченным, все же избавил Роджера от всеобщего назойливого любопытства, которое в Лондоне лишило его всякой частной жизни. И месяцы, проведенные в Ирландии, заново открыли ему эту страну, погрузили в мир, прежде известный ему только по разговорам, книгам и собственным фантазиям, мир, разительно отличный от того, в котором он жил в детстве с родителями или провел свои отроческие годы с двоюродными дедом и бабкой и прочими родственниками, мир Ирландии, впервые представшей ему не бледной тенью или охвостьем Британии, но страной, борющейся за сохранение своего языка, обычаев и традиций. „Милый Роджер, ты стал ярым ирландским патриотом“, — полушутя писала ему кузина Гертруда. „Я всего лишь наверстываю упущенное“, — ответил он.

В течение этих месяцев Роджер совершал долгие прогулки по Донеголу и Голуэю, постигая географию своей порабощенной отчизны, влюбленными глазами всматриваясь в суровую простоту ее пустынных полей, ее каменистое и дикое побережье, разговаривая с ее малоречивыми скромными крестьянами, с ее рыбаками, непреклонно безразличными к штормам и покорными лишь судьбе. Он узнал многих ирландцев „из другого лагеря“ — католиков и немногих протестантов, которые, подобно Дугласу Хайду, ратовали за возрождение ирландской культуры, мечтали вернуть исконные названия городкам и деревням, воскресить старинные песни, танцы, забытое искусство прях и кружевниц. Получив новое назначение в Лиссабон, Роджер, ссылаясь на нездоровье, снова и снова откладывал свой отъезд ради того, чтобы дождаться первого „Фестиваля гленов“, открывшегося в Антриме и собравшего около трех тысяч участников. В те дни он несколько раз чувствовал, что глаза его увлажняются при звуках веселых мелодий, которые исполняют волынщики и хоры, или когда он слушал, не понимая ни слова, сказания, баллады, легенды, дошедшие из тьмы Средневековья. Он впервые наблюдал за состязаниями по

Когда дверь камеры открылась, и в проеме возник массивный силуэт смотрителя, Роджер Кейсмент подумал: наверно, Гертруда или Элис пришли на свидание, — однако тюремщик, вместо того чтобы знаком приказать ему встать и следовать за ним, продолжал молча и как-то странно глядеть на него с порога. „Прошение о помиловании отклонено“, — подумал Роджер. И остался лежать, уверенный, что, если встанет, ноги подкосятся, и он рухнет на пол.

— Вы все еще хотите принять душ? — прозвучал медлительный холодный голос.

„Это что — последняя воля? — подумал Роджер. — Сначала баня, потом — петля?“

— Это, конечно, нарушение распорядка, — уже не так бесстрастно сказал смотритель. — Но сегодня исполняется ровно год, как во Франции погиб мой сын. И в память его хочу сделать вам поблажку.

— Благодарю вас, — ответил Роджер, поднимаясь. Что это нынче со смотрителем? Откуда взялась подобная снисходительность?

Накануне отплытия в Путумайо Роджер захотел все же поговорить с британским консулом Стерзом начистоту. За тринадцать дней в Икитосе частые беседы их касались чего угодно, но затронуть главную тему Роджер не решался. Он знал, что своей миссией и так наживет себе множество врагов — и не только в Путумайо, но и во всей Амазонии; было бы попросту глупо прибавлять к их числу человека, который в случае весьма вероятных неприятностей сможет очень и очень ему пригодиться. Лучше, конечно, в самом деле не касаться щекотливой темы. Но все же в последний вечер, когда они с консулом по установившемуся обыкновению пили портвейн и слушали, как барабанит дождь по цинковой крыше, как звенят капли по стеклам террасы, Роджер отринул благоразумие.

— Какого вы мнения о падре Рикардо Уррутиа?

— О настоятеле августинского монастыря? Я мало с ним имел дела. В общем хорошего мнения. А вы, кажется, часто виделись с ним за эти дни?

Догадывался ли консул, на какую зыбкую почву они вступают? В выпуклых глазах зажегся беспокойный огонек. Масляная лампа, стоявшая посреди стола, бросала блики на лысый череп. Веер в правой руке замер.

— Падре Уррутиа здесь всего год и ни разу не покидал Икитоса, — сказал Кейсмент. — Так что о Путумайо и обо всем, что там творится, не слишком осведомлен. Но зато он много рассказывал мне о другой человеческой драме — уже здесь, в городе.

Когда толстый смотритель открыл дверь камеры, вошел и молча уселся на край лежака, Роджер Кейсмент не удивился. С тех пор как вопреки правилам тюремщик позволил ему принять душ, заключенный — при том, что они не обменялись и двумя словами, — чувствовал: между ними возникла какая-то связь, и смотритель — сам, возможно, не осознавая этого, — перестал ненавидеть заключенного и винить его в гибели своего сына, убитого во Франции.

Был сумеречный час, и маленькая камера тонула в полутьме. Роджер видел широкий округлый силуэт смотрителя, сидевшего совершенно неподвижно. Слышал, как глубоко и часто, будто в изнеможении, он дышит.

— У него было плоскостопие и он мог бы не идти на фронт… — монотонно и нараспев, явно борясь с волнением, произнес смотритель. — На призывном пункте в Гастингсе его осмотрели и признали негодным. Однако он не согласился с этим и отправился на другой пункт. Хотел воевать. Ну, видели вы подобное?

— Он любил свою страну, — негромко сказал Роджер. — Патриотом был. Вы должны бы гордиться им.

— Что толку мне от того, что он герой, если его убили? — угрюмо проговорил смотритель. — Для меня весь мир был в нем. И теперь я и сам как будто умер. Иногда кажусь себе тенью, призраком.

„Я сломаю себе шею в этом проклятом путешествии“, — подумал Роджер, когда министр иностранных дел сэр Эдвард Грей сказал ему: поскольку сведения из Перу поступают весьма противоречивые, у британского правительства нет иного способа узнать подоплеку происходящего, как вновь направить самого Кейсмента в Икитос, дабы он своими глазами убедился, в самом ли деле перуанское правительство пресекло злодейства в Путумайо или всего лишь тянет время, не желая или будучи не в силах выступить против Хулио Сесара Араны.

Здоровье Роджера меж тем ухудшалось. После возвращения из Икитоса и в те несколько дней, что он провел в Париже с четой Уордов, его опять стал мучить конъюнктивит, часто лихорадило, не давал покоя геморрой. Едва приехав в Лондон в начале января 1911 года, он отправился по врачам. Два специалиста независимо друг от друга определили, что все это — результат неимоверной усталости и нервного перенапряжения, а те, в свою очередь, — последствия амазонской эпопеи. Он нуждается в отпуске, в спокойном и безмятежном отдыхе.

Отпуск, однако, выхлопотать не удалось. Роджер тратил все время на составление отчета, который правительство требовало представить как можно скорей, на бесчисленные совещания в Министерстве иностранных дел, где приходилось докладывать обо всем, что он видел и слышал в Амазонии, на работу в Обществе против работорговли. Кроме того, он должен был встречаться с британскими и перуанскими руководителями „Перувиан Амазон компани“, которые на первой беседе — Роджер два часа рассказывал о своих впечатлениях о Путумайо — сидели не шевелясь, будто окаменели. Застывшие лица, полуоткрытые рты, недоверчивые и испуганные взгляды людей, увидевших, как у них под ногами разверзается земля, а на голову рушится свод потолка. Они не знали, что сказать. И простились с Кейсментом, так и не задав ему ни одного вопроса.

На второй встрече присутствовал сам Хулио Сесар Арана. Роджер видел его тогда в первый и последний раз в жизни. До этого так много слышал о нем от самых разных людей — и тех, кто говорил о каучуковом короле с восторгом верующих, как обычно говорят не о предпринимателе, а о религиозном лидере или политическом деятеле, и тех, кто винил его в самых жутких преступлениях и злодействах, ужасаясь его цинизму, садистической жестокости, алчности, жадности, вероломству, мошенничеству и деловой нечистоплотности, — что очень долго рассматривал его, как рассматривает энтомолог редкое, еще не значащееся в каталогах насекомое.

Говорили, будто Арана знает английский, но никогда — из гордости или по застенчивости — не говорит на нем. И потому сидевший рядом с ним помощник переводил ему на ухо. Арана оказался метисом небольшого роста, с широким лбом и азиатским разрезом глаз, с прямыми жидковатыми волосами, расчесанными на прямой пробор. Он носил небольшие, тщательно подстриженные усы и бородку; благоухал одеколоном. Должно быть, легенды о его маниакальной чистоплотности и заботе о собственной внешности соответствовали действительности. Он и в самом деле одет был безупречно — в костюм из тонкого сукна, сшитый не иначе как на Сэвил-роу. Арана хранил молчание, пока другие директора — да, на этот раз они решились открыть рот — засыпали Кейсмента бесчисленными вопросами, которые, без сомнения, были загодя припасены их адвокатами. Роджера пытались поймать на противоречиях, упрекали в преувеличениях, неточностях, пристрастном отношении, объясняли его суровость чистоплюйством цивилизованного горожанина-европейца, ошеломленного первобытным миром.