Популярность романа «Карьера» Русанова» (настоящее издание — третье) во многом объясняется неослабевающим интересом читателей в судьбе его главного героя. Непростая дорога привела Русанова к краху, к попытке забыться в алкогольном дурмане, еще сложнее путь его нравственного возрождения. Роман насыщен приметами, передающими общественную атмосферу 50–60-х годов.
Герой новой повести «Суть дела» — инженер, изобретатель, ключевая фигура сегодняшних экономических преобразований. Правда, действие повести происходит в начале 80-х годов, когда «странные производственные отношения» превращали творца, новатора — в обузу, помеху строго регламентированному неспешному движению.
«Карьера» Русанова
Часть I
Поселок Та-Саланах.
5 июля 1959 года.
Следователь Та-Саланахского отделения милиции лейтенант Кузьмин, рассмотрев материалы уголовного дела №266,
установил:
1
Если бы тем майским утром тысяча девятьсот сорок девятого года Геннадию Русанову сказали, что через пять лет он будет валяться на грязных нарах в Усть-Кедоне, а через десять лет его привезут в больницу с ножевой раной в спине; если бы ему сказали, что все эти длинные, темные годы, наполненные хмельным ужасом и постоянным изо дня в день желанием уйти, уехать, убежать от самого себя, у него впереди, — он бы не поверил. Потому что в это просто нельзя было поверить, проснувшись от яркого, щедрого солнца, стелящегося по полу медовыми квадратами, от гомона за распахнутыми окнами и от того, наконец, что тебе исполняется сегодня семнадцать лет…
— Доброе утро! — сказал он себе. — Позвольте поздравить вас с днем рождения и пожелать вам всяческих благ, в первую очередь, чтобы ваш любимый преподаватель математики свернул себе шею. Нет, пусть живет, я нынче добрый. Экзамены сданы, тройка по алгебре заработана.
Он встал и посмотрел на себя в зеркало. Ну кто бы мог подумать, что в этой бурлацкой груди бьется нежное сердце? Никто не подумает: разве это плечи баловня судьбы? Но заметь себе, Гена, все в строгой пропорции, так что, в общем-то, ничего. Приличный такой мальчик, с некоторой даже томностью во взгляде, если приглядеться.
В дверь постучали.
— Войдите!
2
Прямо возле Тимирязевки начиналось Подмосковье. Автобусы распугивали кур, в заросших лопухами и крапивой палисадниках мирно дремали собаки. Улицы носили тихие и ласковые названия — Соломенная, Лиственная, Тополиная. В огромных окнах общежитий горел настоящий деревенский закат.
— Очаровательно, — сказал Геннадий, который всю жизнь прожил в Москве и был откровенно равнодушен к природе, путал ольху с осиной, любил «Березовую рощу» Куинджи и скучал в лесу. — Удивительные места! Какой воздух! Сколько экспрессии! Пойдем, что ли, в сосисочную. У меня аппетит появился от сельских пейзажей.
— Сидел бы дома, — буркнул Павел.
Они подошли к запруде, где под ветлами сидел старик в соломенной шляпе и таскал из пруда квелых карасей.
— Караси в сметане — фирменное блюдо русского ресторана.
3
Август был на исходе, когда комсорг строительной бригады объявил, что пора закругляться. Завтра им торжественно вручат заработанные деньги, а сегодня после обеда состоится комсомольское собрание.
— Мы потрудились хорошо, — сказал он, — Теперь надо так же хорошо подвести итоги.
Два месяца Геннадий и Павел работали на строительстве университета. Среди московских школьников в то лето прошел слух, что все молодые строители будут зачислены в институты вне конкурса. Соблазн был так велик, что предложение скоро превысило спрос. На одну лопату нашлось пять желающих. Но ненадолго. Энтузиазм, питаемый корыстью, не выдержал испытания дождем, зноем и носилками, от которых немели руки. Все получилось по справедливости. Мальчики с внешностью киногероев отправились пробовать свои силы на массовых съемках, девочки с осиными талиями вернулись на диету, а возле железного остова храма наук остались самые упрямые и жилистые.
Как-то еще в начале лета Павел сказал:
— Не успеешь обернуться, год проскочит. Надо искать ходы. Конкурсы везде дикие. Голова головой, но хорошо бы заручиться.
4
Они вылетели за город и стали обгонять одну машину за другой, оставляя позади груженные лесом прицепы, молочные фургоны, чопорные ЗИСы с неимоверным количеством лошадиных сил и сверхэлегантные ЗИМы, и даже одного орудовца обошли, причем Геннадий по привычке чуть было не дал стрекача на проселок, но вовремя вспомнил, что со вчерашнего дня у него в кармане лежит удостоверение шофера.
В небрежной позе старого гонщика, откинувшись на сиденье и чуть придерживая рукой руль, Геннадий искоса поглядывал то на Павла, то на стрелку спидометра, качавшуюся где-то возле ста километров. Дорога летела навстречу в исступленной, стремительной гонке.
— Ну, даешь! — не выдержал Павел. — На такой скорости врезаться — не приведи бог!
— Типун тебе на язык! Ты лучше проникнись минутой. Ты уже осознал, черт возьми, что мы вольные люди?
— Не говори. Сижу сейчас и думаю, что теперь можно всю жизнь не знать, из-за чего начались Пунические войны и в каком году Пушкин ездил в Арзрум. Красотища-то какая! Давай песни петь?
Часть II
1
Где-то в начале сентября ударили первые заморозки. Дни стояли тихие, будто вымытые, зелень поредела, и оттого все вокруг раздвинулось, стало прозрачней и шире.
Вот уж месяц, как Маша Стогова исполняла обязанности заведующей отделом в районной газете, и эта новая должность, кроме того, что неожиданно превратила ее в Марию Ильиничну, внесла в ее жизнь некоторые неудобства, из которых самой обременительной была обязанность приходить на работу вовремя. Это было трудно. И не потому вовсе, что Маша любила поспать подольше или понежиться в постели, а потому главным образом, что с утра в любую погоду она выходила из дому с чувством острого любопытства: что-то сегодня произойдет, она о чем-то подумает, вспомнит, и все это должно произойти и вспомниться вот за этим углом или за следующим. И она шла всегда очень неторопливо, дорогу выбирала самую дальнюю, где-нибудь по дамбе над тихой Каменушкой, шла через парк, подолгу задерживаясь возле пруда или возле подтаявшего весеннего сугроба, или просто смотрела, как с ветки на ветку перепрыгивают беспокойные серые птицы с длинными носами… Она не торопилась, потому что если ничего не случится с утра, ничего не подумается и не произойдет, то так уже будет весь день.
В тени домов, куда еще не добралось солнце, ледок под ногами вкусно похрустывал, и Маша специально шла в тени, по светлым пузырчатым лужицам, чтобы наступать на тонкую ледяную корочку и слушать вафельный хруст. Почему-то думалось в эти минуты о ломком, туго накрахмаленном белье… Она улыбнулась — ее редакционные друзья, очень умные и очень тонко чувствующие люди, непременно сказали бы сейчас, что она попала в сферу действия закона случайных ассоциаций…
Возле почты встретился Аркадий Семенович. Он ходил с непокрытой головой до самых трескучих морозов, ветер трепал его лохматые кудри, но вид у него, однако, был элегантный — темное пальто с блестящим, как у фрака, воротником, темный шарф, перчатки, остроносые, по последней моде, туфли — весь темный и наглухо застегнутый, как пастор.
— Рад вас видеть, Машенька. — Остановился доктор. — Очень рад. Если бы не ваша бледность, я бы с удовольствием сказал, что вы прекрасно выглядите. Мало гуляете? Много работаете? Надо больше гулять. Денек-то сегодня каков, а?
2
Делянка, с которой бригада Русанова вывозила лес, лежала в распадке ключа Веселого. Геннадий смотрел на поросшие мхом крутые скалы по ту сторону распадка и старался угадать характер человека, который ухитрился так ласково назвать эту мрачную теснину. Говорили, будто Веселым ключ назван за буйный нрав реки Каменушки — она-де вытворяет здесь время от времени такие штуки, что небу тошно… Вот эта хилая речонка? Вряд ли. Не из чего ей вытворять, фактура не та. Скелет, а не река. Кожа да кости. Повсюду торчат коряги, осклизлые, узловатые, как ревматические пальцы; желваками выпирают камни на перекатах… Умыться — и то мелко. Пока зачерпнешь пригоршню, руки об дно обдерешь.
Геннадий кое-как ополоснул лицо и вернулся в барак. Над распадком висела необычная тишина. Второй день стояли машины. И второй день Саша Демин дулся в карты. Играл он как-то вяло, по обязанности, ни азарта, ни просто интереса к игре у него не было. Но Геннадий, посмотрев, как он сдает карты, понял, что игрок Демин давний.
— Злоупотребляешь, — сказал Геннадий. — Нашел бы дело какое.
— Какие тут дела?
— И то правда… Балдеете вы от скуки. Интересно, кто за простой платить будет? Поеду завтра на базу, выну душу, у кого она есть!
3
Маша спросила Фокина:
— Слушай, Фокин, ты знаешь такого Русанова у вас на базе?
Сосед мылся под краном, громко фыркнул.
— Как же не знаю? Знаю. Он теперь на моем месте работает, бригаду принял, когда я на большегруз перешел. Лихой парень… Таких лихих на кладбище много.
— Он вернулся с Делянкира?
4
— Фокин, ты почему сказал, что таких лихих парней на кладбище много?
— Потому что они лихие… У нас знаешь, как говорят? Живым остаться есть только один способ — ездить по-человечески, зато помереть — дюжина способов, если не с гаком.
— А он очень лихой?
— Кто?
— Ну, этот… Русанов ваш.
5
Геннадий вернулся на Делянкир с подмогой. Вынужденный простой обошелся дорого — синоптики оказались правы, вода в Каменушке заметно прибывала, и за несколько дней надо было вывезти всю делянку, иначе лес уплывет к океану. Герасим выделил четыре машины и приехал сам. На железной печке круглые сутки кипел чайник и сушились сапоги. Спали кое-как. Ели на ходу. Смотрели на перевал — там по-прежнему клубились темно-лиловые тучи. Шли дожди. Таял выпавший на сопках снег. Вода в Каменушке пенилась.
За пять суток вывезли две тысячи кубов. Последние машины уже черпали радиаторами воду.
— Пора удирать, — сказал Геннадий. — Вот ведь зараза! Не думал, что этот чахоточный ручеек способен на такие дела… Дня через два тут будет веселая жизнь. Но зато я теперь знаю, почем кубометр лиха.
— Самая пора, — кивнул Герасим. — А то как бы нам водички не хлебнуть. Отоспимся и по домам.
В бараке царило благодушие. Все были измучены вконец, выжаты, что называется, до последней капли, но именно потому спать никто не мог. Расшуровали печь, заварили покрепче чай. Володя Шувалов, самый запасливый из ребят, потрошил свой сидор. Последние дни с едой было туго, консервы кончились, хлебали варево из вермишели с маргарином.
Суть дела
1
…Отец и дочь, насквозь промокшие под дождем, смело ступали по лужам, по раскисшей дороге, отважно месили грязь, карабкаясь по косогору, по скользкой, жирной глине, а вокруг было темно, опускался вечер, сырая дымная гарь, стекавшая от завода, сделалась густой и смрадной.
— Прогулочка! — ворчал Гусев, с трудом вытаскивая ноги из трясины. — Убьет меня Наташа. Туфли только вчера куплены. Итальянские, как-никак.
— Папка, милый, ну скорей же! Плюнь ты на свои туфли. Вдруг он ее уже кому-нибудь отдал?
— Не говори глупости! Раз объявление дал, значит будет ждать.
— Мало ли что… Ой, да мы с тобой по колено в грязи, в таком виде и заходить стыдно.
2
Завод, на котором работал Гусев, не был индустриальным гигантом, но имел все, что современному предприятию положено иметь: производственные мощности, управленческий аппарат и многочисленные комнаты, уставленные многочисленными столами.
За одним из таких столов сидел главный изобретатель города, лауреат, дипломант и прочая, занимавший в отделе должность инженера по внедрению новой техники. Должность была как должность, хотя новая техника на завод поступала редко, внедрять было нечего, и сотрудники отдела часто пребывали в блаженном неведении — куда бы себя пристроить? Правда время от времени, в период какой-нибудь очередной реорганизации, отдел оживал: тут были люди, охочие до нового; но кампания затухала, сходила на нет, и снова наступала тишина и спокойствие.
Совсем недавно, предложи Гусеву такую работу, он бы возмутился, заартачился. Стал бы доказывать, что это бессмысленно и не по-хозяйски, но теперь он принял назначение, как должное: своим делом ему заниматься никто не запретит, а если надо, чтобы он зарабатывал необходимые для пропитания деньги за столом, он не возражает. Начальству видней…
Посидев немного в кругу сослуживцев, Гусев пошел на экспериментальный участок. «Надо хоть что-нибудь внедрить, — сказал он себе. — Для успокоения совести». Внедрять он собирался новый способ изготовления лекал. Лекальщики — аристократы. Художники. Каждый из них — почти Левша. Поэтому новичков принимали с опаской, особенно зеленых, из училища. Но Валя Чижиков оказался парнем своим, без гонора, старшим не перечил, потому и пришелся ко двору. Лекала ему давали стандартные, требующие не столько мастерства, сколько сноровки и трудолюбия: шли они крупными сериями.
Неделю назад, случайно оказавшись на участке, Гусев застал Валентина в унынии: норма у него не получалась. Каждое лекало нужно было отдельно вырезать по шаблону, отшлифовать, обработать поверхности. Все это, естественно, вручную. Парень нервничал, чертыхался… Гусев постоял немного рядом, потом взял несколько заготовок и вместе с Валентином пошел в соседний куток, где гудел сварочный аппарат. Положив несколько листов друг на друга, он быстренько, на скорую руку, прихватил их так, что получился пакет.
3
Старшая операционная сестра Наталья Васильевна Гусева аккуратно повесила на плечики халат, надела пушистую мохеровую кофточку, повязала косынку, поправила волосы. Зеркало было мутным, в пятнах, но разглядеть все-таки можно: высокий лоб, серьезные серые глаза, мягкая улыбка — если, конечно, постараться; вьющиеся волосы — без всяких бигуди и перманентов, минимум косметики. Самый минимум. Недавно, соблазнившись, она решила подкрасить веки, так племянница чуть не зарычала от негодования: «Манекенщицы и те не позволяют себе такой вульгарной безвкусицы!» Выражений девочка не выбирает… Ну что ж, можно идти потихоньку, торопиться некуда, еще полчаса…
Она вышла на улицу, в холодный осенний вечер. Улица, пересекая город, уходила в тайгу, и там, на перевале, в кромешной тьме были видны мерцающие огни возвращавшихся с трассы машин.
Она часто бывала на рудниках, и каждый раз, когда их больничный автобус после трудной дороги поднимался на перевал, откуда можно было окинуть взглядом весь их маленький, прилепившийся к реке город, ей становилось тепло и спокойно, словно она возвращается бог знает из какого далека, и потому, наблюдая вереницу устало мигающих фар, она всякий раз желала им поскорее добраться до дому.
Сейчас она даже не подняла головы.
Она старалась думать о только что закончившейся операции — очень сложной, можно сказать — уникальной, но думала, как ни сопротивлялась, о другом. Ждет или не ждет? С цветами или без цветов? Володя бы ахнул: что делается, рушатся устои, его сестра, хранительница очага, топает по морозу в туфельках, ноги у нее мерзнут, нос мерзнет, в голове всякие мысли… Старая дева спешит на свидание! Ни стыда, ни совести. Чужой человек приглашает в Дом культуры, в зимний сад, в буфет, — она идет. Как школьница.
4
Валя Чижиков сидел на скамейке и грыз семечки.
— Смотреть противно, — сказала Оля, присаживаясь рядом. — Плюешься, как верблюд.
— Зато полезно. Говорят, орехи надо есть, так где их взять? Не на рынке же покупать рабочему человеку?.. Что читаешь? — Он кивнул на книгу, которую Оля держала на коленях.
— «Кружилиха», Веры Пановой.
— Я начинал, да бросил. Не люблю про завод. Работать — это одно, а читать скучно. Нормы да расценки. Всю плешь проели.
5
К Черепанову приехал гость.
Когда-то, очень давно, Черепанов написал рассказ и отнес его Серафиму Можаеву, молодому писателю, жившему по соседству. Прочитав рассказ, тот сказал, что лучше всего сразу же выкинуть его в корзину. «Если, конечно, у тебя хватит благоразумия, — добавил он. — Дело в том, что литература — не специальность и даже не призвание, это — особый образ жизни и особый тип обмена веществ. Есть сангвиники, есть меланхолики, есть литераторы, то есть люди, занимающиеся своим ремеслом не по доброй воле, а исключительно в силу присущего им типа обмена веществ. Меланхолик грустит, сангвиник — бабник и обжора, а писатель — это все вместе плюс еще нечто, не поддающееся объяснению…»
Слова эти, исполненные предостережения, не остановили Черепанова. Он решил, что терпенье и труд помогут ему выработать необходимый тип обмена веществ, и продолжал писать пуще прежнего. Но тут его призвали в армию, и сочинять стало недосуг.
Когда Черепанов вернулся, Серафим, работавший в газете, предложил ему поделиться с призывниками опытом солдатской службы. «Да ни в жизнь! — выпалил Черепанов. — Я умею преодолевать полосу препятствий, стрелять из любого положения, знаю радиодело, и этого с меня достаточно. Писать я буду письма любимой девушке — таков мой теперешний тип обмена веществ».
Потом Черепанов уехал, работал в разных местах, но время от времени они встречались — теперь уже не мальчики: один — известный журналист, другой — не менее известный слесарь-наладчик, перспективный специалист с дипломом инженера-конструктора.
