На ранней заре уральская степь розовая, цвета молодой эльтонской соли, а перед закатом — сиренево-голубая, с нежными, словно сепией нарисованными, тенями. Темнеет здесь медленно, и кажется, что сверху садится на землю пыльная дымка. Перестают трещать кузнечики, стихает дувший весь день горячий ветер-суховей, ночная прохлада освежает истомленное зноем дело. Когда же в сутиски

[1]

зажгутся звезды, а у прудов, напитавшись мраком, разбухнут и встанут сплошной стеной раскидистые ветлы, — над хуторами, как острые? пики, поднимутся к небу верхушки стройных тополей, Последний раз за запозднившейся хозяйкой хлопнет дверь, на базах уляжется скотина, в чуткой дреме опустят головы степные маштаки

[2]

, низкорослые, неутомимые в беге и злые, как черти. Лягут, вздохнут и бесконечно будут жевать жвачку нагулявшиеся за день коровы. Все угомонится после трудового, беспокойного дня. В эту пору не спится влюбленным да ширококрылые совы, как тени, носятся по воздуху в поисках добычи.

Хутор Гуменный затаился в полночной тиши: ни шелеста листьев, ни шороха травы. Только у плетня, отжавшего густой вишенник со стороны переулка, раздается приглушенный рокот мужского голоса да порой звенит девичий смех.

Коротки летние ночки, не переговорить всего того, что наполняет сердца влюбленных, в нежных объятиях не излить чувств, в горячих поцелуях не утопить любовной страсти.

Командир первого взвода Соболевского отдельного кавалерийского эскадрона особого назначения Иван Иванович Тополев был флегматичным, долговязым, длинноносым человеком, лет тридцати. Ходил он неуклюже, по-журавлиному неловко переставляя длинные ноги. Однако на коне Иван Иванович менялся до неузнаваемости. Ездил он лихо, сидел в седле так, как будто прирастал к лошади.

Приказание разведать Гаршино Тополев выслушал, с обычным безразличием, разбудил связного и, растягивая слова на последних слогах, сказал:

— Миша-а, бег-и во взво-од и скажи-и, чтобы седлали! А я-а сейчас приду-у.

Окружавших Гаршино холмов разъезд достиг к солнечному восходу. Здесь проходила грань между Самарской губернией и землями Уральского казачьего войска. Село Гаршино тянулось по берегам степной речонки. На излучинах ее теснились избы, дворы, огороды. Выше по бугру выстроились амбарушки. Над крестьянскими избами высилась облезло-серая с синими обводами церковь. Людей не было видно, но из печных труб частоколом поднимались кудрявые дымки. Далеко разносилась задорная перекличка петухов.

Тополев долго рассматривал селение, потом перевел взгляд на бледно-голубое небо с редкими облачками и лениво обронил:

— Связь с Соболевым есть? — спросил Щеглов, когда подъехали к разъезду.

— Была все время, — ответил Кондрашев. — Санька, вызывай!

Запищал зуммер.

— Соболево! Соболево! Эх!

— Что такое?

Командир 2-й Туркестанской кавалерийской дивизии Сапожков возвратился из Самары туча тучей. Не заходя в штаб, он отправился прямо на квартиру и заперся на крючок. Шустрый адъютант Пашка сунулся было с обедом, постучал, но, получив из-за двери отборное ругательство, зло громыхнул котелками и ушел к лошадям.

Дела у Сапожкова складывались невеселые. Когда был в штабе Округа, стало совершенно ясно, что его от командования дивизией отстранят. Сам командующий недвусмысленно намекнул об этом. Постарались и материалы подобрать: здесь и агитация против продразверстки, тут и требование «самостоятельности» Заволжской губернии, выдвинутое Сапожковым еще в бытность председателем Новоузенского Совета в 1918 году, даже пассивность во время контрреволюционного восстания в 22-й дивизии, когда были убиты члены Реввоенсовета 4-й армии Линдов, Майоров, Кузнецов и другие — всё припомнили.

«Что ж! Говорил и буду говорить, что из-под мужика почву нельзя выбивать. Крестьянская основа — хлеб, не будет хлеба, — конец мужику», — размышлял Сапожков.

Начдив вспомнил крепкое хозяйство своего отца, амбары, полные пшеницы, упитанный скот, двор с шумливой птицей под ногами.

«Ведь и курице хлебушко нужен. А тут за здорово живешь, выгребай сусеки, отдавай последнее, а сам по-медвежьи соси лапу… Ну, а что касается 22-й дивизии, так своя рубашка всегда ближе к телу. Кто заварил тогда кашу, тот и нахлебался. Кроме того, разве не он, Сапожков, навел затем порядок в этой же самой мятежной дивизии? Разве не с нею громил белоказаков? Разве не взял и не отстоял Уральск? А сейчас Сапожков стал не нужен. Это как сказать!

[12]

Морем бескрайним раскинулась заволжская степь. Желто-красное, как прихваченный морозом кленовый лист, опускается к горизонту солнце. От него, переливаясь, как лунный свет на Волге, бежит по снегу светлая, искрящаяся полоса. Курится поземка. По выщербленной подковами узкой дороге идет по два в ряду кавалерия. Колышатся папахи, поблескивают стволы винтовок, скрипит снег под копытами, визжит под полозьями четырех пароконных подвод. От дыхания людей и лошадей над колонной струится пар.

— Командира второго взвода ко мне!

— Командира второго взвода к командиру эскадрона! — покатилось приказание по рядам.

10 декабря 1920 года в станице Михайловской Донской области вспыхнуло восстание. Кулаки и часть зажиточных казаков, разогнав Советы, начали грабить ссыпные пункты, кооперативы, арестовывать и расстреливать коммунистов, продработников, советских служащих. Мятежники выбросили лозунги: «Советы без коммунистов!», «Даешь свободную торговлю!», «Долой продразверстку!».

В какие-нибудь два-три дня мятеж охватил район Михайловка — Сидоры — Серебряково — Усть-Медведица. Стоявшие в Михайловке караульный батальон и караульная сотня перешли на сторону восставших. Во главе 2000–2500 вооруженных повстанцев оказался бывший командир караульного батальона Вакулин, его заместителем и одновременно председателем «Совета Пяти» — Попов.

На одном месте мятежники сумели продержаться всего несколько дней. 22 декабря подошедшие коммунистические отряды выбили вакулинцев из Михайловки и из Серебрякова. Попытка занять станцию Филоново Вакулину не удалась: бывшие на станции войска дали отпор. После короткого неудачного боя банда повернула на северо-восток к границам Саратовской губернии.

Красных Яров в Поволжье уйма — Красный Яр астраханский, Красный Яр самарский, Красный Яр камышинский, Красный Яр иловатский, Красный Яр балаковский… Подмоет степная речка бугор, рухнет пласт чернозема, обнажится красный от глины песок, — вот тебе и красный яр. Поселятся на этом месте люди и назовут село Красным Яром.

В ночь на 18 января банда заняла небольшое селение Красный Яр иловатский, расположенное на левом берегу Волги по большой дороге из слободы Николаевской в Саратов. Здесь Попов вторично пытался отстоять план захвата Саратова, но на этот раз никто, даже Бурнаковский, не поддержал его. К тому же высланная на север к Ровному разведка донесла, что Ровное и правобережное Золотое охраняются значительными гарнизонами, и к ним со стороны Саратова движутся подкрепления.

— Ну, с Саратовом как хочешь, а Камышин надо брать обязательно. Пиши приказ! — тоном, не допускающим возражений, заявил Попов.

Каково же было его бешенство, когда Вакулин, не дойдя километров тридцати до Камышина, повернул на восток на Беляевку, в которой захватил врасплох и обезоружил роту 231-го стрелкового полка!

Между главарями произошла первая серьезная размолвка. Когда Попов в знак протеста отказался явиться на заседание Пятерки и избил посланного за ним связного, Вакулин пошел к нему сам и застал его за любимейшей забавой. На середине комнаты стоял разбитной коновод Попова Панька Резаный и держал двух кошек, стравливая их одну с другой. Вначале кошки просто жмурились, затем начали сердиться, наконец одна, беломордая, цапнула когтями серую. Та в долгу не осталась, и началась драка. Кошки орали, визжали с окровавленных морд клочьями летела шерсть. Вокруг хохотали дружки Попова.

— Забавляешься? — Вакулин подошел к столу, за которым сидел Попов.

В глухие предутренние часы зимней ночи недвижим, беззвучен спящий городок. Ни блеснет огонек, ни потянет дымком из рано затопленной печи. Все спят в такую рань.

Но утро близится. Вот где-то в центре Александрова Гая тявкнула собака, ей отозвалась другая, потом сразу несколько. В собачью разноголосицу вплелось звонкое кукареканье.

Эскадрон Щеглова выступил из городка как раз в эту глухую пору. Рассвет застиг колонну уже далеко за городом. Он подкрался неожиданно: воздух сделался мутным, как молочные ополоски, и из этой жидкой белеси то появлялись, то исчезали бесформенными темными пятнами кусты, стога сена, ометы.

Щеглов выслал головной дозор, — чем черт не шутит, бандитам пути не заказаны, на них можно нарваться там, где не ждешь. Следовало бы выслать и боковые, но по глубокому снегу лошади не пройдут. Вообще в зимнюю пору кавалерия может маневрировать лишь по дорогам и, как правило, противники встречаются лоб в лоб. А хорошо бы незамеченным оказаться сбоку и из засады чесануть пулеметным и винтовочным огнем, заставить барахтаться и вязнуть в снегу, нагнать панику и разгромить врага вдребезги! Но столько же, если не больше, шансов самому оказаться в таком положении, — палка о двух концах.

Все прозрачней становился воздух, и все длиннее вытягивалась колонна. Сразу за Щегловым едет, как влитый в седло, Тополев. Он не шелохнется. На бровях, бороде, ресницах крошечные кристаллики инея, и от этого Иван Иванович похож на елочного деда-мороза. За Тополевым парами кавалеристы — обветренные, суровые лица, заиндевевшие конские морды, изо ртов, из ноздрей валит пар. За плечами колышатся винтовки, тускло поблескивают медные головки шашек.