В последних числах сентября Вера Михайловна Кострова выехала из Сочи домой, в Рудногорск. Чем дальше поезд уходил от теплого юга, тем гуще сизая поволока окутывала землю. Мимо окна проплывали поля, уже не зеленые и не желтые, а словно сотканные нз тумана. В открытые двери купе тянуло холодком, стыли в туфлях кончики пальцев.

Березы и кусты осинника стояли в легкой серебристой паутине. И только яркие цвета листьев — оранжевые, красные создавали впечатление тепла.

Поворот от лета к зиме взбудоражил птиц. Их стаи с криком кружились над жесткой стерней. Птицы «вставали на крыло», готовились к дальним перелетам. У людей были свои заботы. Вдоль шоссе одна за другой шли машины с прицепами, груженные доверху капустой, картошкой, морковью.

…Поезд продолжает свой путь. А она, Кострова, продолжает путешествие в свое прошлое. Ей не надо делать над собой усилий, чтоб вызвать образы. Они в ней, живут с ней вместе. Они прошли через ее мозг и кровь: одних она когда-то любила, других презирала. И потому ничего не может быть ложного в ее воображаемой действительности, она все представит так, как было — тогда, в сорок восьмом году.

По этой железной дороге ехал в Рудногорск и Бартенев. Только в ту пору стоял не сентябрь, а март. Но и мартовское предвесенье не могло скрасить унылого однообразия за окном. Редкие, малолюдные станции и деревни, не успевшие еще прийти в себя от страшного удара войны. Об этом кричало все — и обглоданные плетни, и разобранные крыши, и заткнутые тряпьем окна, и тусклый свет в них керосиновых ламп. На откосах, где едва стаял снег, бродили коровы с втянутыми боками, они били копытами неоттаявшую землю, извлекая мерзлую траву. На станциях исхудалые женщины, повязанные платками по самые глаза, выходили к поезду и предлагали вареный картофель в обмен только на хлеб.

Два года, проведенные Бартеневым после войны в Америке, отдалили его от того, что происходило в России. Он делал за границей то, для чего его посылали, — учился. Двенадцать доменных печей на заводе Герри были его аудиторией. Казалось, ни во что иное он не вникал. Теперь здесь, дома, он невольно сравнивал. Больше всего поразили его обуглившиеся остовы мартеновских печей «Запорожстали», домен Днепропетровска. Ни в одном американском городе или пригороде за годы войны не убавилось баров, ресторанов, бензозаправочных колонок; ни одна труба там не перестала дымить.

Бартенев не был социологом, он был инженером-металлургом и мыслил практически. Только металл мог снова оглушить притихшие поля гулом тракторов, зажечь глаза России неоновым светом. Война отбросила страну на несколько лет назад. Он невольно подумал о далеких предках, населявших эти края. У них был кочевой образ жизни, но свои сезонные стоянки они разбивали всегда на одних и тех же местах и оставляли после себя след: вырытый в песке колодец, глиняную стену для защиты костра от ветра, обожженный уголь для закалки стального булата.

Бартенев хотел, чтоб поезд шел быстрее. Он тоже должен оставить свой след на этой земле. Он, Бартенев, после института жил и работал на юге, в Сибири, теперь ехал на Урал. И все-таки он не мог бы сказать о себе, что он кочевник. Может быть, все зависит от того, как крепко, встает человек на тот или иной кусок земли. Думает ли он сделать эту землю своим родным краем…