Тед Брэди смотрел на солнце, которое медленно спускалось к далеким гребням гор Марра, окаймлявших пустыню на западе, и старался ни о чем не думать. Тревога, сжимавшая его сердце, заставила почти забыть о жгучей жажде, превратившей язык в толстую сухую губку, а кожу на губах — в пергамент. Ему давали пить лишь дважды в день, хотя температура воздуха с одиннадцати часов до трех поднималась выше сорока градусов, полностью обезвоживая все, что оставалось на солнце. Тед Брэди был привязан в стороне от стоянки, словно зачумленный пес. Он попробовал шевельнуться, но его запястья, прикрученные к столбу, вбитому в каменистую почву, так одеревенели, что малейшее движение причиняло мышцам невыносимую боль. Он закрыл глаза, и красные круги затанцевали под опущенными веками. Тед Брэди слишком долго смотрел на солнце. В мозгу внезапно всплыла фраза, прочитанная когда-то: «Никто не может смотреть прямо в лик смерти или солнца». Он постарался прогнать из сознания слово «смерть» и не думать о том, что она возможна.

Спину нестерпимо жгло. Он попробовал согнуть ноги, связанные у лодыжек, но поза не стала удобней. Его «нанизали» на столб рядом с загоном для верблюдов, поодаль от палаток и «лендроверов», спрятанных в колючих зарослях. «От кого?» — подумал он. Стоянку устроили в центре пустыни Кордофан, на полпути между Хартумом и Эль-Фашером, к северу от караванных троп, в русле пересохшей речки. У суданских военных самолетов нет столько бензина, чтобы прогуливаться в небе над этим глухим углом. Впрочем, воздушный наблюдатель увидел бы здесь лишь небольшую стоянку, где остановилось полдюжины автомобилей, несколько верблюдов да полсотни людей. Их могли бы принять за пастухов одного из кочевых племен Дарфура или торговцев, направляющихся в Ньялу или Эль-фашер.

Солнце постепенно скатывалось на запад, за край горной цепи, окрашивая в сиреневый цвет каменисто-плоскую бурую пустыню. Тишину скал нарушали только звуки арабской музыки, выплеснутые транзисторным приемником, хриплые крики верблюдов и редкие людские голоса.

Присев перед палатками на корточках и неподвижно глядя в пустоту, как насекомые, или растянувшись прямо на земле в обнимку с ружьями, воины в тарбушах

Постепенно приятная прохлада сменяла жгучий зной. Тед Брэди считал минуты: ему давали пить после четвертой дневной молитвы. Но может быть, эти сумерки принесут что-нибудь новое?

Эллиот Винг вздрогнул, услышав резкий звон маленького будильника «Сейко», поставленного на семь часов. Он открыл глаза и закрыл их снова. Так трудно подняться. Ночь опять прошла словно в аду. Электричество было выключено в полночь, как и во всем Хартуме, и пришлось запустить дизельную установку, чтобы продолжал работать кондиционер. Увы, старый мотор производил такой шум, как «боинг» на взлете. Даже с заглушками в ушах невозможно было сомкнуть глаз. Его жена Элен, засыпавшая с трудом, ворочалась с боку на бок до четырех утра...

Она спала теперь, лежа на животе, обнажив крутые ягодицы, загоревшие в Итальянском клубе. Ее длинные каштановые волосы укрывали лицо. Эллиот Винг с нежностью смотрел на нее.

Они были женаты всего четыре месяца, и он восхищался тем, как Элен приспособилась к странной жизни в Хартуме. Он повернулся и провел пальцами по ее шелковистой коже. Не столько ради удовольствия, сколько для того, чтобы разбудить се. Элен вздрогнула и, не открывая глаз, прижалась к мужу. Одной рукой она обняла его, а лицом уткнулась в его грудь. Эллиот снова задремал, и вдруг словно электрический разряд пробежал по его позвоночнику. Рот Элен был приоткрыт, и се язык, словно робкий котенок, стал потихоньку ласкать его грудь.

Он дал ей волю, зная, что последует за этим. Элен делала вид, что спит, но ее дерзкая игра продолжалась, пробуждая постепенно желание в его уставшем теле. Инстинктивно он вытянулся, продолжая ласкать округлые формы молодой женщины. Она шевельнулась, не открывая глаз...

Эллиот снова взглянул на будильник. Было уже восемь с половиной.