Они появляются вместе с сумерками – ночные розы наших улиц. Выползают из щелей и трещин, выпархивают из труб, выныривают из канализаций и мусорников – дети ночи.

Только тогда, когда стемнеет, сможешь их распознать безошибочно. А днем они незаметны. Днем они – как все. Как ты или я.

В величественном храме ночи проходит их жизнь. Жрицы любви, древние, как мир, – с улиц узких Вавилона, Египта и Израиля, из афинских предместий и римских сутерин

[1]

, с площади Пигаль и Бродвея, девы ночи с Академической – прошу, позвольте познать мир ваш тайный, проникнуть в ваш храм, чтобы знать, какому богу вы молитесь и стоит ли он вашей веры.

История эта происходила в 1978 году и длилась ровно 18 дней. Это было невероятно сумасшедшее лето.

Прошло полгода, как я вернулся из армии, и первое, что я должен был сделать, – это явиться в военкомат и отметить свой дембель. Заодно получить паспорт, который у меня отобрали перед отправкой на службу. А явиться пред ясные очи пана коменданта я должен был в полном обмундировании – то есть в парадной форме и в шинели. И вот вместо того, чтобы, как нормальный человек, прийти туда сразу по приезде во Львов, зимой, я закинул и форму, и шинель в кладовку, и жадно бросился в круговорот жизни, которой был лишен в армии. Начал я с того, что совершил рейд по кинотеатрам, просматривая иногда по три фильма в день. Я, как и большинство львовян, отдавал предпочтение зарубежным фильмам, за исключением индийских, арабских и из стран социалистического содружества. Много просмотренных фильмов были тупыми и беспросветными. А еще я жадно глотал книги, которые заказал по почте, и за год службы меня ожидала их уже целая гора. По пятницам, субботам и воскресеньям я с кем-нибудь из приятелей водил козу

[2]

по кнайпам

[3]

, цепляя девушек. А их было море, и каждая свежая девушка казалась мне хуже той, которая могла быть у меня после нее. Поэтому я никогда не останавливался на достигнутом. Деньги я зарабатывал, продавая манатки, купленные у поляков. Желания устроиться на постоянную работу у меня не возникало, и паспорт мне был пока ни к чему. Военный билет успешно заменял его на почте или где-нибудь еще.

За эти полгода я выпил цистерну вина и ведра три всевозможных коктейлей. В большинстве своем – без закуски. При этом никто никогда не видел меня пьяным. Потому что я имел свою меру. Точнее, мера имела меня. Я даже при большом желании не выдую больше двух бутылок вина. Что-то вдруг во мне переключается, и все – клямка

[4]

. Чернил я не пил категорически. Водки для меня не существовало. Я не любил дешевых крепких вин, ликеров, коньяков, одеколона, политуры и денатурата. Я пил только изысканные напитки, которые стоили тогда смешных денег, а продавались на каждом углу. Я смаковал чудесные полусухие вермуты из Югославии в литровых бутылках – белые и красные. Особенно «Бадель» и «Истру». От них не отставали также вермуты венгерские – особенно вишневый. Я в лирических размышлениях цедил сухие белые словацкие вина в пузатых литровых бутылках, часто смешивая их с «Баделем» в пропорции три к одному. Молдавский красный «Извораш» в паре с шампанским вставлял любую панну за считаные минуты. Дорогие теперь грузинские вина стоили четыре рубля, и я поднимался в небеса, перекатывая по нёбу терпкость их вкуса. Грузинские вина мог оценить только такой гурман, как я. Публика их покупала редко, предпочитая «биомицин» – белый крепкий шмурдяк. Венгерский «Токай» в приземистых полулитровых бутылках с годом урожая, румынские полусухие белые вина «Контари» и «Мурфатлар» в бутылках с длинными горлышками, в которые очень сложно было вогнать пробку, я мог пить и наедине с собой, и всегда держал в запасе на случай, если приведу панну домой. Алжирские красные, до черноты, суперсухие и супертерпкие вина для глинтвейна – я нагревал их на огне, добавив меда и гвоздики. От стакана португальского портвейна у меня кружилась голова – в нем было чуть ли не 25 градусов. Бутылки на двоих было вполне достаточно, чтобы почувствовать себя крутым чуваком.

Я пил за свои и на шару, пил один и с друзьями, пил в кабаках, сквериках, парках, брамах

И вот в один солнечный июньский день я почувствовал, что с меня уже всего этого хватит и пора браться за ум. Пора устроиться где-нибудь художником-оформителем и продуцировать транспаранты, стенды, стенные газеты и прочую фигню, как делал это Грицко Чубай

Дорога на панель для каждой из барышень пролегала своеобразно. Марунька в восьмом классе «втрескалась» в спортсмена-десятиклассника и отдалась ему на природе. Но, как оказалось, она была для этого спортсмена лишь очередным рекордом, достигнув которого он успокоиться не мог и отправился на преодоление новых барьеров. Ну, а Марунька, исключительно из желания забыться, влюбилась во второй раз. А потом в третий и четвертый.

В девятом классе учитель физики показал на свою ладонь и провозгласил, что скорее у него там вырастут волосы, чем Марунька перейдет в десятый класс. Тогда наша Марунька, не долго думая, «случайно» застает физика в его кабинете после уроков и так жалобно-жалобно, опустив стыдливо глазки, просит о консультации. Учитель был не железный, и тут-таки поймал такси и повез пылающую от любви к физике девушку к себе домой. Ровно в восемнадцать ноль-ноль урок был окончен, потому что должна была вернуться с работы жена учителя, а она почему-то не любила уроков на дому. Учитель ткнул Маруньке два рубля на такси, высказав убеждение, что одной консультации будет маловато.

Марунька счастливо переползла в десятый класс, хоть ладонь физика так и не покрылась волосами.

Позже, уже обладая опытом, она договорилась о консультации еще и с другими учителями. И даже с самим завучем. Можно было бы, правда, консультироваться и у директора, но это была женщина.

Думаю, вы не удивитесь, если я скажу, что Марунька поступила в Одесский университет на заочную форму обучения и на момент нашего знакомства окончила первый курс. Консультации ей предоставляли охотно, а некоторые преподаватели, «врубившись в струю», уже и сами загоняли Маруньку в глухой угол неудовлетворительными оценками, провоцируя таким образом уроки на дому. Послушная студентка не отказывала ни тридцатилетнему, ни шестидесятилетнему.

Рассказав о Маруньке, мы наконец добрались до того места, где читатель должен узнать, как и почему они с Леськой оказались во Львове.

Итак, Леськина карьера имела семейные традиции – проституткой «работала» ее мама, а когда Леське исполнилось пятнадцать лет, матушка заставила ее лечь с клиентом за две бутылки шампанского. Однако дочь живо сообразила, что зарабатывать можно много больше, и убежала из дому. В каком-то баре познакомилась с амбалом лет тридцати пяти, который предложил пожить у него. Именовался он Фима Прицкер по прозвищу Шкаф, по-нашему Шафа. Был он толстый и широкий. У Шафы «на хате» оказались все условия для ускоренного полового созревания – большая коллекция порножурналов, которые постоянно пребывали в обороте, поскольку Шафа ими фарцевал

[13]

. Пройдя курс обучения, Леська поняла, что не любовь руководила самаритянским поступком Шафы, а обычные деньги. Шафа оказался еще и сутенером.

Они и дальше жили вместе, и Шафа даже обнаруживал признаки нежности, но теперь уже Леська зарабатывала деньги и была кормилицей «семьи». Шафа сам выбирал клиента, договаривался с ним, сдавал ему на руки Леську чуть ли не под расписку и принимал назад. Отводил на работу и приводил с работы. Деньги делили поровну. Чем не идиллия?

И была бы эта идиллия бесконечной, если бы Шафу как-то раз не «поставили на перо» – то есть пригрозили ножом. Дело в том, что у Шафы был один недостаток: он играл в преферанс на деньги. Раз выиграет, раз проиграет – всякое бывало. Это когда играл со своими. Но как-то проиграл он неизвестным людям четыре тысячи. Думал – поставит ресторан и обойдется. Ан нет. Эти люди включили «счетчик», каждый день росли проценты, а хитрые ребята спокойно ждали, пока Шафа метался, как загнанный лев. Леська даже попробовала соблазнить этих людей, но ничего из этого не вышло. «Четыре тысячи или перо в печенку», – ответили они.

Как-то вечером Шафа вернулся избитый. Леська смывала кровь, мазала йодом и кремами, а Шафа горько плакал:

Вволю натрепавшись языками, девушки сообщили, что им пора бы уже выйти куда-нибудь в люди, скажем, в ресторан.

– Какой у вас тут во Львове ресторанчик с интуристами?

Я подумал, что в «Интурист» (нынешний «Жорж») мы можем и не попасть, и предложил «Львов». Девушки пригласили меня с собой, чтобы я мог воочию увидеть, как выглядит их «работа». Я охотно согласился на предложение. В ту пору я жадно изучал жизнь. Девушки наметанным глазом окинули мой непритязательный гардероб и остановили свой выбор на джинсах и свитере. С туфлями у меня было невесело. Фирмой не пахло. Произведение родного «Прогресса» могло отпугнуть клиента.

Девушки решили разыграть небольшой спектакль. Вместе мы должны были притворяться студентами-греками, которые учатся во Львове. Такая затея пришлась мне по вкусу. Не важно, что по-гречески я знал только общеизвестные термины типа «альфа» и «омега». Зато у обеих «гречанок» имелось на подхвате несколько дюжин необходимых для их профессии фраз, которых они нахватались в Одесском порту. По дороге они научили меня некоторым из них, и еще десятку слов, имеющих для нас кодовое значение («да» – «ясу», «нет» – «охи», «черт бы тебя побрал» – «гамота панагия»).

Итак, мне, как греку, фирменные мешты

[14]

были просто жизненно необходимы.

Прошло два года. Ни малейшего просвета я и дальше не видел перед собой. Писал в стол, работал художником на изоляторном заводе и ждал каких-то блаженных времен, которые должны были прийти мне на выручку. Но они, однако, не приходили. Леонид Ильич, казалось, будет жить вечно, а с ним и вся его гнилая банда.

На заводе я малевал лозунги, призывы, агитки, и не было всему этому ни конца ни края.

В конце апреля мне приходилось работать каждый день, малюя первомайские транспаранты и другие глупости. Как-то в мою мастерскую вошел рассерженный начальник цеха, в котором я числился маляром, и спросил:

– Где табличка для моего кабинета?

Голос его звучал грозно и не предвещал ничего хорошего. Дурацкие таблички, которые он себе заказал, я все время откладывал на потом; одно лишь упоминание о них портило мне настроение – начальник хотел, чтобы я фигурно вырезал их из латуни и наклеил на деревянную дощечку.

Окна моей комнаты выходили в сад. Хозяева жили наверху и, как я понял, прямо надо мной. Это означает, что когда пану Роману вздумается погарцевать на Дзвинке, у меня будут волшебные минуты для вдохновения.

Кухня находилась внизу в сутерине, там также жила служанка – полная пожилая женщина с пронзительным всезнающим взглядом и большим зобом, который клокотал при каждом ее слове. Дзвинка представила меня холодным тоном, а сама исчезла, имитируя полное равнодушие.

– Можете называть меня пани Зоня. Чтоб вы знали, что тут все у нас расписано по часам. Завтрак в девять, обед в два пополудни, ужин в семь. Вы будете есть с хозяевами. Но если по каким-то причинам опоздаете, то еда будет ждать вас в холодильнике. Вот, тут вам микроволновая печка, разогреете себе поесть.

Я выслушал ее тираду и, улучив паузу, поблагодарил и подался к себе в комнату. Я лег на диван, заложил руки за голову и загрустил. Конечно, деньги мне нужны, но как долго я смогу выдержать такую работу? И удастся ли вырваться с нее после того, как я узнаю обо всем, что здесь творится?

Пан Роман выслушал отчет, потом оценил своим острым глазом мой вид и сказал:

– Завтра рано поедешь с Максом на базу. Вот тебе плата вперед за весь месяц. Подберешь себе пару костюмчиков. Один должен быть черный. Ну, и рубашки там, галстуки, мешты т. д.

– Знаете, у меня вкус не очень хороший, – пробормотал я.

– Дзвиночек, езжай с Юрком, хорошо? На твой вкус я, по крайней мере, могу положиться.

– О, так я уж заодно и для себя что-нибудь выберу? – обрадовалась Дзвинка.

Вскоре действительно объявился худой высокий парень в линялых джинсах. На указательном пальце он крутил ключики от машины, словно зашел в бар, чтобы снять очередную пассажирку. Движения его были быстры и нервозны.

– Привет! – воскликнул он с веселой улыбкой, но улыбка очень скоро угасла, когда он встретил суровый взгляд фрау Ольги. – Что случилось? У вас горе? – пробовал он снова отшутиться, но это у него плохо получалось.

– Да, у нас горе, – ответила фрау. – Потому что мы связались с дебилом.

– Это вы обо мне?

– А о ком же? Ты где пропадал целую неделю, что нам приходилось посылать за тобой?

На следующий день с утра я поехал с Дзвинкой на базу. В машине при Максе мы были с ней на «вы» и пытались беседовать о нейтральных вещах. Во дворе базы мы вышли, с удовольствием оставив Макса в машине.

– Ай-я-я-я! Кого я вижу! – расцвел, словно пион, маленький круглый еврей и пошел нам навстречу, раскинув руки. – Моя леди! Неужели я снова могу вам пригодиться?

– Еще как! – улыбнулась Дзвинка, позволяя обнять себя и чмокнуть в щечку. – Я привела вам клиента.

– Борис Яковлевич, – провозгласил он, ткнув мне свою пухлую ладонь. – Директор этой богоугодной обители. Чем могу служить? Вас одеть, обуть, надушить?

– Юрку нужна парочка приличных костюмов, четыре пары туфель и несколько рубашек.