Никто не знает, с кого повелись Дворики; никто не помнит первых здешних земледельцев.

Ни в церковной летописи, ни в памятных записях близлежащих усадеб, ни в уездном и губернском архивах не найти ничего, что пролило бы хоть слабый луч света на историю села.

Расположенное вдали от столбовых дорог, оно в течение веков ничем среди прочих сел достославной Тамбовской губернии не выделялось, искусными кружевницами или добрыми кузнецами не славилось, разгульных ярмарок тут не бывало, престольные праздники справлялись без особой гульбы.

Томительно-однообразное, тянулось село вдоль пыльной дороги на полторы версты, и глазу путешественника не на чем было остановиться…

И вот в имение прибыл новый владелец, князь Никита Модестович, человек вдовый, весьма решительный, имеющий надежды на большое наследство от старой тетки, проживавшей в Тамбове.

До сорока лет молодой Улусов служил в Питере, в лейб-уланском ее величества полку. Происходя из захудалого, дворянского рода, Никита Модестович не пользовался расположением гвардейского начальства. Талантами военными он не блистал, по службе продвигался медленно. Тотчас после смерти отца Улусов вышел в отставку, принятую с оскорбительной поспешностью.

Имение Никита Модестович нашел почти разоренным. Земля тощала и родила плохо. Доходные сады были заброшены, рощи, кроме одной березовой, вырублены. Тетка не подавала надежд на скорую кончину…

Никита Модестович понял, что ему надо выкручиваться. Зная, что «казенного козла хоть за хвост подержать — можно шубу сыскать», он стал добывать службу.

Сторожевы на основании каких-то туманных дедовских преданий приписывали честь основания Двориков своему роду. Так это или не так, но одно достоверно — изба, в которой проживал Лука Лукич, была самой старой в селе.

Самые древние деды утверждали, что эта изба стояла на том же самом месте при их отцах, что она

старожиловская

. Быть может, благодаря именно этому обстоятельству двор Луки Лукича и получил название «сторожевского». Хотя в бумагах Лука Лукич звался Окуневым, в обиходе он и его семейные прочно были

Сторожевыми

: прозвище постепенно вытеснило фамилию, явление в сельской жизни нередкое.

Лука Лукич жил на Большом порядке в «старой» половине избы. Другая половина разделялась на клетушки, боковушки и спальни для женатых сыновей и внуков.

Семейство у Луки Лукича было большое. Тут вековал закон: никого из дома на сторону не отпускать. Девушки приводили в дом зятьев, мужчины — жен.

Лука Лукич глубоко уважал людей «книжных»; почтительно относился к сельской учительнице Настасье Филипповне, орал на баб, когда те начинали сплетничать о ней, помогал ей чем мог. Книжная премудрость в глазах старика была «даром божьим», не всем даваемым. Следствием такого взгляда явилась его привязанность к новому двориковскому попу Викентию Михайловичу Глебову. Но не только «ученость» этого человека подкупала Луку Лукича. В молодом попе он нашел единомышленника в устройстве мужицкой жизни.

Викентий был старшим в семье деревенского попа Михаила Глебова: шестеро дочерей и он, Викентий, — единственный сын. Отец Михаил служил в Тамбовском уезде, в большом богатом селе. Дом он построил на горе, над рекой, около церкви. Это была пятистенка, разделенная сенями на горницу, где поп принимал гостей, и «избу», в свою очередь разделенную на кухню и чистую половину. Тут семья и жила.

Чистую половину избы украшал большой стол из липовых досок, покрытый домотканой скатертью, несколько широких скамеек были поставлены вдоль стен, в углу висели иконы да две-три лубочные картинки под полатями.

В этой избе родился Викентий. Отцовское жилье в детстве и потом представлялось ему необъятным и необыкновенно прочным.

Фельдшерица и учительница Настасья Филипповна появилась в Двориках лет десять тому назад. Викентий как-то мельком спросил о ней Улусова. Тот сказал, будто Настасья Филипповна в свое время была замешана в распространении среди рабочих Питера бунтовщицких листовок, отсидела несколько лет в тюрьме, года три жила на поселении в Сибири. Потом ей разрешили выбрать любую сельскую местность — подальше от Питера и Москвы. Настасья Филипповна приехала в Дворики. Сначала за ней наблюдали, потом, удостоверившись в ее благонадежности, разрешили заменить учителя — полуграмотного солдата, которому мужики денег за учение не платили.

— Да нешто это работа? — говорили они. — Да это и каждый сумеет.

Учил солдат за корма, ходил на манер пастуха из избы в избу, там же по очереди и жил. Кто поношенные лапотки даст, кто старый овчинный полушубок. Школы в те времени в Двориках не было; ребятишки собирались в избе бобылки Федуловны, за что родители платили ей по пятку яиц да по десяти фунтов ржи с каждого ребячьего носа.

Настоящую школу открыли уже при Настасье Филипповне; заняли под нее выморочную избу, побелили, подновили, парты сделали — ничего, учить можно. Жалованье было ничтожное, но от платы с крестьян за обучение детей Настасья Филипповна отказалась, редко брала она и за лечение.

Упорство двориковских мужиков в судебном процессе, потравы, тайные ночные набеги на сады взбесили Улусова; он прижал село штрафами. Андрей Андреевич снова принялся подбивать мужиков на расправу с барином.

— Сжечь его к чертовой матери! — шептал он своим единомышленникам, Фролу, земскому ямщику Никите Семеновичу и кое-кому из нищих обитателей Дурачьего конца.

Об этом тут же прознал Викентий, всполошился, поехал в Улусово и имел с Никитой Модестовичем крупный разговор, окончившийся ничем: земский начальник отказался уступить и пообещал содрать с Двориков тридцать три шкуры.

Это было чистое хвастовство: с некоторых пор Улусов начал сильно побаиваться двориковских мятежных мужиков. Тридцать три шкуры он не содрал, штрафы вдруг прекратились.

В ясное майское утро около кирпичного сарая, крытого черепицей, человек, одетый в суконную солдатскую рубаху, колол березовые дрова. Позади него до самого горизонта расстилался морской залив, а в сторонке возвышался дом с башенкой, над которой трепетал российский имперский штандарт.

Вокруг дома никого не было. Пустынным казался и громадный парк, начинавшийся около дома и уходивший вдаль по берегу залива.

Лишь изредка перед домом появлялись люди в мундирах; они останавливались на почтительном расстоянии от человека, коловшего дрова, некоторое время наблюдали за его работой, потом уходили. Он не замечал их. Работа, по-видимому, нравилась ему, справлялся он с нею легко. Можно было подумать, что он трудолюбивый денщик какого-нибудь важного военного лица Солдатская рубаха сидела на нем довольно мешковато, и это еще больше увеличивало его сходство с денщиком. Но он не мог быть денщиком — на рубахе были нашиты полковничьи погоны.

Этот молодой рыжебородый человек с лицом нездорового, сероватого оттенка был божьей споспешествующей милостью Николай Вторый Александрович, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Балкарский и иных; государь и великий князь Новгорода низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея Северные страны повелитель; и государь Иверския, Карталинския, Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских князей и иных наследный государь и обладатель; государь Туркестанский, наследник Норвежский, герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая…

Флегонт сидел в доме предварительного заключения на Шпалерной. Там же, в камере 193, был заключен Ленин.

Охранки запретила Флегонту свидания в наказание за его дерзко-вызывающий тон на допросах. Он жил вестями, которые передавали ему по тюремному телеграфу — перестукиванием — или с помощью книг: в книжках между строчками молоком писалось какое-нибудь сообщение.

Посмотреть во двор можно было, только подтянувшись и повиснув на решетке. Однако и эта манипуляция удавалась редко; надзиратель, следивший за камерами, тотчас приказывал отойти от окна. Все-таки Флегонт умудрялся иногда повидаться с гуляющими по двору и переговорить с Апостолом и другими знакомыми, сигнализируя им пальцами. Несколько раз видел Флегонт во дворе Владимира Ильича, — вид его был всегда бодрый, лукавая усмешка играла на губах. Флегонту становилось веселее.

Как ни заботилось начальство об изоляции заключенных по делу «Союза борьбы», они все же сумели сговориться между собой о том, какие давать показания, что говорить и чего не говорить.

В коронационные торжества вколотили двадцать два миллиона рублей. Послы и посланники разнесли по всему миру весть о наикрепчайшем положении российской валюты. Газеты на всех языках и на весь свет прославляли могущество и неслыханное богатство русского царя.

Ни покушений, ни скандалов!

Родственники не поссорились ни разу, министры преуспевали в делах, а драгоценный, хотя и нелюбимый, Сергей Юльевич преподнес чудесный подарок: договор с китайским министром Ли Хун-чжаном на право постройки Великой транссибирской магистрали, часть которой должна была пройти по китайской территории.

Кто-то шепнул Николаю, будто за подпись на договоре китаец получил от Витте миллион. Навет был пропущен мимо ушей. Прежде всего зачем нужен миллион старцу, чтущему истину превыше всего? Затем: китаец, правда, отдал России полосу земли для дороги, но в обмен получил договор об оборонительном союзе. А если миллион и уплыл — бог с ним, игра стоит свеч!

Между тем заключенный в камере № 193 не переставал удивлять тюремное начальство. Он не буйствовал, не хандрил, не жаловался на скуку, был добродушен, вежлив и даже, что особенно удивляло тюремщиков, очень весел; гулял по камере, заложив руки в карманы, пел: «Нас венчали не в церкви», — и подмигивал надзирателю, когда тот открывал волчок камеры, чтобы проверить, чем занят арестант.

Особенно оживился он, узнав о приезде из Москвы сестры Анны. Она быстро добилась свидания с братом. Ленин просил Анну Ильиничну ни в коем случае не пускать в Питер мать. Он очень волновался по этому поводу.

— Пожалуйста, Аня, — горячился он, — не разрешай ей ездить сюда. Все равно хлопоты ни к чему не приведут. Она только заболеет от горя. Нет, нет, не надо этого: держи ее в Москве и не пускай сюда. Скажи, что я здоров, бодр и люблю ее.

Анна Ильинична заплакала, потому что брат, как она заметила, сильно похудел, движения его были нервны, речь порывиста.

Как часто мы слышали эти печальные, сладостные звуки, несущиеся над полями родной стороны…

Поля, поля!.. Не исходить их, не изъездить, не наглядеться на их однообразную красоту, не забыть их простора и песни над ними! Как часто вспоминаются ясные, светлые небеса и облака, идущие низко над равниной, подгоняемые свистящим ветром…

Качается красноголовый татарник, клонятся к земле редкие, оставшиеся нескошенными колосья, пыль на дороге взвихрится, промчится, приплясывая по жнивью, и рассыплется.

Бежит рядом с дорогой узкая тропинка, исхоженная многими ногами, протоптанная давным-давно; бежит от деревни до деревни, то забирая немного в сторону от дорожной пыли, то снова вплотную сближаясь с большаком.

Под защитой песчаного выступа на краю отверстия, служащего входом в пещеру, сидели Листрат, Петр и Сергей.

— Кого еще ждете? — спросил Андрей Андреевич.

— Должен прийти ямщик. Чобу я не позвал, — сказал Сергей.

— И верно, — вставил Петр, — пентюх пентюхом.

Тем же утром Листрат встретил Чобу. Тот рассказал о своем намерении просить стариков построить ему «какую ни на есть избенку».

— Сам-то я, Листрат, от скотины отойти не могу да и оробею перед миром, — стану истуканом, слова не скажу, застыжусь. Ежели бы вот ты, Листрат, сказал Андрею Козлу, а он бы поклонился миру, — это вовсе другой разговор. А что касаемо меня, то я буду век за тебя бога молить…

— Ладно! Что уж с тобой делать…

— Ты не злобься на меня, Листратка. Ты себе и не такую девку найдешь. А эта что? Мала, немудрена — так себе, ничего особого, ей-богу.

Дивные дела творились в Двориках!

Никогда село не было таким оживленным, как в этот весенний день. Приговор о запашке улусовской земли и слухи о предстоящем Полевом Суде стали известны в каждом дворе сейчас же после сходки. Все побросали дела и вышли на улицу. Около каждой избы шумно обсуждались события.

Мужики, возвращающиеся со сходки, чувствовали себя героями, шествовали вдоль порядка медленно, важно, не смотря по сторонам, лишь изредка приподнимая картузы, чтобы поклониться встречному человеку.

— Эка испужался земский, — говорил Фрол какому-то бородачу. — Аж руки затряслись, когда закон увидал.

Викентий узнал о том, что делается в Двориках, в соседнем селе, где он справлял требы. Весть о решении двориковской сходки облетела всю округу; народ окрестных сел тоже начал волноваться.

— Хорошо, все хорошо! — вслух говорил поп, вернувшись к себе и расхаживая по столовой.

Но все хорошо было только на словах. На душе было плохо. Совесть требовала предпринять какие-то шаги и спасти село от неминуемой расправы.

«Поехать в Улусово? Уговорить Никиту Модестыча? Приказать мужикам под страхом отлучения от причастия вернуть землю помещику? А вдруг я уговорю? Тогда весь мой план летит!.. Нет, мне ехать нельзя».

Прошел год.

Улусов был бы рад-радешенек отделаться от беспокойной должности. Но власти не отпускали его: он числился среди особо отличившихся в пресечении и подавлении мятежных мужицких настроений.

Теперь, прожди чем лечь спать, Улусов, не доверяя Ерофею Павловичу, самолично расставлял дежурных стражников, проверял замки и запоры, клал под подушку два заряженных револьвера.

Однако спал плохо: малейший шорох будил его, он вскакивал, обливаясь холодным потом. Ему казалось, что двориковские мужики идут резать его.

Флегонт благополучно добрался до Самары. Таня ждала его: она приехала сюда недели полторы назад.

Не спуская глаз с жены, любуясь ее светлыми глазами, забавной привычкой мило вздергивать губами, Флегонт рассказывал о встрече с Викентием.

— Ну, встретились, дело было в школе, у Ольги Михайловны. Кстати, она прислала тебе привет, да передать-то мне пришлось его с запозданием! — он усмехнулся. — Я должен был увидеть своего отца, а тут обоих отцов увидел: Викентий в тот вечер тоже зашел в школу, будто, мол, по делам.

— Каков он был?

Лука Лукич тоже собирался в Саров — вез к мощам Ивана. Лечили его Фетинья, Настасья Филипповна, привозил Лука Лукич докторов из Тамбова, пил Иван настойки из трав, нашептанные Фетиньей, лекарства, выписываемые врачами, а хворь не проходила. Он не вставал с постели, почти ничего не ел, весь день безмолвно смотрел угасающим взором в потолок, часто просил воды. Ничто не смущало его душевного покоя: ни происшествия в селе, ни скандалы, то и дело возникавшие в доме отца.

Шла в семье отчаянная свалка между зятьями и Лукой Лукичом, между Семеном и Петром; ссорились бабы, ребятишки дрались или носились толпами, надоедливые, шумливые.

Все в один голос требовали раздела. Наконец Петр и зятья вынудили Луку Лукича, и тот дал согласие на раздел, но с одним условием: когда умрет Иван.

С неизбежной смертью сына Лука Лукич давно примирился: старая костлявая карга с косой за плечами стояла у изголовья больного и терпеливо ждала своего часа. Но этот час может отодвинуться на годы, если угодник Серафим, о чудесах которого ходило столько рассказов, поможет несчастному страдальцу. Продление жизни Ивана означало очень много для Луки Лукича: он любил его, хоть и не так, как младшего, Флегонта. Но когда Флегонта не стало рядом, всю свою старческую любовь Лука Лукич отдал старшему сыну. Он не переносил больных, но терпеливо ухаживал за Иваном. Его смерть означала конец семейству; продление жизни отодвигало раздел двора. Лука Лукич посоветовался с Андрияном. Тот сказал:

Саратовские социал-демократы давно подумывали о том, чтобы использовать скопление народа в Сарове. Приезд Тани укрепил их в принятом решении. Ей в помощь пообещали прислать человека. Договорившись о дне встречи с ним, о пароле и прочем, Таня уехала из Саратова.

За два дня до начала торжеств она была в Сарове.

Вокруг монастыря шли торопливые приготовления к встрече царя и его челяди: чистили дороги, чинили мосты, красили заборы и фасады домов, подновляли церкви, часовни и места, где жил, постился, купался и стоял на камне Серафим, ремонтировали и украшали царские покои, гостиницы для именитых гостей. Для простонародья наспех строили бараки.

Тысячи людей шли и ехали из ближних и далеких мест. Ползли калеки, спотыкаясь, плелись за поводырем слепцы со строгими неподвижными лицами, несли на руках больных детей, вели под руки немощных, кликуш, паралитиков, людей, страдающих падучей.

Маленький, согбенный старичок, носивший до принятия монашества имя Прохора Мошнина, сын курского купчика, утешавший людей в их горестях надеждой на воздаяния в том мире, где несть печали и воздыханий, далекий от мысли о собственной святости и умерший в Сарове семьдесят лет тому назад, перевернулся бы в гробу, узнай, какой скандал начался вокруг нескольких костей, оставшихся от его тела.

Тамбовский архиерей Георгий, хитрый и злоехидный монах, вытащивший двориковскую знахарку в высшие сферы и за то осыпанный милостями, споткнулся и лишился всех воздаваемых ему почестей из-за костей старца Серафима.

Архиерей был глубоко возмущен тем, что канкан с прославлением мощей саровского угодника начал Победоносцев, старинный его недруг, действовавший притом в обход преосвященного и вырвавший у него первородство идеи, а, стало быть, и все последующие царские милости. Георгий придрался к нарушению правил и обычаев канонизации святых и отказался участвовать в злодейском, как он выразился, святотатстве. Акт о чудесах, якобы совершавшихся на могиле Серафима с первого же дня его смерти, он не захотел подписать. На присланных к нему из Святейшего синода попов и епископов, которым поручили вскрыть гроб Серафима, он кричал, гневно стуча посохом:

— Серафим должен быть прославлен не ранее, как через сто лет после смерти — таков закон и святой обычай! Я никому не позволю прикоснуться к гробу старца. Я запрещаю настоятелю монастыря допускать к могиле Серафима любую комиссию, хотя бы посланную высшими князьями церкви.