Первый день нового года. Время, чтобы оглянуться назад и подвести какие-то итоги. Летописец изготавливал себе новое писчее перо – короткими точными движениями острейшего лезвия своего перочинного ножа срезал наискосок его кончик и затем расщепил его. Закончив, он одобрительно взглянул на результат своей работы, после чего окунул отточенное острие в небольшую плошку с чернилами из чернильных орешков, дал паре лишних капель стечь обратно в иссиня-черную лужицу и только после этого нанес первый штрих на чистый лист пергамента.

Вверх под наклоном. Снова вниз. Поперечная линия. Строго вверх. Вниз по кривой. Постепенно набирая скорость по мере того, как рука привыкала и приспосабливалась к новому перу, к консистенции этой партии чернил, к слегка шершавой поверхности выделанной телячьей кожи.

DCCCLVIII от Рождества Христова. В этом году

…

– До конца поля и обратно? – Атульф совсем запыхался – щеки порозовели, а из-под неровно подрезанной челки возбужденно блестели глаза.

Элфрун подумала, что сейчас он похож на одного из этих взъерошенных пони, которых он держал под уздцы и которым было жарко в своих ворсистых зимних попонах под весенним солнцем конца Пасхальной недели.

Она кивнула:

– Спешиться и вновь запрыгнуть на лошадь три раза, разворот у куста боярышника, потом снова финиш здесь. – Она сделала широкий жест рукой. – И я еду на Маре. – Она сразу предъявила права на их общую любимицу и, бросив быстрый взгляд на своего кузена, заметила, что тот начал хмуриться и тут же оттопырилась его мягкая нижняя губа.

– Давайте! – Двое других мальчиков, принявших вызов, уже подталкивали своих лошадок на стартовую позицию в нескольких ярдах от них.

Кожу на голове жгло от рывков бабушкиного гребня из оленьего рога с частыми зубцами, лицо и руки горели от жесткого льняного полотенца, и даже кончики пальцев болели – Абархильд срезала ей ногти. Потом она одевала ее, перечисляя, казалось, бесконечный список нарушенных ею правил поведения и ее плохих манер. Элфрун извивалась под неусыпным присмотром бабушки и любопытными взглядами членов их компании.

В особенности Сетрит. Старшей дочери управляющего поместьем Донмут, стюарда, поручили оттирать и чистить ее синее платье, и Элфрун до сих пор ощущала неловкость при воспоминании о хитром взгляде ее васильковых глаз, который девушка то и дело переводила с брызг грязи на шерстяной ткани на саму Элфрун, беспокойно ерзавшую в своей льняной рубашке под монотонные причитания бабушки. Если бы это была другая девушка, ей было бы не так тяжко, но в присутствии ангельски красивой Сетрит Элфрун всегда ощущала себя угловатой и неопрятной. А что касается метких и злобных комментариев, то в этом Сетрит вообще не было равных.

У Элфрун практически не было времени еще раз задуматься над тем, зачем она могла понадобиться королю.

Бабушка подгоняла ее, словно заупрямившуюся овцу, пока они спешно шли к заполненной людьми площадке перед шатром короля, с такой скоростью, какую только позволяли развить на мокрой от росы траве ее тесные кожаные башмаки. К ее большому облегчению, отец был уже на месте и сидел на скамье прямо возле входа в королевские покои. В этом кроваво-красном плаще она узнала бы его в любой толпе. Подарок короля, полученный всего несколько дней тому назад, это была, несомненно, самая кричащая из его вещей; он носил ее поверх с виду обычной серой туники, мягкой и легкой, которую отличало отменное качество пряжи; это была последняя вещь, сотканная матерью Элфрун. Единственными блестящими предметами в его наряде были серебряные наконечники, оттягивавшие концы матерчатых завязок, которые удерживали плащ у него на плечах.

Но, как бы просто ни был он одет, в глазах своей дочери Радмер из Донмута блистал ярче всех витиевато разодетых глав кланов – тэнов – и всадников, которые вились вокруг королевского двора, словно стая ос, сияя кружевами и тесьмой с золотыми и серебряными нитями на плечах, запястьях, шее и даже на перевязи для меча, которую они носили и без меча.

Эдмунд отошел от нее на пару шагов. Хоть она и не испытывала особого расположения к этому человеку с печально обвисшими, всклокоченными усами и томным взглядом, но он все же был родственником, пусть дальним, и отец попросил его быть защитным барьером между нею и остальными присутствующими. Она постаралась выпрямить спину и сложила руки так, как это понравилось бы Абархильд.

– Как вы поживаете, кузен Эдмунд?

– Выходит, говорить ты все-таки умеешь. – Он вздохнул. – Довольно неплохо поживаю, кузина Элфрун. Довольно неплохо. Расскажи мне, как идут дела в Донмуте. У вас по-прежнему работает тот славный кузнец?

– Кутред? – Она и сама знала, что у них в Донмуте люди хорошие, но было приятно, что и в остальном мире отметили это. – Да, он по-прежнему у нас. К тому же теперь вместе с ним в кузнице трудится его сын.

Эдмунд покачал головой:

Весла с громким скрипом сделали последний долгий гребок. Гребцы подняли их в самое верхнее положение, так что вода закапала вниз, а лодка с уже вынутой из гнезда мачтой по инерции заскользила через камыши. Несмотря на хмурый вечер, в камышах кипела жизнь – повсюду сновали маленькие коричневые птички. Хоть сейчас этого уже и не скажешь, но непогода бушевала сутки напролет, и команда выбилась из сил.

Финн со своей котомкой из ивовых прутьев, пригнувшись, балансировал на носу, готовый прыгнуть на одну из маленьких болотных кочек, как только капитан поднимет руку.

Однако вместо этого Туури поманил его к себе своим скрюченным пальцем. Финн поставил свою котомку и, переступая через скамейки для гребцов, сваленные тюки и храпящих членов команды, свободных от вахты, направился туда, где возле гнезда кильсона

[11]

стоял старик. У его ног сидела Аули, вырезавшая ножом новую костяную флейту.

– Мы прибыли раньше, чем планировали, – сказал капитан. – На добрую пару недель. Но мы должны поймать ветер, когда он появится. – Его обветренное лицо ничего не выражало.

Финн кивнул. Он хорошо помнил эти болота в Линдси, и поэтому ему хотелось еще засветло ступить ногой на твердую землю и добраться до большого монастыря в Бардли, где его помнили с прошлого лета. Он знал, что там его ждет сердечный прием и место у огня. На рынке в Хедебю ему удалось купить прекрасный восточный ладан, пахнущий летними розами и завернутый в промасленный пергамент, а эти маленькие глиняные сосуды со святой землей, маслом и водой прибыли, как ему было сказано, из Иерусалима и были доставлены к Балтийскому морю по длинным рекам. У него был также его обычный набор безделушек и случайных предметов. Добрые братья-монахи из Бардли будут довольны. Он доберется до Бардли, а затем, замыкая большой круг, сделанный им за год, продолжит путь, который приведет его, в конечном счете, на север. Они с Туури все обговорили. Эта петля, совершенная против хода солнца, замкнется, когда он пройдет по старой дороге до Барроу и паромной переправы, а дальше по реке Уз до Йорка, навещая по пути все монастыри и поместья, протягивая одну руку для дружеского приветствия, но вторую держа недалеко от своего кинжала на поясе.

Летописец взглянул на слова, которые только что написал, на лист только что развернутого шелковистого пергамента нежного кремового цвета. Как приятно вернуться сюда. За те недели, что он отсутствовал, никто ни к чему не прикасался на его рабочем столе. На этом листе донизу и в том месте, где когда-то будет сгиб под обрезку и крепление других страниц, он слегка наколол направляющие линии для записи перечня событий, которые стоили того, чтобы их увековечить. Этого хватит на ближайшие годы. Этого, без сомнения, хватит до конца его жизни, даже если жить он будет долго и станет свидетелем великих событий. Ровные и расположенные через равные интервалы, эти призрачные линии убегали вниз по белой поверхности, ловя за свою решетку будущее еще до того, как оно стало действительностью.

Чернильница была сухой, в ней оказалось лишь рыжеватое пятно. Чернила должны были оставаться в запасе, но вместо того, чтобы сразу пойти и принести их, он опустился на табурет и уставился на белый лист, лежащий перед ним, пока он не начал расплываться перед глазами. Он думал о природе времени и пространства. Вот живут они где-то ближе к концу Шестой и Последней эры человечества, в мире, который постарел и погряз в грехе, на затерянных в Океане островах, так далеко от находящегося в Иерусалиме центра, что дальше уже некуда. Он подумал о празднике, который они отмечают сегодня; об императрице Елене, упрямо приказывавшей своим людям вести раскопки, пока из грязи и праха на Голгофе действительно не показался тот самый крест. В разных народах собирал Господь свой урожай, сея куколь, вику и плевелы наравне с добрым семенем. Он опустил глаза на свою хорошую одежду, обувь из красной кожи, золотое кольцо на пальце.

И раз Бог с такой роскошью одевает полевые травы, которые сегодня есть, а завтра будут брошены в печь

…

[26]

Он не сомневался, что такой «золоченой лилии»

[27]

, как он, справедливый Господь предначертал именно печь.

Он оттолкнул табурет назад и пошел за чернилами.

На следующее утро после отъезда отца Элфрун проснулась со странным ощущением внутренней пустоты. Сны ей снились беспокойные: она что-то потеряла и не могла найти, хотя искала повсюду – в щелях между половицами, под настенными коврами, но ощущение пропажи не уходило, продолжая беспокоить ее. Небесный свод исчез, и вместо него зияла пустота.

Отец уезжал и раньше. Дни его ратных подвигов относились к периоду ее раннего детства. Он довольно часто сопровождал в поездках короля; он также по поручению Осберта путешествовал по дорогам южной Нортумбрии в качестве старшего

префекти

[30]

короля, становясь его глазами и ушами, устанавливая налоги и следя за их уплатой, выслушивая жалобы, чтобы передать их королю. Его могло не быть по нескольку недель, и тем не менее жизнь в Донмуте не останавливалась.

Почему сейчас что-то должно быть иначе? Наверное, потому, что теперь с ним не было возможности связаться, отослать письмо ему или получить от него весточку, поскольку он уплыл за море. Сейчас он на борту корабля и, должно быть, уже проснулся. Мерзнет без своего красного плаща, слушает плеск волн и скрип досок обшивки, смотрит, как мир обретает форму, по мере того как серое море сливается с небом.

Она всегда беспокоилась, когда он уезжал, даже если он отсутствовал всего несколько недель, даже когда ее мать была жива.

Элфрун лежала неподвижно. Последние пару лет она спала в домике для женщин, где также находилась ткацкая мастерская. Очень немногие хозяйства имели ткацкие станки, и поэтому девушки работали здесь. Для них и некоторых женщин постарше, которым некуда было идти, оставаться спать прямо там было проще. Вокруг очага сейчас сгрудилось с полдюжины спящих тел. Судя по всему, было еще очень рано. Она чувствовала, как сквозь обмазанные глиной стены и крытую соломой крышу внутрь просачивался осенний холод.

Туури дважды обмотал канат вокруг дерева и закрепил его прочным узлом.

– Ты дежуришь.

Аули кивнула. Она уже послала двух людей за хворостом. Мир и Холми вычерпывали воду. Варри смачно зевнул, показывая все свои оставшиеся зубы.

Туури отправился вверх по тропе, разбрасывая ногами опавшие желтые березовые листья. Тропа вилась вдоль гребня возвышенности к уступу, на котором примостилась небольшая кирка. Вечно какие-то выдумки относительно места встречи! Он явился сюда день в день и даже час в час, как и обещал, но не было никаких гарантий, что те, кто ему заплатит, окажутся так же точны. И он не мог винить их за это. Помимо ветра и приливов, было еще много такого, из-за чего что-то могло пойти не так.

Люди, планирующие предательство, всегда уязвимы.

Абархильд подождала немного, потом вытянула руку и резко ткнула сомкнутыми пальцами Элфрун в ребра.

– Ой! Я же слушала!

Это была ложь лишь отчасти. День был долгим, хотя уже стоял октябрь и светлое время суток сократилось, долгим и еще более тяжелым оттого, что проходил он в обществе Луды за подсчетами и сопоставлением их жалких запасов зерна с тем количеством ртов, которое они должны были прокормить, включая домашних животных. И дело это было далеко не закончено. Миновало всего несколько недель после отъезда Радмера, а по ее ощущениям, прошла целая жизнь.

Ей казалось, что бабушка уже очень давно обосновалась в своем маленьком тесном бауэре, пристроенном к общему залу монастыря, где жили Хихред с парнями, а теперь еще и Фредегар. Этот иностранный священник, несмотря на свою холодность, стал здесь заметной фигурой, проводя все службы, в том числе и мессы. Ингельда они почти не видели. Он неделями пропадал в Йорке и даже пропустил шумную свадьбу Хирела и Сетрит, длившуюся день и ночь напролет.

Уже через несколько дней после отъезда отца Элфрун начала осознавать, что и наполовину не знает хозяйство Донмута, хотя раньше считала, что ей известно все. От всех этих мер, весов и прогнозов, вощеные дощечки с которыми Луда выкладывал перед нею, голова шла кругом.

Танкрад стоял посреди большого, тускло освещенного пространства, впитывая в себя все великолепие красок и мерцающих свечей. Он не помнил, чтобы бывал в этой церкви раньше, хотя ему говорили, что его здесь крестили. Со стен на него взирали лики святых, и казалось, что их большие сияющие глаза видят его насквозь. В лесах и на полях Иллингхэма, на охоте, в седле на своей Блисе, занимаясь борьбой с Адданом и Дене или фехтуя с ними на деревянных мечах, он находился в своей стихии. А здесь он чувствовал себя рыбой, оставшейся на прибрежной полосе после отлива, либо котенком, беспомощно барахтающимся в ведре с водой.

Крестили его давно, еще в младенчестве, тогда их семья была в милости у короля. Ему было десять, когда отца отправили в изгнание, но годы перед этой ссылкой были беспокойными. Ему запомнились постоянная спешка, походы, непрерывное движение. А затем были семь лет где-то между Франкией и Дейнмарчем – жизнь, построенная на обещаниях, угрозах и ожидании благотворительности.

Никто не станет доверять изменнику, и уже неважно, насколько полезным его могут считать.

А на сына изменника, само собой разумеется, падала тень отца.

Танкрад сделал шаг вперед. Здесь ощущался незнакомый запах, и сладковатый, и едкий, а в воздухе висела сероватая дымка. Впереди слышалось песнопение, время от времени голоса взмывали вверх.

– Мы уж думали, что ты занялся чем-то другим. – Библиотекарь, близоруко щурясь, взглянул на стопку пергамента. – Его сунули куда-то сюда, в стопку забракованных листов, чтобы потом поскоблить его, но пока этого, по-моему, никто не сделал.

– Я вижу его, он слегка высовывается из стопки.

Летописец не особо переживал бы, даже если бы тот тщательно подготовленный лист действительно был утрачен. Но он лежал чуть ли не на самом верху покосившейся стопки, уже сложенный, как будто его подготовили к обрезке. А раз уж он вспомнил о нем, раз уж удосужился прийти в тихий скрипторий и задать этот вопрос и раз уж лист нашелся, то можно немного и поработать.

Элфрун в своих новых башмаках чувствовала себя странно: походка стала неустойчивой и какой-то незнакомой. Башмаки не застегивались, как обычно, на роговую пуговицу, а крепились к ноге ремешками, которые завязывались на лодыжке. Она не была уверена, что это хороший выбор, но прежняя пара за год износилась полностью. Однако, как бы туго она ни затягивала ремешки, башмаки на пятках все равно болтались, а пальцы должны были судорожно цепляться за подошву при каждом шаге. Ее ступням еще только предстояло придать жесткой коже нужную форму, а скользкая весенняя трава была для этого очень ненадежной поверхностью. Возможно, именно неудобная обувь не нравилась ей больше всего во время весенних и осенних праздников, но ее бабушка настаивала, чтобы на них она выглядела достойно перед соседями.

Да, достойно, и при этом неуклюже шаркать, боясь упасть, сделав лишний шаг.

Чтобы как следует подготовиться к встрече короля и архиепископа, все обитатели Донмута вышли из своих жилищ, едва пасхальное небо начало светлеть на востоке. Сейчас, когда дело уже шло к вечеру, все шатры были установлены, навесы – натянуты, но люди выбились из сил. Каждый год праздник устраивали в одном и том же месте, на плоском участке хорошо просохшей земли рядом с большим дуплистым ясенем, но каждый раз сюда нужно было приходить пораньше, чтобы никто из соседей не занял это место, имеющее массу преимуществ.

Радмер увез самые добротные и красивые шатры с собой в Рим, но Элфрун еще зимой посадила двух женщин вышивать новый навес, и сейчас он смотрелся прекрасно, играя под свежим весенним ветерком желтым и синим цветами на фоне желтых нарциссов, усеявших залитый солнцем зеленый луг. Это немного подняло ей настроение; видит Бог, ей нужно было как-то взбодриться после перебранки, испортившей сегодняшнее утро. Атульф сначала лестью, а затем и угрозами попытался добиться позволения взять Хафока.

– Брось, Элфрун! Как это может ему повредить? Прошлой осенью ты сказала, что, может быть, весной позволишь мне это. Если я возьму Хафока, мы будем достойно выглядеть на скачках…

Оказавшись гостьей в иллингхэмском шатре, Элфрун стала внимательно наблюдать за Тилмоном. Догадаться, что это отец Танкрада, было трудно, хотя оба были очень высокими. Танкрад был худым и угловатым, тогда как его отец, с мощными плечами и внушительным брюшком, был похож на стену из мяса и жира; если у Тилмона и были когда-то такие же выступающие скулы, как у его сына, то они уже давно потонули в толстом слое плоти.

Взгляд ее скользнул туда, где стоял Танкрад: спина напряженно выпрямлена, руки скрещены на груди, губы плотно сжаты. Возможно, он почему-то решил, что это самая подходящая поза для такого момента? Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и выглядел чем-то недовольным, но она предполагала, что для его худощавого лица это было привычное выражение. По крайней мере сама она не заметила во время церемонии, в которой участвовали король и Тилмон, ничего такого, что могло бы вызвать его неодобрение. Когда лорда Иллингхэма приводили к присяге в качестве не имеющего монашеского сана аббата Хаудена, он стоял на коленях на королевском помосте, склонив голову и опершись лбом о колено короля, и протягивал к королю свои большие руки с покрасневшими суставами пальцев.

Это объясняло, почему Иллингхэм разбил свой лагерь на месте, занимаемом ранее Хауденом.

Она не находила в этом ничего удивительного, но для ее отца было просто немыслимо, что король жаловал такой пост, не известив его, не посоветовавшись, не заручившись его поддержкой. Тем более что речь шла о человеке с таким прошлым.

Но, что бы в прошлом ни происходило, сейчас Тилмон пользовался расположением короля. Осберт, улыбаясь, встал со своего трона, чтобы поднять неуклюжего Тилмона, потом обнял его, поцеловал в обе щеки, похлопал по плечу и развернул лицом к присутствовавшим на церемонии аббатам и королевским тэнам. Солнце играло на серебряных завязках плащей и расшитых золотом манжетах, когда самые влиятельные люди южной Нортумбрии одобрительными криками выразили свое отношение к этому событию.

– Проклятье!

– Риск был, и вы знали, на что идете.

– Мне жалко девочку.

– Мягкость, ваше величество, – сказал Вульфхер. – В этой жизни нет места мягкости.

– Но моя совесть…

Через кустарник, посапывая, продирался большой вепрь с темной щетинистой шкурой. В холке он был ростом не менее ярда, а его клыки были длиной в добрых пять дюймов. Видиа выслеживал его все утро, но зверь, двигаясь по извилистой тропе, должно быть, сделал круг, скрываясь от охотника в густом подлеске, и вышел на свой же след. Ветер сейчас дул со стороны кабана – этот отвратительный мускусный запах нельзя было спутать ни с чем. Это был очень крупный старый зверь, мясо его наверняка жесткое и невкусное, но Видиа и не собирался его есть. Он полагал, что это то самое животное, которое покалечило его год назад. Он не испытывал к нему ненависти, но нужно было изучить его повадки, как он это делал с каждым оленем и лисом, охраняя дичь в лесных угодьях Донмута до возвращения Радмера.

Радмера, который теперь уже не вернется никогда.

За эти несколько недель, прошедшие после того как Элфрун с Ингельдом вернулись с большого весеннего сбора и принесли это ужасное известие, Видиа много всего передумал. Он знал, что может доверить своему подручному, мальчику, и клетки с соколами, и псарню; было большое желание уйти отсюда и больше не возвращаться. Он хранил верность своему лорду, и раз лорда нет, значит, он свободен.

Радмер обещал ему землю, обещал жену.

Ну, та, что должна была стать его женой, вышла за этого неуклюжего тупицу; несмотря на это, его пробирало до самых костей, как только он ее видел. Элфрун могла пожаловать ему землю, но какой в этом был толк теперь? Что его ждало впереди? Изуродованное шрамом лицо, покалеченное тело, а теперь еще и лорд сгинул в морской пучине. Что держит его здесь?

Больше не было ничего, что могло бы быть записано. Чернила в чернильнице из рога высохли до дна, а между углом пергамента и углом наклонной подставки для письма маленький паучок сплел свою паутинку.

Это был прекрасный день, настоящий триумф позднего лета, совершенно безветренный, так что пушистые белоснежные облака висели в синей глубине неба над головой, словно горсти только что начесанной шерсти. Однако Элфрун все никак не могла согреться. Ей приходилось усилием воли заставлять себя стоять на месте с плотно сжатыми губами и гордо поднятой головой. Она крепко обхватила себя руками под полами отцовского плаща. У ее ног на песке, положив голову на скрещенные лапы, лежал Гетин. Время от времени он тихонько скулил, но при этом не шевелился.

По берегу двигалась плотная группа людей; они отбрасывали на песок дюн длинные тени, а вечернее солнце, светившее им в спину, золотило своими лучами контуры их фигур. Шесть из семи шли молча и сосредоточенно, лица у всех были такими же хмурыми и застывшими, как и у Элфрун. У пятерых в руках были копья.

По толпе прокатился ропот и волна вздохов.

Абархильд с ними не было. Всю неделю после погребения Ингельда Абархильд оплакивала усопшего; сбросив покрывало, она рвала на себе волосы и царапала щеки ногтями, как безутешная королева из древнего сказания. Когда Элфрун с Атульфом пришли за ней, чтобы отвести ее в церковь, старуха с причитаниями прильнула к Атульфу, называя его Ингельдом, ее любимым дитятей, ее последним сыночком. А позднее, уже у края могилы, она обернулась к Элфрун и сказала:

– А где мои детки? Я скучаю по моим маленьким деткам. Почему мои руки пусты? – Ее глаза сильно покраснели, но были сухими, а скрипучий голос звучал глухо.

– А как насчет того, чтобы выгнать четырехвесельную шлюпку на отмель и поохотиться там на тюленей? – Атульф снял с крючка один из больших охотничьих ножей и, с восхищением глядя на него, взвесил его в руке. – У собакоголовых сейчас как раз появились детеныши. Легкая добыча.

Видиа пожал плечами:

– Мне это не нравится. – Желудок его выворачивался наизнанку уже от одной мысли о том, чтобы выйти на лодке в море, хотя здравый смысл подсказывал ему, что за те несколько недель, что прошли с тех пор, как утопили Хирела, крабы и мелкая рыбешка уже дочиста обглодали его косточки и те канули в морскую бездну. Хотя в последнее время его неожиданно начинало мутить много от чего.

Атульф ухмыльнулся:

– А если при этом добыть еще и белого меха на чепец для Сетрит? – Он повесил нож на место и повернулся вполоборота к Видиа, внимательно глядя ему в лицо.

Каким-то образом вышло так, что сено собрали в срок, ячмень и овес уродили, над Донмутом сияло солнце, а все празднования в церкви, зале и на полях прошли должным образом и в свое время. Даже овцы были пострижены, а вся шерсть уложена в тюки – это сделали два парня, которые раньше работали с Хирелом, при помощи всех рабочих рук, какие только удалось найти. Так что теперь в женском доме с утра до ночи кипела работа под стук и скрежет ткацких станков. Элфрун знала, что женщины здесь – совсем как прежде – вновь делились последними сплетнями и смеялись.

Но только не в ее присутствии. При ней такого не было никогда.

Элфрун так и не собралась с духом, чтобы поговорить с Лудой об украденных шкурках ягнят. А когда она решилась в общих чертах рассказать Видиа о том, что произошло, попросив его поехать на пастуший хутор, забрать из тайника в сарае на стропилах шкурки и привезти их сюда, он, вернувшись, сообщил ей, что там уже ничего нет.

– Что вы теперь будете делать?

Она только покачала головой:

Элфрун сошла с тропы и, осторожно обходя грязь и заросли ежевики, начала спускаться, стараясь вспомнить, где именно увидела Аули. Среди плотно стоящих деревьев было темнее, и она раздраженно подумала об еще одной стороне жизни Донмута, которой сейчас пренебрегали. После отъезда ее отца здесь очень мало строили, а имеющиеся дома почти не ремонтировались. Теперь, когда урожай уже собран, Луде нужно будет послать сюда людей из усадьбы и монастыря, чтобы заготовить бревна на новый сезон, проредив эту рощу. И ежевику тоже нужно выкорчевать…

Гетин вдруг жалобно заскулил.

– Что такое, мальчик?

Пес вновь заскулил и, наклонив голову к земле, начал принюхиваться. Элфрун посмотрела вниз, чтобы узнать, что он нашел.

Она едва не наступила на него.

– Не прикасайся к этому! – Новообращенный моментально отдернул руку, словно обжегся. – Эти вещи должны лежать так, как их оставили.

– Но здесь же пыль,

магистр

!

– Да, пыль. И твой наставник задаст тебе трепки, если ты не будешь должным образом выполнять свои обязанности. Знаю, знаю. – Мальчишка энергично закивал. – Но я тоже поколочу тебя, причем делать это буду сильнее и дольше, если ты станешь совать сюда свой нос. Ты меня понял? – На глазах библиотекаря показались слезы. – В других местах здесь – да, делай что должен. Но только не на этом столе.

Видиа убедился, что соколы и охотничьи собаки ухожены, и наконец-то отправился в кухню, чтобы получить свою порцию хлеба и похлебки, а также немного эля, если дадут. Нужно поесть и собраться с духом, а потом настанет время для разговора, который он планировал уже давно. Сначала он удовлетворит свои потребности, а потом пойдет и поговорит с Элфрун, это для него очень важно. Он был уже довольно близко к цели, чтобы учуять аппетитные запахи готовящейся еды, чтобы в пустом желудке его заурчало, а рот наполнился слюной, когда вдруг почувствовал, как кто-то отчаянно дергает его за полу туники. Удивленно обернувшись, он увидел мальчишку-собачника, лицо которого исказила страдальческая гримаса.

– В чем дело? – Мальчишку кто-то обидел? Он, вообще-то, понял, о чем его спрашивают? Видиа был готов уже прогнать его, да еще дать оплеуху, чтобы не приставал.

Но рывки за тунику не прекращались, к ним добавилось еще и мучительное жестикулирование, и в конце концов это убедило Видиа, хоть и с большой неохотой, но все же последовать за ним в тускло освещенный внутренний двор. Ребенок указывал на собаку, на того никудышного пса, который так сплоховал в битве с медведем. Губы Видиа сжались. Элфрун была слишком мягка с ним, даже если он был ее добрым компаньоном. Егерь по-прежнему считал, что нужно было порешить его тогда вместе с остальными.

Он стал тенью Элфрун.

Но почему он здесь? И что это он делает?

Это был ее шанс. Тетя будет варить пиво, а мать забрала маленьких детей, чтобы взрослые могли встать пораньше и начать работать еще до рассвета. Это всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, а все будут заняты сплетнями, сидя вокруг теплого очага. Она не знала, где отец, но и не особо переживала по этому поводу. Где-то в зале, для разнообразия отравляет жизнь кому-то другому. Нужно будет рискнуть.

Сетрит оглядела слабоосвещенную комнату. Куда бы она спрятала его на месте отца? Даже много серебра занимает совсем мало места. Хуже всего, если он его закопал. Не может же она перекапывать весь пол! К тому же он мог закопать и не в доме. Пол был хорошо утоптан и усыпан тростником. Что ж, это была ее работа. Убрать весь этот мусор, принести свежего тростника из скирды, а перед этим изучить каждый дюйм земляного пола, чтобы узнать, не копали ли его в каком-то месте.

На все это ушло немало времени, но зато теперь она была уверена, что отец в доме ничего не закапывал. Оставалось всего ничего – искать непонятно где за пределами дома.

Но в небе, на западе, все еще светило солнце, а скоро взойдет растущий месяц. Она взяла заостренную палку для делания лунок и отправилась на небольшой огород, глядя себе под ноги и тыча палкой в землю между засыхающими стеблями бобов. Конечно, он должен был как-то пометить это место. За ней по пятам следовали куры и утки, склевывавшие слизняков и прочих ползучих тварей, которых выковыривала ее палка. По мере того как опускались сумерки, она искала энергичнее, заглядывая под все увядшие листья. Куча вырванных сорняков быстро росла, ухоженная домашняя птица выглядела довольной, но нигде не было никаких намеков на то, что в земле кто-то что-то закапывал.

Сетрит стиснула зубы.

Элфрун очнулась от сна, наполненного мрачными беспорядочными видениями. Рядом кто-то был: она чувствовала на себе чьи-то руки и прижавшееся к ней тело. Было темно и душно, видимо, она была укрыта отцовским плащом; но здесь было тепло, так что она не могла находиться на том ужасном склоне холма, где лежал истекающий кровью Финн. К тому же у тела у нее под боком был незнакомый запах.

В этот момент она полностью проснулась и, сев рывком, сбросила с себя накрывавшую ее ткань и быстро отползла в сторону, упираясь в пол ладонями и ступнями. В комнате было темно, если не считать углей, тлеющих в очаге, но и этого освещения было достаточно, чтобы рассмотреть Танкрада, стоявшего на коленях возле того места, где она только что лежала; глаз его в тени скул видно не было.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Что

я

делаю? – Она судорожно поджала колени к груди, дико глядя по сторонам.

Он похлопал ладонью по одеялу:

Финн резко открыл глаза.

Он долго ждал и не спал, но в конце концов где-то за полночь, продолжая ждать, все же провалился в сон, вопреки своему желанию и здравому смыслу.

Видиа сдержал слово и нашел для Финна полоску ткани, чтобы тот мог связать ее и, набросив на шею, положить на нее свою левую руку; теперь боль в плече утихла, стала тупой и пульсирующей, но к ней добавилась мучительная тошнота, которая, как он знал, пройдет. В конечном итоге.

Пока он дожидался возвращения Видиа, мысли его были больше заняты болезненными ощущениями на губах – напоминанием о неумелых безрассудных поцелуях Элфрун, непонятно почему случившихся в полумраке хеддерна, о ее безудержной страсти, которая тронула его, но в не меньшей степени привела в ужас. Как он мог хотя бы на миг подумать, что это удачная мысль – предложить ей уйти вместе с ним?

А что он вообще мог ей предложить? Не только абсолютную пустоту его кошеля, но еще и пустоту его жизни, пустоту в его сердце. Когда Финн думал о том, что священники называют душой, перед глазами у него возникало одно из тех длинноногих насекомых, которые бегают по поверхности озера так быстро и так легко, что их крошечные ножки едва касаются воды и они свободно скользят то в одну сторону, то в другую. Остановиться для них означает утонуть. Без труда избегают препятствий и ненужного внимания. На миг появляются перед глазами человека, а уже в следующее мгновение исчезают, словно ласточки, и уже забыты.