Всю жизнь, ну, во всяком случае, ее значительную часть я руководствовался правилом: не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра. Отчасти — из природной лени, но главным образом потому, что завтра, как ни старайся, все намеченные дела не переделаешь, а послезавтра, может, и успеешь.

Вот почему к концу жизни у меня накопились несделанные дела. Самое важное из них — эта книга, которую я долго откладывал «на послезавтра», а теперь вот, старый и одинокий, пишу достаточно прилежно. Пишу, боясь, что не хватит времени…

Нет, должно хватить.

Собственно, к этой книге, которую я называю Главной Книгой своей жизни, я подбираюсь давно. В 60-е годы начал было школьную повесть, но не продвинулся дальше первых двух глав. В 75-м опубликовал в книге «Море и берег» документальную повесть «Трудный год на полуострове Ханко». Отголоски моей военной юности звучат в романах «Кронштадт» (1984 год) и «Мир тесен» (1990 год).

Но все это — как бы подходы к ГК — Главной Книге. Увлеченный различными замыслами, я все отодвигал, отодвигал ее «на послезавтра». Много лет мы с моим двоюродным братом Исаем Лукодьяновым «ухлопали» на фантастику. Нет, я не жалею об этом увлечении. Едва ли не первой из массы прочитанных мною книг был роман Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» — с детства я полюбил фантастику, книги о путешествиях и приключениях, и если я добавил к ним дюжину своих книг того же жанра, то это, во всяком случае, не было временем, потраченным зря.

В начале января 1939 года АзИИ — Азербайджанский индустриальный институт — объявил вечер открытых дверей для выпускников бакинских школ. Накануне, под Новый год, выпал снег. В Баку это случалось не каждую зиму, и лежал снег на улицах недолго, быстро таял, — но каждый раз вызывал в городе большое оживление. Редко кому удавалось пройти по улице, чтобы в спину не влепили снежок. Для бакинских мальчишек снег был огромным развлечением.

Снег уже таял в тот вечер, но его еще хватало для лепки снежков. Один, пущенный чьей-то меткой рукой, угодил мне в затылок и неприятной ледяной кашицей потек за воротник. Было некогда затевать снежную дуэль с пацанами. Носовым платком вытирая затылок, я заторопился по Бондарной дальше. Табачная фабрика, вдоль каменного бока которой я шел, привычно хлопала флотационными машинами. В холодном воздухе стоял запах табака, тоже привычный, как и печальные звуки зурны и кеманчи, несущиеся из раствора на Красноармейской улице напротив табачной фабрики.

Я говорю «привычно», потому что родился тут, на Красноармейской (бывшей Красноводской), в двух кварталах от фабрики и от этого раствора, в котором можно было нанять музыкантов для свадьбы или похорон. Это были мои родные места. Тут прошли мое детство и отрочество, а теперь, в соответствии с законами природы, начиналась юность — ну да, мне шел семнадцатый год, и я торопился на вечер открытых дверей, не подозревая, каким значительным он станет в моей жизни.

Когда-то, до появления первых нефтепроводов, добытую на Апшероне нефть возили в бочках, их требовалась тьма, и не случайно в прошлом веке получила свое название улица, где жили и стучали молотками, сколачивая бочки, местные бондари. В середине 30-х годов Бондарную переименовали в улицу Димитрова, но бакинцы называли ее по-старому.

Итак, по этой самой Бондарной я вышел на улицу Ленина к громадному зданию АзИИ. У главного подъезда толпились школяры, среди них были и ребята из наших двух десятых классов 1-й школы: Адик Кулиев, Эля Копелиович, Вика Черномордикова, Адик Бабаев, Ира Тертышникова, Толя Любарский из нашего 10 «а», Лека Шульга, Эля Гаджинская, Лида Листенгартен и другие ребята из параллельного 10 «б».

Не знаю, интересно ли вам читать эту непридуманную повесть. Горы книг написаны

о любви —

надо ли добавлять еще одну к книжному Эвересту? Скажу по правде, это меня мало заботит. Извините, читатель, но я не думаю о вас, набрасывая на белую бумагу эти строки. Достаточно я сочинительствовал в своей писательской жизни. Ныне, когда жизнь клонится к концу, мне нужно просто высказаться. Вспомнить себя молодого и влюбленного. И поведать urbi et orbi, как повезло мне в любви. Ибо редко встречаются на свете женщины столь цельные и правдивые, стойкие и женственные, как моя Лида; она обладала, по выражению Платонова, «нежной, доверчивой силой жизни» и была достойна самой высокой любви.

Да, нам повезло, мы родились в одно время, в одном городе, учились в одной школе. Но время, которое выпало нам для жизни, было не из лучших. Все, что произошло в стране в ныне уходящем двадцатом веке, так или иначе вплелось, вмешалось, вторглось в нашу жизнь, более того — не раз грозило гибелью. Война, блокада, голод, долгая разлука, гонения — всех этих «прелестей» мы нахлебались вдосталь.

И все же…

Небесам, на которых совершаются браки и плетутся судьбы людей, было угодно, вопреки тяжким обстоятельствам жизни, соединить нас.

Об этом и веду я свое неторопливое и незамысловатое повествование.

Мне кажется, я прожил не одну, а несколько жизней — настолько они не похожи одна на другую. Первая — бакинское детство и ранняя юность. Затем, как в кино, действие переносится в холодный и прекрасный довоенный Ленинград. Вторая жизнь наступила с началом военной службы на полуострове Ханко. Там меня, 19-летнего, застигла война. Она обрушилась неистовым артогнем, удушливым дымом лесных пожаров. Мне кажется, что в ту декабрьскую ночь сорок первого года, когда турбоэлектроход «Иосиф Сталин» подорвался на минном поле, кончилась моя вторая жизнь.

Она вполне могла стать и последней, если бы не удалось совершить головокружительный прыжок с накрененного борта обреченного транспорта на переполненную качающуюся палубу тральщика. Уж не знаю чтб — моя, счастливая звезда или просто случайное везение спасло меня той ночью. Протяжный грохот взрывов мин потряс и тело, и душу. Он как бы возвестил начало моей третьей жизни, которую можно назвать «Кронштадт, блокада».

Итак, утром 6 декабря 1941 года колонна гангутцев, пришедших на кораблях последнего конвоя, медленно потянулась по заснеженным улицам Кронштадта. На снегу виднелись следы разрывов снарядов — пятна тротиловых ожогов. Черные цветы войны, подумал я. Тут и там зияли пробоины в стенах домов. В двух-трех местах мы видели баррикады, перегородившие улицы. Где-то неподалеку работала артиллерия.

Мы прошли по Июльской, вдоль Итальянского пруда, по мостику через Обводный канал, наискосок пересекли площадь Мартынова и длинной черной рекой потекли по Ленинской улице.

Начинаю эту часть в трудные дни августа 2000 года. Больше недели Россия, затаив дыхание, следила за трагедией, разыгравшейся в Баренцевом море. По непонятной причине погиб, затонул подводный крейсер «Курск». Мы видели беспомощные попытки пристыковать спасательный аппарат к аварийному люку кормового отсека. Наши адмиралы гордо отказывались от иностранной помощи — и приняли ее, по указанию президента, лишь на 4-й день трагедии. Норвежские водолазы-глубоководники (каковых не оказалось на Северном флоте) управились за один день: вскрыли наружный люк, а потом и нижнюю крышку. 9-й, кормовой, отсек оказался затоплен. Это означало, что вся лодка заполнена водой и живых на ней нет. Мы видели, как невозмутимо вел себя в эти страшные дни президент, отдыхавший в Сочи.

Все то же, все то же… Советский подход, неискоренимое пренебрежительное отношение к жизни человека. Жаль железо (подводная лодка-то не простая, лучшая в мире!), а люди… Ну что — люди? Народятся еще…

Не могу спокойно писать об этом. С комком у горла, с влажными глазами вспоминаю трагедию турбоэлектрохода «Иосиф Сталин»: спасательный отряд так и не был к нему направлен. А страшная трагедия таллинского перехода? Если бы хоть на неделю раньше эвакуировали флот и защитников Таллина… А малоизвестная трагедия Моонзундского архипелага? Оставили малочисленный гарнизон, не обученные воевать инженерные батальоны на верную гибель. А за комендантом береговой обороны генерал-лейтенантом Елисеевым, подавленным бесперспективностью неравной борьбы, прислали на остров Даго самолет. И никто не спросил у вывезенного командира обороны: «Где ваше войско, генерал?» Человек растерявшийся, но не растерявший до конца понятия о чести офицера, генерал Елисеев спросил с себя сам. В 1942 году, будучи начальником морского артполигона под Ленинградом, он пустил себе пулю в висок…

Великий русский мореплаватель Иван Федорович Крузенштерн написал в свое время: «Известно, что нет ни одного государства в Европе столь расточительного в рассуждении подданных, кроме России, более всех нуждающейся в оных».

Горькая запись. Увы, с тех далеких времен не убавилось «расточительности в рассуждении подданных». Она, как проклятие, проходит через всю историю России…