К двенадцати ночи он проснулся, ощущая себя вороном в собственном гнезде. Его тело вяло шевелилось, вспоминая движения и их смысл. В волосах запутались чёрные перья. Он выглядел слишком болезненно, специально подчёркивая свои синяки под глазами и выступающие скулы, делая провалы лица более чёткими и тёмными. Его лицо было прекрасно, как мёртвый череп. Его ногти неровно накрашены красным лаком, словно он только что опускал пальцы в свежую кровь, которая ещё не успела толком свернуться, а всё ещё хранит в себе спелую яркость.

По стёклам стекали потоки свежего дождя. Это ночь не отпустит снова. Трещины и линии — самый милый сердцу узор собственной квартиры под самой крышей. Здесь такие длинные лестницы, что по ним можно подняться в небеса или скатиться в преисподнюю. Ступени такие кривые, что приходится подниматься осторожно, мечтая о крыльях. Коридор со скрипучими половицами настолько огромен, что по нему могут маршировать вымышленные армии видений. Обои отклеиваются, словно кожа мертвеца, а с потолка сыпется белая пудра. Летний снег.

Её не было рядом, но он ощущал её присутствие. Этой женщины, что появилась из ниоткуда и так и осталась в соседней комнате посреди своих красок и насквозь мёртвого хиппизма. Он даже немного любил её, особенно, когда она называла его «Воронёнок», вместо привычного «Герман». Это всё татуировка — ворон, сжимающий в лапах алый мак. Галлюциногенная банальность. Бессмысленный символ. Германа и правда начало тянуть к этим птицам с того самого дня появления на плече этого рисунка. Это мутная тёлка, да, вчера её звали Вера. Наверное, сегодня она Катрин или, может быть, Мария?

Не хотелось вставать.

Обычно поутру они любили спорить: кто из них двоих больше похож на мёртвую шлюху. Теперь он снова понял, что говорит сам с собой от скуки и неудержимой словесной диареи, что приходит по утрам вместе с нежностью. В такие моменты хочется грызть подушки и облизывать собственные пальцы.

Макс проснулся, видя вокруг себя черноту. Сначала ему показалось, что это продолжение предыдущей ночи, однако очень скоро он понял, что это уже начало ночи следующей. Он чувствовал жар прижимающегося к нему тела, он уже слишком давно привык просыпаться один. В этом было какое-то непередаваемое приятно забытье.

— Твою мать, что, вообще, вчера было? — спросил он, скорее у самого себя.

— Ничего особенного, — спокойно ответил Герман.

— А, кажись, вспоминаю… Чёрт, я трахнул твою девушку… извини, — это прозвучало так по-дурацки наивно.

— Ничего страшного. Я сам этого хотел, к тому же она не моя девушка. Не люблю эти штампы. Мы просто живём вместе, мы просто друзья.

Лето проходило в репетициях и пьянках, так что порой очень трудно было отличить одно от другого. Нужно был ставить голос, учить ноты, не пить холодное пиво и культивировать в себе ненависть и любовь к миру. Временами это даже нравилось. У Макса впервые появилось ощущение, что он кому-то нужен. Самое главное, что он впервые был нужен самому себе. Он нужен Герману, пускай даже лишь как средство на пути к цели. Голос этого странного мальчишки казался Ворону изощрённым золотым инструментом, который следовало только отстроить. Судьба никогда не подбрасывает в его мир случайных людей, проще говоря, Герман никогда не обращал на них внимания. Статистам и манекенам всегда останется их роль в постановке его жизни. Они никогда не представляли для него ценности. Но он до сих пор не мог дать себе ответа: как именно он отличает «настоящих» людей от всех прочих. Наверное, по особому блеску глаз. В его жизни было несколько таких не случайных, но на данный момент пришлось уйти в добровольное затворничество во имя великой цели. Несмотря на то, что они проводили с Максом наедине почти двадцать четыре часа в сутки, ему почти не хотелось его убить, а это уже хороший знак. Интровертская натура пришельца хорошо уравновешивала буйный нрав Воронёнка. Если было нужно, то Макс становился просто тенью, сливаясь с обоями, но стоило о нём вспомнить, как он появлялся рядом.

Они пили, не зная избавления. Если не выпить на двоих по литру рома, виски или текилы, то день явно не задался. Похмелье обходило стороной эти две светлые головы, словно боясь за сохранность мира. Герман успел окрестить этот состояние алкогольным метаболизмом. Они всегда могли твердо стоять на ногах и довольно ясно соображать. Если хотелось чего-то большего, то всегда можно было сгонять за травой, игнорируя более тяжёлые наркотики.

— Я бы хотел героин, — сказал как-то раз Макс.

— Только после того как станем рок-звёздами. По той же причине я до сих пор воздерживаюсь от него.

В воздухе стояла густая пыль. Раскрытое окно хлопало рамами. Мухи парили под потолком, совершенно игнорирую липучку. Внешний мир грохотал машинами и слепил пережаренным солнцем. День казался безрадостным. Он тянулся с пяти утра, как безвкусная жвачка.

Герман обычно смотрел по телевизору только канал с мультиками, он говорил, что это помогает ему не сойти с ума, не засорять мозги. Было забавно смотреть, как он убитый ДХМами почти до состояния Иисуса, смотрит на сверкание разноцветных картинок, живущих в чёрном ящике. Герои этих мультфильмов беспрестанно сквернословили и втаптывали в грязь все остаточные ценности реального мира. На самом деле они глубоко презирали этот трёхмерный мир, где всё подчиняется законам физики и банальной логики… до той поры пока твою жизнь не скрасят наркотики. Макс с Германом сами становились похожи на парочки циничных мультяшных героев, общаясь вместе, замыкаясь друг на друге они вырабатывали свой собственный способ мышления. Дай им волю, они сочинили бы свой язык, чтобы больше ничего не связывало их с это бренностью дурного бытия.

Иногда встречая знакомых по пути в магазин, Воронёнку казалось, что они напрочь утратили связь друг с другом.

— Как дела? — спрашивал кто-то из них.

— Я бы знал, если жил.

Она периодически объясняла общим друзьям, что дело в том, что эти два дурака упарываются ночами напролёт и пишут песни, которые очевидно никто не поймёт. Раз уж парни надеются стать рок-звёздами, то не стоит им мешать в этом начинании. Тем более, что осенью у Германа учёба и он всё же вылезет в реальный мир, так или иначе.

Мёртвые вороны в сереющем небе над городом. Чёрные перья на коже асфальта. Разве у него есть кожа? Герман понимал, что его трясёт, что мысли его превратились в один сплошной поток из боли и смерти. Он не мог жить в своей голове. Ему хотелось пригласить туда всех, кто упрекает его в неправильности действий. Всех-всех-всех в собственную голову, как в камеру пыток или комнату страха. Сегодня нужно было притвориться нормальным, стать человеком, лицом без эмоций. Быть тем, кто просто сидит на заднем ряду за колонной. Универ нравился ему все прошлые годы, но к пятому курсу это выпотрошило его нутро настолько, что стало тошно смотреть в лица бывших друзей. Его физическое состояние оставляло желать лучшего. Прохожие на него пялились, но не так, как обычно. Словно на блаженного. Словно он произносил все свои мысли вслух. Так и есть — всё вслух шипящим несвязанным голосом. Холод сводил конечности. Он пошатнулся и упал в кучу листвы. Она мягко пружинила под телом, принимая его в свой плен, — всё бы ничего, если бы не резкий запах гнили. Прелесть… — это от слова «преть». Мёртвая ворона оказалась совсем рядом с его лицом: печально открытый клюв с тянущейся оттуда ниточкой неизвестно чего, бельмастые глаза в красном ореоле и свалявшиеся перья, пропитанные запёкшейся кровью. Герман и ворона ещё долго смотрели друг на друга, наслаждаясь упадком и чёрной дырой Москвы.

Наконец Герман встал, отряхнулся и пошёл домой пьяной походкой трезвого человека. Настроение было окончательно испорчено. В институт идти не хотелось, так что пришлось возвращаться домой, туда, где Макс спит и видит десятый сон. С наступлением осени тот решил устроиться на работу, но Герман сказал, что это бесполезно, потому что денег у него и так достаточно: компенсация за смерть отца и ежемесячные проценты от дохода его фирмы. Не так много, но жить можно. Ему не хотелось отпускать друга в плен работы.

«Ты станешь одним из бесполезных рабов, — говорил он. — Лишишься способности думать и соображать. Мне когда-то уже довелось работать от звонка до звонка на моего батю. Так я приходил домой и тупо ложился с пивом перед телевизором, потому что больше ничего не мог делать. Я несколько месяцев не прикасался к гитаре, не читал книг, я даже не мог слушать какую-то слишком сложную музыку. Мне просто хотелось заработать денег для моих увлечений, к которым я на тот момент уже начинал терять интерес. Я отмотал свой срок в офисном рабстве, благополучно выйдя на свободу. Теперь у меня есть репбаза на дому — мечта любого музыканта. Боже, сколько же я в неё угрохал?!»

Дома пришлось стерпеть железный взгляд Элис (со вчерашнего дня она попросила называть её так всегда). Она ничего не сказала, просто молча убивала его глазами. Герман невольно позавидовал Максу, который может хоть под мостом жить, но никто ему слова поперёк не скажет, потому что не ждёт от него вообще никаких перспектив. Скоро о прогулах Воронёнка узнает Лукреция, а затем уже и матушка, тогда и начнётся мозгодробительное воспитание. Он навсегда связан с музыкой, она стала ему словно петля, которая губит и душит, но жить без неё невозможно. Герман осознавал, что ему никто не верит, но никто ещё не знает, какое секретное оружие у него есть.

— Я хочу выступить уже на Хэллоуин, — сказал он спящему Максу, но тот ничего не ответил.

Я родился в городе, полном хрущёвок, заводов и пустых людей. Это маленький мерзкий мир, где каждый обречён изначально гнить. Я честно не понимал людей, что умудряются любить свои маленькие города. Это слишком похоже на свинью, которой так мила собственная навозная куча. Пусть воняет, но зато родная. Я был слишком чистым. Когда я говорил, что хочу летать, мне говорили, что я разобьюсь насмерть, если только рискну подняться в воздух. Когда я хотел радоваться, мне говорили, что у меня слишком громкий смех, меня заставляли молчать, когда хотелось петь. Меня привели в тесный загон моего двора и рассказали, с кем можно дружить, но только никогда не покидать этого пространства. Потому что иначе будет неудобно меня пасти. Отчуждение было моим привычным состоянием в этом мирке. Я говорил с собой, я говорил в себе, потому что окружающие не понимали моего детского лепета.

Происходящее со мной никому не казалось странным. Проще говоря, моим состоянием никто не интересовался. В этой семье ещё по старинке заводили детей только для того, чтобы они помогали по хозяйству и принесли бы стакан воды в старости. Только не будет ли эта вода слишком горькой? Большую часть времени я проводил один. Никому не было до меня дела. Я мог бы стать отличным маньяком, если бы не стал музыкантом.

В раннем детстве у меня не было друзей кроме дворовых псов, которых я подкармливал костями и прочими помоями из мусорного ведра. Шавки любили меня. Я брал их собой на прогулки по промышленным кварталам. Зимой они носились со мной по ледяной горке, когда я ехал на санках прямо к замёрзшему ручью. Я возвращался домой весь в снегу и грязи, когда небо над городом становилось красным от заводских выбросов. У нас была очень хреновая экология, но я привык, так что вырос почти здоровым.

Я рано начал читать, и, как сказал Холден Колфилд из «Над пропастью во ржи», «Я вообще необразован, но много читаю». Моим любимым писателем в детские годы был Джек Лондон, всё потому что мне не нравилось читать про людей и хоть как-то себя с ними ассоциировать. Мне не нравилась музыка. Я не мог понять, что все люди в этом находят. На меня эти звуки нагоняли тоску. Сейчас с моей колокольни весь ранний период детства вяжется у меня с ощущением постоянной шизофрении. Я не знал, что это были мои попытки осознать мир. Возможно, мой юношеский максимализм зародился слишком рано и продолжается до сих пор.

Я всё равно люблю Германа, хотя сейчас наши пути разошлись навсегда. Но это совсем не та любовь, о которой вы подумали. Без него бы не было этой группы. Без него бы не было меня. Один из самых талантливых гитаристов и просто чёртов засранец. Мы не могли друг без друга, как и находиться рядом. Достаточно было искры для пламени скандала. Мы были несовместимы, хотя держались рядом столько лет. Я очень часто злился на него, впрочем, как и он на меня. Мы понимали друг друга только тогда, когда дело касалось совместного творчества.

Он всегда казался мне гениальным, хотя его острый ум граничил с форменным безумием. Он сочинял невероятные гитарные партии, от которых кровь сворачивалась в жилах и даже ад грозил замёрзнуть. Его музыка удивительным образом трансформировалась в голове в причудливые визуальные картины. Что-то сродни психоделикам 60-ых, только более мрачное и пугающее. Он никогда никого не копировал, но умел довольно замысловато прятать в своей музыке аллюзии на произведения прошлого. Своей игрой он словно призывал демонов, что садились к нему на плечи. Они струились по залу ядовитым ароматом, околдовывая публику. Мы сами были под действием его чар.

По прилёту в Лондон я чувствовал себя выжатым и мёртвым. Я не люблю самолёты до сих пор. Герман встретил нас с Дани. Мы были сильно неадекватны, отравлены свободой и виски. Я снова пил, несмотря на язву. Надо отметить, что именно тогда в двадцать алкоголь нанёс мне свой первый удар, я был слишком глуп, чтобы обращать на это внимание. Меня не поспособствовала даже остановка сердца от спайса (как бы ни говорили «знатоки», но это действительно возможно) и многие дальнейшие приколы организма, но сейчас не об этом.

В тот день я был слишком замучен, чтобы радоваться или даже смотреть по сторонам. Мне казалось, что это просто сон. Тогда, свернувшись на своём матрасе на вписке, я часто видел сны о том, что всё вдруг наладилось, и я снова счастлив. Тогда я часто хотел умереть, чтобы больше не просыпаться. Мы молча погрузились в такси и поехали на вписку. Там я познакомился с Джеком Ди, нашим новым барабанщиком. У него были красные волосы и совсем неадекватная стрижка, больше всего он походил на злобного клоуна, причём совсем не нуждался в гриме и маске. Лицо у него было такое. Но это меня удивило не столько, как наличие у нас теперь ритм-гитариста. Герман лучше бы убил, чем позволил кому-то взять при нём гитару. Он был очень ревнив в этом плане. Мою игру он до сих пор считает отстойной. Наш ритм-гитарист Майк походил на какого-то эмо. Герман же сказал, что у него просто лицо такое, и вообще он нормальный парень, несмотря на свою мерзкую чёлку. Вскоре мы заставили его сменить причёску. В дальнейшем мне всегда казалось, что он начал постепенно превращаться в клон Германа, отращивать волосы и подводить глаза. Мне всегда казалось, что его взяли в группу только потому, что он был другом Джека, но поскольку он оставался с нами столь длительное время, я понял, что он действительно чего-то стоит. Этот парень всегда оставался для меня идеальным козлом отпущения, до тех пор, пока я не пересмотрел своё отношение к людям.

Ещё один пункт нашего пребывания в Лондоне — это английский язык. Я довольно сносно говорил на нём, но всё же хуже, чем Герман с его идеальным британским произношением. Меня же в лучшем случае принимали за идиота, в худшем за ирландца. У Дани же дела обстояли никак. Он знал только парочку ругательств, но это помогало ему отлично изъясняться с ребятами по группе во время наших первых репетиций. Мы не могли сыграться. У Дани и Джека была странная несовместимость. Они никак не могли играть в унисон. А это очень важно для барабанщика и басиста. Но когда они напились вискарём до полного изнеможения, эта проблема сошла на нет, как и языковой барьер.

Какие-то неведомые силы сжалились над нами, и нашу группу стали приглашать на более крупные мероприятия. Наверное, божественный свет от «Wormdace» коснулся и нас. Рок-н-ролл снова стал кому-то нужен. Это была новая музыка, содержащая в себе явные отсылки к старому доброму року, но несущая веянье нового мира. Я подумал о том, как можно занырнуть в пучину этой новейшей волны. Всё походило на волшебный сон. Я вылез из своего внутреннего подвала и снова стал работать над материалом. До этого я ходил на репетиции и был там просто тенью, сливался со стенами и пел хуже, чем фонограмма.

Когда мы выступали на большом опен-эйре, я понял, ради чего стоит жить. Ты видишь это море людей и лес рук. При попытке разглядеть лица зрение расфокусируется. Это непередаваемое чувство, когда на тебя смотрит столько народу. Может быть, они и не рады тебя видеть, но вынуждены смотреть. Их глаза словно протыкали меня насквозь. Тогда я понимал, что хочу жить только ради таких моментов. Мне не нужно будет саморазрушение и смерть, если я буду чувствовать любовь публики. Я хочу доводить её до экстаза. Я верю, что могу это. Я хотел стать их наркотиком, несбыточной мечтой, проводником в маленький ад, любовным кошмаром. Я хотел быть богом. Я и так был бессмертен и полон сил.

За кулисами я увидел Шона Фокса из «Wormdace», мне всегда казалось, что его фамилия — это псевдоним, потому что настолько рыжему чуваку просто невозможно найти другую кличку. Мой оптимизм улетучился. Передо мной был тот, кто лучше меня. Он был настолько лучше, что я даже не мог ему завидовать. Я впервые был готов боготворить живого человека. Я хотел поговорить о его музыке. Потом мне показалось, что я не смогу выжать из себя ни слова. Я в момент забыл весь английский язык, да и вообще людскую речь. Я просто стоял и тупо улыбался. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ. Я был счастлив. Герман назвал меня идиотом.

Через неделю случилось ещё более странное событие. Мне позвонил офигевший Сэм и поведал, что «Wormdace» хотят нас к себе на разогрев. Команда, что должна была выступать вместо нас, не понравилась Фоксу, а он был очень принципиален в выборе разогрева. Ему понравилась моя музыка, чёрт. Они сами нас нашли. Герман не разделял моего энтузиазма. Он говорил, что фаны Фокса закидают нас говном, что так бывает всегда, когда выступаешь перед звёздами. Мне было наплевать, мне хотелось с ними на одну сцену.

Я поднажал на репетиции. Мы постоянно ругались с Германом, потому что ему казалось, что я пытаюсь придать нашей музыке более модное и попсовое звучание, чтобы понравиться всем. Но меня, правда, не устраивало всё на свете. Я пытался взять управление в свои руки, пусть лидером группы официально считался Герман. Тут началось наше противостояние. Раньше я просто не мог командовать, здесь я понял, что всё зависит от меня. Я готов был спорить и драться за свои взгляды на музыку. Я был зол и неистов. Как мне показалось, наше выступление было лучшим в истории группы. Я был счастлив в своём вечном кайфе. Герман спросил меня в тот вечер, почему мой голос звучал так чарующе. Он никогда не слышал, чтобы я так пел. Это был голос из параллельного мира. Когда он посмотрел в мои глаза на концерте, то сразу всё понял. Он не ругался, он сказал:

Мы отправились в свой первый тут по Европе вместе с «Wormdace». Страшно подумать, сколько событий стёрла моя память в этой белой пурге и море из виски. Нашей первой остановкой был Амстердам. Тогда я понял, что если и есть рай для меня, то он выглядит именно так. Проститутки, наркоманы, педики, грязь и говно. Я пытался наслаждаться красотой города, но он расплывался перед глазами. Мне хотелось ещё раз побывать в Амстердаме трезвым, но я боюсь, что миссия невыполнима. Слава богу, что туристы, едущие туда, и так морально готовы к разного рода неадекватным личностям. Мы не были чем-то из ряда вон выходящим во всей этой концепции греха.

Города сливались в один огромный мегаполис. После жизни в Москве я привык к тому, что населённый пункт может быть рваным как мозаика и содержать в себе черты старины, навороченного модерна и убогой разрухи. Так же и с Европой. Она просто большущий город. Я вспоминал о событиях только по фото и видео, сделанным Дани. Он был маньяком-папарацци. Ни один аспект нашей жизни не остался без внимания. Он любил фотографировать всё, что мы пили или ели, гостиничные номера до и после, а также наши тупые проделки.

Когда мне надоедало пить или употреблять, я развлекал себя сам. Я любил красить спящих людей, обмазывать их зубной пастой, связывать скотчем. Больше всего страдал Майк. Он просто казался мне удобной мишенью для издевательств, потому что не мог устроить скандал. Он мужественно всё сносил. Спасибо ему большое. Наш турменеджер пару раз закрывал меня в номере, чтобы я не делал ничего плохого, но я перелезал через окно и вершил свои черные дела. Страдали все: группа, техники и рядовые постояльцы отелей. Герман и Дани время от времени присоединялись ко мне, но чаще я делал всё один, вооружившись маркером, как самым жутким оружием тупых приколов. Я был очень восприимчивым к чужим эмоциям. Я чувствовал, как вокруг меня кипит воздух. Это было сильнее наркотиков.

Иногда Шон приглашал меня в свой автобус. Он был куда комфортабельнее нашего. Мы могли говорить часами. Он расспрашивал меня обо всём. Меня удивляло такое внимание со стороны звезды. Я искал какой-то подвох, но так и не находил. Я всё равно старался быть с ним осторожным. У нас обнаружились общие интересы, мы любили одну и ту же музыку и даже книги. Я обычно редко говорили с англичанами о книгах, потому что мне казалось, что на Западе люди мало читают (дурацкий стереотип). Весь последний год я читал исключительно по-английски, чтобы развивать свой словарный запас. Мне хотелось начать на нём думать, но пока не получалось, кроме моментов, когда я был мертвецки пьян.

— Почему ты начал петь? — спросил меня Шон, поджигая косяк.

Я давал интервью, сидя в гримёрке перед большим сольным концертом. На столе стояла бутылка «Джека», на серебряном блюдце — ровные дорожки кокаина. Я знал, что всё это дешёвая показуха, но решил держать свой имидж и проявить немного изящного позёрства. Я всё ещё не чувствовал себя рок-звездой, да по сути и не являлся таковым; я сидел на антидепрессантах и страдал мигренями. После концерта я собирался ехать домой и спать. Я надел круглые очки, чтобы журналистка не увидела, что я не упорот. Меня очень утомляло всё вокруг. Я не любил интервью, потому что там меня обычно спрашивали вовсе не о том, что мне хотелось рассказать миру. А в целом, это очень бессмысленное занятие, потому что всё, что я хотел сказать, я излагал в своих песнях. Но люди были готовы урвать даже подобные словесные подачки, несмотря на их бренность.

— Будешь? — спросил у журналистки, указывая на тарелку с коксом.

Она покачала головой. Мне показалось, что она меня боится. Я никогда не думал, что могу выглядеть как псих или просто животное.

— Вы проделали трудный путь к славе. Что вы чувствуете сейчас? — спросила она, ёрзая в кресле.