Незадолго до еврейского Нового года Алексей Поляков встретил на выбеленной солнцем иерусалимской улице свою давнюю московскую приятельницу Таню Лидерман.

Удивились. Обнялись. Расцеловались.

— Ты как? — осторожно спросил ее.

— О! У меня все бэсэдэр! — пылко воскликнула она. — А ты как и что?

— Я живу в поселении Кохания.

В последние годы Сталин много болел. Организм Великого Дракона, денно и нощно радеющего о хлебе насущном для своей страны и о метафизической пище для ада, износился как старый френч. Врачи прописывали покой и бесполезные снадобья. Врачам Сталин не доверял. Но не из опасения, что они отравят его — это домыслы простаков. Если он и затеял дело врачей, то не из ненависти к иудиному племени, не из мести за товарища Жданова и не по капризу стареющего тирана… Это, как и все, что делал он, было необходимостью в безжалостной политической игре: не дать вырвать власть из своих рук, удержать любой ценой. Власть — основной инстинкт человека, сродни инстинкту продолжения рода. Несчастные врачи-евреи оказались всего лишь разменной монетой в этой не терпящей поддавков игре. Но врачам он не напрасно не доверял. Как немногие из людей, как, пожалуй, лишь Моисей, Магомет и Будда, Сталин знал тайну вечности, перед которой ничтожен даже самый великий человек. Знал с непреложной ясностью, господствующей по ту сторону материалистического учения, которое он претворял в жизнь. Что перед волей вечности могут сделать врачи, эти «клистирные трубки», как презрительно называл он их? Ведомо ему было и то, как, падая на землю, вечность, как дождь о жестяную крышу, разбивается на бессчетное число мельчайших брызг времени. И в каждой из этих брызг отражается вся вечность, сжатая, как планета, до размеров атомного ядра и способная высвобождаться с силой атомного взрыва. «Даже Великий Дракон бессилен перед вечностью и должен уйти вместе со своим временем, поместившись в его скорлупу», — с горечью признавался он себе. Но уйти он собирался не в одиночку. Как древние фараоны, он хотел взять с собой в потусторонний мир эскорт сладкоголосых птиц. Все готово было для этого: тысячи вагонов, воинские и похоронные команды… Были отданы соответствующие распоряжения и подготовлены места сбора и отправки… И обнесенные колючей проволокой места приемки в колючей от стужи зимой и жары летом казахской степи. Оставалось лишь отдать последний приказ. Но что-то удерживало его. Он сам до конца не знал ЧТО.

В это роковое время Голда Меир и прибыла в Москву. Предоставленное автономиям право иметь своих представителей при европейских и американском дворах ставило своей целью легитимизировать британское присутствие в Палестине. Для самих автономий это мало походило на установление дипломатических отношений, но должно было показать всему миру заботу Короны о статусе своих подданных и заодно утихомирить страсти в самой Палестине. В Советскую Россию от Автономии евреев прибыла верная сподвижница Бен-Гуриона «Золотая Голда» — «Золотко», как любовно звали ее в Стране. От Арабской автономии шейх Амин аль-Хусани — Глава мусульман Палестины. Шейх Амин поселился на Остоженке в шикарном, некогда принадлежащем дореволюционному золотопромышленнику, особняке, сданном ему внаем Советским правительством. «Золотко» — на Арбате, в наспех расселенной коммуналке, в Эрец-Палестине шла отчаянная экономия средств. Сталин лично следил за их размещением. Он дал специальное указание разместить их на равном удалении, но поблизости от себя — и с Остоженки, и с Арбата до Кремля машина шла десять минут, — чтобы показать высокомерному Британскому Льву непредвзятое отношение Великого Дракона к посланцам чужой империи и в то же время продемонстрировать: он не считает их незначительными вассалами англичан. Он ничего не делал зря. Интересы Советского Союза и интересы Великобритании совпали лишь на краткий исторический миг — миг, в котором отражается вечность, но вечность столь многообразна, что в следующий миг отразится иной ее лик. Выждав положенное по протоколу время, он назначил представителям волооких палестинских автономий прием.

Первым Сталин принял арабского шейха. Говорил с ним ласково, в хорошо знакомой обоим, располагающей к коварству восточной манере, обещал свою поддержку в борьбе за Всемирный халифат, — шейх в ответ благодарил за высокий прием и восторгался успехами СССР, перед аудиенцией его свозили на ВСХВ, — в общем, выказал благосклонность, но встречей остался недоволен. Эта палестинская лиса хотела его руками сбросить англичан в море… А он не терпел, когда кто-то пытался использовать его. Но не в шейхе был вопрос.

«Золотко» Сталин принимать не спешил. Задуманное им переселение евреев требовало не только серьезной подготовки: переселить в казахстанские степи миллион евреев — это вам не гордых, но простодушных кабардинцев и чечен и кровожадных лишь в разрезе глаз татар… Переселение евреев, очень ловко маскирующихся под коренных уроженцев страны, было задачей не только непростой, но и требовало решения вопроса куда более важного, напрямую связанного с Волей Провидения. И ошибиться он не хотел. Не имел права. Его не беспокоил ни Большой террор, ни Мировая война, ни расправа со своими политическими соперниками — все это были дела мира сего. Но совсем иное, когда имеешь дело с Высшим Смыслом. Недаром он не дал тронуть Пастернака… Он ничего не делал просто так. И Мандельштама посадил только лишь потому, что не мог поступить иначе: зарвался совсем, захотел быть вне благодетельствуемой им державы. А это могло оказаться дурным примером для других. И дело было вовсе не в дурацком стишке, стишок он бы простил, стишок ему даже нравился… Понравилась «широкая грудь осетина». Остальное простил. Беда, что тот посягнул на Высший Смысл. Захотел без позволения владеть им. А этого он не прощал. Не имел права прощать. Ибо сам обладал Смыслом. Был — Им. Но сейчас дело было куда важней. Важней, чем соперничество за Смысл. И тем более нельзя было ошибиться.

В день, назначенный для приема «Золотка», ему, конечно же, доложили о ее «народном имени», Сталин с утра чувствовал себя неважно, дали знать себя застарелые раны, нанесенные неумолимой жизнью. Пошаливало, трепыхалось сердце, к горлу подкатывал комок, тянуло поясницу… Он знал, что ничего серьезного пока нет, но отвлекало это ужасно, мешало сосредоточиться, выработать единственно правильный подход — подобрать ключик к ее душе. У него был ключик к каждой душе, надо было только верно выбрать из связки ключей. Разумеется, он не надеялся получить от нее одобрение своим замыслам, он и не нуждался в ее одобрении, он не нуждался ни в чьем одобрении: его план заключался в другом. Необходимо было узнать, вызнать любыми средствами у нее, как отнесутся к его решению Там — Наверху. К Адольфу отнеслись плохо, и потому тот проиграл Мировую войну. А он победил и стал властелином мира — Великим Драконом, как назвал его в одном из своих писем Председатель Мао. Он не сомневался, что достигнет своего, как всегда достигал искомого… Но сложность была в том, что привычные методы — ни обольщение, ни НКВД — могли не сработать. Значит, она сама должна открыться ему. А к этому ее надо подтолкнуть. Не обнаруживая, конечно, своей заинтересованности. Грандиозный замысел, быть может, последний замысел его жизни, ибо он знал свою человеческую конечность и не верил брехунам, вторящим этому двурушнику Лаврентию, что дело его бессмертно, а значит, бессмертен и он; нет ничего бессмертного на земле, «токмо дух» — знал он еще с семинаристских времен, — но замысел, Великий Замысел воздвигнуть на месте Москвы «Новый Рим» стоил того, чтобы выселить из нее евреев. А для этого требовалось дозволение Высших Сил. Для этого «Золотко» и была так нужна ему. Он верил, да что там верил, знал: они там, в Иерусалиме, на горе Мория, на камне, именуемом «Пуп земли», ближе всех к Источнику Сил — Библейскому Богу.