Механик быстроходного тральщика «Галс» мичман Довгань сбился с ног. До начала летней кампании остались считанные недели, а ремонт корабельных механизмов подвигался крайне медленно. Хорош он будет, если придет приказ о выходе в море. А такой приказ мог поступить в любой момент: устье Невы да и восточная часть Финского залива, могли со дня на день очиститься ото льда. Попробуй доложи тогда, что БЧ-5 к походу не готова. Тоже мне БЧ — боевая часть называется! Да такую БЧ по военному времени разогнать и то мало.

Тревоги и заботы обрушились на шестиклассника Володьку Чистякова буквально с первого часа войны. Володькин отец, который служил в авиации Краснознаменного Балтийского флота, должен был утром 22 июня появиться дома. У него был запланирован отпуск, предполагалось, что Чистяковы всей семьей поедут в деревню на озеро Селигер, к бабушке. Но отец не появился ни в это утро, ни в последующие. А потом от него пришло письмо, из которого стало ясно, что воюет отец далеко от Ленинграда и увидеться с семьей сможет не скоро. Матери он передавал наказ беречь Володьку, а Володьке — всеми силами помогать матери и не робеть ни при каких обстоятельствах.

Когда к городу подступила блокада, письма от отца вообще перестали приходить. Мать извелась в догадках, а в октябре устроилась работать на фабрику, которая раньше изготовляла детские игрушки, а теперь делала патроны для боевых автоматов. Володька тоже пошел на работу. Школа не действовала, а ему не хотелось в такое время сидеть дома без дела.

Однако к весне сорок второго Володьке стало совсем плохо. После того как умерла мать — прямо на фабрике, у станка, — остался он один. В нетопленой, промерзшей комнате с голыми стенами (обои еще в январе содрали на растопку). Без пищи, тепла и света.

Ощущение у Володьки было такое, будто он с каждым днем таял. Посмотрелся как-то в зеркало — истощал до неузнаваемости. Высох вроде египетской мумии, какую он еще до войны в музее видел. Кожа да кости. Голова большая, торчит, как на палочке.

И двигался уже с трудом. Еле ноги переставлял. До мастерской в Апраксином дворе, где Володька под руководством деда Трофимыча ящики для патронов сколачивал, ходу десять минут. Бегом и того меньше. Теперь же ему полчаса требовалось, а то и больше.

День был холодный, ясный и тихий. Мороз прихватывал нос и щеки, но Володька шел медленно, экономя силы. Набережные Фонтанки были пустынны, они словно обезлюдели. Лишь кое-где на середине реки у одиноких прорубей маячили фигуры неуклюже закутанных женщин. Они ведрами черпали воду, переливали ее в бидоны и чайники. Не спеша, стараясь не расплескать, уносили в расположенные поблизости дома.

Володька уже пересек Фонтанку, оставив позади мост Ломоносова, увенчанный четырьмя массивными гранитными башенками, миновал здания типографии и драматического театра. До цели оставалось каких-нибудь два квартала пути. И тут из подворотни полуразрушенного дома услышал оклик:

— Куда торопишься, пацан?

Володька остановился. Из подворотни навстречу ему вышел невысокий мужчина средних лет в поношенной флотской шинели, черной шапке-ушанке, в добротных серых валенках. Левая нога у него не сгибалась в колене, и, шагая, он припадал на правую, как-то неуклюже покачивался.

Мужчина загородил Володьке дорогу.

Очнулся Володька от внезапного толчка. Резкого, требовательного. Открыл глаза и в первый момент ничего не увидел. Мелькали перед глазами какие-то пестрые круги, клубился туман. Потом показался солнечный зайчик на подоконнике. Значит, утро наступило и к весне дело идет. Зимой в это окно солнце не заглядывает, мешают соседние дома. А зайчик лишь отражение от противоположного верхнего окошка.

Перевел взгляд в комнату — из тумана выплыло лицо деда Трофимыча. Землистое, испещренное глубокими морщинами, но, как всегда, доброе, приветливое. И озабоченное.

Старик сидел на краю дивана и тряс Володьку за плечо.

— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул Трофимыч, — а я уж напужался. Думал — все, не добужусь.

За трудную блокадную зиму Володька привязался к Трофимычу, а после смерти матери не было у него человека ближе и дороже.

Сухов поднес записку к фонарю и внимательно прочитал.

— Та-ак, ясно, — сказал с горечью и опять наклонился к Володьке. — С нами пойдешь, Володя?

Для Володи все происходящее было как во сне. Переживания и мытарства последних дней, постоянное, болезненно сосущее чувство голода так измотали его, что он потерял представление о реальности. Добравшись до буксира «Силач» и не найдя здесь никого, он впал в отчаяние. Появление моряков пробудило в нем надежду, но она быстро угасала. Посторонние люди — что им до него? Верно, один раз выручили. Даже сухарь дали, которым он по своей глупости не сумел воспользоваться. Но там, на Фонтанке, другое дело. Помогли — и до свидания. А теперь? Как можно помочь ему, если он и двигаться-то не в состоянии?

— Я лучше тут… — прошептал он и закрыл глаза.

— Тяжелый случай, — вздохнул старшина, выпрямляясь.

Ночь выдалась беспокойная и трудная. Несколько раз мерное тиканье метронома в репродукторе прерывалось сигналами воздушной тревоги. Немецкие бомбардировщики летели к Кронштадту со стороны Ораниенбаума. Еще над заливом их схватывали цепкие лучи прожекторов, начинали обстреливать зенитки. Некоторые самолеты загорались, падали в море или поворачивали обратно. Отдельным удавалось прорваться. И тогда на городские кварталы обрушивались бомбы — крупные и мелкие, фугасные и зажигательные.

День прошел в сборах и томительном ожидании. Вечером ребята собрались в бомбоубежище.

Явилось пятеро. Колю Мехова разыскать не удалось. Мать сказала, он с каким-то отрядом моряков еще недели две назад отправился в Ленинград.

— На передовую, значит, — с завистью проговорил Федя. — Повезло Кольке.

Плотным рядком расположились на своем излюбленном диване. Помигивал огонь в железной печке, от нее приятно веяло теплом.

— Смотрите, что я принес, — сказал Юлий и вытащил из кармана браунинг.

Море, сколько раз на него ни гляди, всегда разное. В зависимости от времени года, а часто и от времени суток оно меняет цвет и нрав. Его причуды — диво дивное. То оно светлое и приветливое. А то темное, беснующееся. То ласково плеснет теплыми брызгами, а то с размаху начнет бить леденящими ладонями волн. И тогда только успевай поворачиваться.

Сегодня море чужое, холодное. Хочется уйти от него, спрятаться. Но разве это возможно? Юлию даже двигаться нельзя. Он лежит на носу бронекатера, у среза форштевня, и до боли в глазах всматривается в монотонно наплывающую, бурлящую поверхность воды. А нет ли там какой опасности? Вдруг на пути — мина? Прозеваешь — поминай как звали. Ни от тебя, ни от всего корабля ничего не останется. Таковы суровые законы войны.

У катерников это называлось «мокрая вахта».

Вообще, вахта — дело ответственное, серьезное. В Корабельном уставе, многие статьи которого Юлий еще в Школе юнг выучил наизусть, вахта определяется, как особый вид дежурства на кораблях. Даже в обычных условиях вахта требует непрерывной бдительности и безотлучного пребывания на посту. А тем более в боевом походе, в штормовую погоду, в условиях обледенения.

Юлий знал, что это будет. Не он первый, не он последний становился на «мокрую». Но все же, когда полчаса назад боцман катера Агейчиков открыл сверху люк машинного отделения и, перекрывая шум двигателей, позвал: «Юнга Ворожилов!», Юлию стало не по себе. По спине у него пробежал холодок.

Из-за низких облаков вдруг выглянуло солнце. Его неяркие лучи, скользнув над поверхностью моря, осветили гребни волн. И в этих лучах отчетливее стала видна мина. Ее шершавая спина, ощетинившаяся тупыми отростками колпаков, угрожающе приближалась к борту.

Агейчиков и Юлий не спускали с нее глаз.

— Три метра! — с хрипом выдавил Юлий, подняв на боцмана вопросительный взгляд. Ему стало жарко, он почувствовал, что потеет. Ведь еще один накат — и мина ударит в обшивку корабля.

— Пора, — сказал боцман скорее самому себе, а юнге бросил коротко: — Не робей, все будет в порядке. Трос потравливай.

Юлий ничего не успел ответить. Боцман одним махом соскользнул за борт. Могло показаться, что он неожиданно упал в воду, но это было не так.