Наш мотострелковый полк стоял неподалеку от небольшого аула, который начинался у подножия горного хребта и по пологой лощине уходил своими выложенными из дикого камня хижинами вверх — туда, где, сбегая по дну ущелья, грохотала среди валунов неширокая бурливая речушка. В аул мы не совались: задача полка была охранять входы и выходы из ущелья, которое служило повстанцам воротами из одного мира в другой — из горного, вольного и мятежного в равнинный, где войска федералов пытались вот уже какой год удержать конституционный порядок.

Лагерь, в котором мы жили, хотя и был не столь великим, тем не менее представлял суровое зрелище и напоминал стан Тамерлана: прямые ряды вылинявших армейских палаток тянулись с запада на восток, создавая атмосферу непонятной тревоги и отчаяния. При небольшом контингенте служивого люда здесь было достаточно много военной техники, начиная от тяжелых тягачей и кончая боевыми машинами пехоты; еще более жуткие черты этой прифронтовой картине придавали линии орудий, которые своими жерлами были устремлены вверх, туда, откуда денно и нощно равнина обстреливалась чеченскими боевиками. То и дело над лагерем вдоль линии гор проносились боевые вертолеты и самолеты-штурмовики, которые вместе с пехотой несли бесконечную вахту. Безысходным казалось все: и эти унылые осенние дождливые дни, наполненные порой непроглядным всепоглощающим туманом, и эти тучи, что черным грязным месивом повисли над хребтом, и бесконечный грохот орудий… Страшно и мучительно было смотреть на окружающий мир, где все было пропитано запахом смерти.

А солдатские лица… В них ни кровинки, ни света надежды. Худые, скуластые, а глаза-то, глаза-то! Пустые, порой злые и колючие, а чаще растерянные. Они, пацаны, ничего не понимают. А самое главное, они не понимают того, почему наша хорошо обученная и вооруженная доблестная армия никак не может сладить с несколькими тысячами разрозненно действующих бандитов. Да, именно бандитов — так здесь называют боевиков. А еще их называют «чехами», иногда моджахедами и «духами» — последнее пришло по исторической цепочке из недавней афганской войны. Слово «кунак», которое некогда было самым обиходным на Кавказе, не произносится — все вокруг кавказцы кажутся врагами. Так и живем: одним глазом спим, а другим моргаем, чтоб врасплох нас чеченцы не застали.

Пацаны в камуфляже верят, что воюют за правое дело, только вера эта потихоньку тает — уверенность, как известно, вселяет в нас победа, а здесь непонятно, то ли мы побеждаем, то ли все стоит на одном месте, то ли вообще побеждают нас. Впрочем, я тоже пока верю, что мы пришли на эту землю установить мир. Для меня чеченские мятежники — люди, покусившиеся на конституцию, поэтому мы должны их усмирить или уничтожить. Не мы, думал я, начинали эту войну, поэтому обвинять нас не в чем. Те, кто нас обвиняет, — наши враги. Они думают, что нас можно запугать или победить. Ошибаются! Нас ни запугать, ни победить невозможно. Ведь на нас возложена миссия утвердить справедливость в этих горах, а справедливость, как известно, — высший человеческий закон. Так я думал…

Когда я прибыл в часть, меня поселили в палатку, которая находилась на западной окраине лагеря и где проживало несколько офицеров штаба. Справа и слева от нас тоже стояли палатки штабников.

В общем, выпить в полку любили, то, что многие офицеры постоянно находились под хмельком, было заметно и невооруженным глазом. Да и низшие чины умудрялись отыскать в этих дремучих местах дядюшку Бахуса. В первый же день моего приезда я видел двух пьяных в стельку сержантов, которые с автоматами наперевес шли в обнимку по лагерю и горланили во все горло: «Комбат батяня, батяня-комбат…» Это песенка из репертуара группы «Любэ». Я невольно усмехнулся. Позже я узнал, что виноградную водку братва выменивает у горцев на тушенку, кальсоны и портянки, которые здесь с издевкой называли «портянками от кутюр». Впрочем, рядовые умельцы наладили и собственное производство напитка под известным русско-национальным названием «брага».

Что до соседей по палатке… Уже в первые минуты нашего знакомства я понял, что пришелся не ко двору, потребуется время, чтобы расположить их к себе. Даже литр коньяка, который я приобрел впрок в Моздоке и выставил в первый же вечер в качестве вступительного взноса, не помог мне сблизиться с ними. Их было трое. Они как будто нехотя подсели к стоящему в центре палатки небольшому складному столику, выпили по первой, а потом стали молча и хмуро глядеть на меня. Я не выдержал.

— Я что-то не так делаю? — спросил.

Они переглянулись.

— Да мы что, мы ничего, не обращай внимания… — пролепетал крупный мужик в подполковничьих погонах. Это был старший помощник начальника штаба по строевой части Проклов.

Проклову сорок лет. Это могучий увалень с крепкой башкой и бычьими глазами. В нем больше центнера веса. Но ходит и даже бегает без одышки. «Это не оттого, что я много жру, это наследственное, — говорит он товарищам. — У меня мать шестьдесят второго размера, и отец ей под стать».

Ко всем чеченцам, как и многие в полку, он относится с большим подозрением. Он часто, например, вспоминает случай, когда в наш полк прибежали жители аула — помогите, мол, мост ночью мятежники заминировали. Когда саперы пришли к мосту, боевики расстреляли их из засады. Жителей аула, просивших разминировать мост, задержали, началось следствие. А они: ничего, мол, не знаем. Боевики у моста оказались случайно… Пришлось отпустить.

Но это лишь один случай, а ведь было и много других. Окунувшись в круговерть событий, размышляя над чем-то, анализируя, я все больше приходил к мысли, что жестокость и коварство, короче, все самое подлое на свете было присуще на этой войне обеим сторонам.

Я видел отрезанные головы русских солдат и растерзанные тела мирных станичников, которых чеченцы убили только за то, что они русские. Но я видел и то, как солдаты в порыве ярости избивают безоружных пленных боевиков. А бывали вещи и пострашнее. Однажды, когда я находился в командировке в Грозном, я был невольным свидетелем страшной казни. Поймав снайпершу-литовку, убившую не один десяток наших солдат, морпехи — так в армии называют морских пехотинцев — четвертовали ее, используя для этого тягу двух боевых машин пехоты… Страшное зрелище! По-хорошему, надо было бы запретить бойцам устраивать самосуд, но ни у кого из офицеров даже мысли не возникало это сделать. Гнев и звериная злоба затмили людям разум. Созналась, мол, курва, — а о чем тогда говорить?

Конечно, я по-человечески понимал ребят и даже пытался оправдать их действия. Ведь «капроновый чулок» — так мы называли женщин-снайперов — убивала их товарищей. Но мне было страшно оттого, что на моих глазах здоровые мужики буквально растерзали совершенно беспомощного в тот момент человека, притом женщину.

— Ну вот и майор! — радостно воскликнул Проклов, увидав в моих руках водку. — Товарищ подполковник, — это он Башкирову, — я думаю, Жигареву пора орден Сутулова давать. Ведь какой герой! Пошли его хоть днем, хоть ночью — обязательно найдет ее, родимую.

Проклов, конечно же, имел в виду водку. Башкиров усмехнулся.

— Вы что, майор, в самом деле такой веселый и находчивый? — бросил он в мою сторону.

Я посмотрел на него пристально, как смотрят на человека, который причинил тебе боль. Я впервые видел Башкирова так близко. Он невысок и узок в плечах, но в его желчном худом лице просматривается некая внутренняя сила, способная подчинять людей его воле.

— Не понял, товарищ подполковник, — нахмурил я брови. Я не люблю, когда со мной глупо шутят, тем более я не люблю, когда надо мной откровенно насмехаются, тем самым унижая меня.

Ночью я долго не мог заснуть. Обычно после выпитого засыпал мгновенно, а тут никак. Где-то ходили часовые, изредка слышался их вкрадчивый говор. Приходила смена, менялись часовые, а меня по-прежнему не брал сон. На душе было тревожно и скверно. Подобное ощущение я испытал, когда тяжело заболела мама. Я боялся, что она умрет. Вскоре она действительно умерла. С тех пор прошло четыре года. И вот снова это ощущение приближающейся беды…

Чтобы заставить себя уснуть, я начал считать до ста. Не помогло. Тогда я попытался думать о чем-то отвлеченном. Когда думаешь об отвлеченном, ты освобождаешь себя от реальностей и расслабляешься. А так легче погрузиться в сон. Это у меня с детства. Перед тем как заснуть, я воображал себя воином, сражающимся с полчищами всякой нечисти, или футболистом, который, спасая команду, смело рвется к чужим воротам и забивает один мяч за другим. В эти игры я играю по ночам всю жизнь, они помогают во время бессонницы лучше любого лекарства. Но на этот раз не помогло.

Где-то рядом спали на своих железных койках мои соседи. Проклов храпел, как старый медведь, Макаров почмокивал губами, а зам. по тылу Червоненко то и дело портил воздух. Им хорошо, думал я, они дрыхнут без задних ног. Поэтому завтра встанут свежими, как молоденькие опята. А что будет со мной? Да я ведь и десяти минут не смогу высидеть на оперативном совещании — усну прямо на глазах у командира полка.

В голове мелькнула мысль: а что, если я притворюсь завтра больным и не выйду из палатки? Это другим, коли они попытаются симулировать болезнь, не сойдет с рук — медицина-то под боком, а я сам врач, меня проконтролировать некому. Савельев не в счет — он мой подчиненный. Конечно, в его лице я приобрел настоящего врага, лишив его удовольствия таскать из медпункта спирт и угощать им своих дружков, — кто ж такое простит? Тем не менее он меня не выдаст, и в этом я был абсолютно уверен. У него была морда порядочного человека.

В голову полезли недобрые мысли. Мне вспомнилась умирающая мама, вспомнилась собиравшая свои шмотки и уходившая от меня жена, вспомнился ад одиночества, которое я ощутил, оставшись один. Темнота обостряла чувства, на душе было тяжело. Я продолжал вздыхать, ворочаться, а иногда мне казалось, что из моей груди вырывался глухой стон.