Алеше было едва ли два года, когда ночью на противоположном берегу реки загорелась деревня. Сначала с отдаленного ее конца вспыхивали, как стога сена, дома, поджигаемые разносимой ветром соломою с крыш. Этих летящих огней с каждым мгновением становилось все больше и больше, каждый из огней поджигал очередной дом, и вскоре вся деревня превратилась в пылающий факел. Пожар был достаточно далеко от того места, где стоял мальчик, обхватив мамины ноги. Но даже здесь слышали нарастающий гул огня и видели мелькание черных, а порой, на мгновение, почти оранжевых фигурок людей, суетящихся на пожаре.

Конечно, Алеша не мог помнить деталей, но в его памяти сохранилось лишь какое-то страшное, непривычное зрелище: огромный костер из десятков домов. Еще он запомнил сильный ветер со стороны пожара, не похожий на тот, к которому он привык, – мягкому и нежному с запахом леса, цветов и сена.

Он не должен был находиться над обрывом реки. И мама отнесла его, крепко спящего, домой, где было темно и нетревожно. Она, прижав его к себе, легла с ним рядом и, убедившись, что малыш спит крепким, возможным только в раннем детстве сном, вышла на крыльцо. Связь мальчика с внешним миром проходила через мамину опеку, ласку и речь, от незнакомых явлений или неизвестных ему людей он мог оградиться, закрывая лицо ладошками.

Детская память сохранила, как папа, взяв Алешу на руки и время от времени подбрасывая вверх над головой, повернувшись лицом к заречью, шутливо напевал: «Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик. Там девки живут, огуречик оторвут!» Что это за песенка? Почему она из закоулков памяти, с самого дна его хранилища, оказалась на поверхности, когда он стал мучительно «вспоминать» раннее детство, даже младенчество? Что это было: проникновение в подсознание, указания в форме игры: не убегать, быть рядом, слушаться, хотя, что значит «не слушаться», он не понимал, он был еще одно целое с мамой, несамостоятельный, несмышленыш.

Смутно припоминалась обыденная картина: его, полусонного, закутывали с головы до пят, уподобив кокону. Такая его упаковка, теплая и уютная: шерстяные рейтузы и свитер, пальто и валенки, а на голове шерстяная вязаная шапочка, поверх которой надевалась меховая шапка, а меховые ушки шапки, охватывающие почти все лицо и на кнопках застегивающиеся под подбородком, полностью защищали его от мороза. Поверх одежды его заворачивали в одеяло и привязывали к спинке детских саночек. Вероятно, был какой-то праздник, может быть, Новый год, и когда они выехали на улицу, было темно, а на небе горели огромные холодные блюдца белых звезд. Мороз был, что называется, лютый. Папа взял веревочку, привязанную к саночкам, и они с мамой побежали по скрипучему снегу к трамвайной остановке, как вдруг он оказался в ледяной купели. Тут же возле дома, откуда они выехали, находилась водоразборная колонка, подход к которой был покрыт льдом. И здесь санки, потеряв устойчивое направление движения, заскользили куда-то в сторону и въехали под бочажок: под ними треснул лед, и они погрузились в парящую от мороза ледяную воду. Далее все происходило молниеносно: Алеша даже не успел испугаться, почувствовать какой-то дискомфорт, как через несколько минут находился в доме, откуда только что выехал. Его мгновенно распаковали, раздели – он был сухим, натерли какими-то мазями, а ему было смешно и весело – уже не хотелось спать. И только в постели он быстро успокоился и вскоре уснул крепким, здоровым сном. Наверно, это были тоже смутные воспоминания, не выходящие за пределы однообразной, растительной, еще не осмысленной жизни раннего детства. Какие детали мог помнить мальчик из своего раннего детства? Ровным счетом ничего. Проблески воспоминаний младенчества, если их можно так назвать, подобно вспышкам молнии в кромешной темноте сознания, могли быть связаны лишь с чем-то экстраординарным, например испугом родителей, вытаскивающих его с саночками из ледяной купели.

Лето для мальчишки начинается с последнего школьного звонка, весело дребезжащего: «Каникулы, каникулы!» Все можно забыть напрочь и наслаждаться жизнью. Можно до бесконечности рассматривать облака, наблюдая, как меняются их очертания, освещенность, окрашенность в зависимости от времени дня, и всегда этому восторгаться. Вслух, вслух восторгаться, кричать, если некому услышать. Не все понимают этот восторг – не замечают эту красоту. Их занимает полная забот и тревог жизнь – им не до облаков и Алешиных восторгов. Можно читать книгу одну за другой взахлеб, а некоторые любимые, известные от корки до корки, – перечитывать, начиная с любого места и наперед зная череду всех событий. Но это нисколечко не мешает возвращаться к ним снова и снова, смакуя отдельные места. А новые, еще непрочитанные книги! Они ожидают Алешу – герои и не герои, отправляющиеся в дальние страны. В эти каникулы Алешина мама подобрала ему книги, романтические герои которых жили в прошлом веке. Такие книги Алеша раньше не читал. И конечно, Аксакова «Бабочки», однотомник Брема и до дыр зачитанные «Три мушкетера».

Но это еще не все: надо готовить удочки, снасти, и эта работа проходит под руководством Алешиного папы: крючки на мелочь и на крупную рыбу, лески разного диаметра, поплавки донные и не донные, сачок для подсечки и, конечно, сачок для бабочек. Не забыть бы перочинный нож, увеличительное стекло, маленькое зеркало для наблюдения за всякой лесной мелюзгой, компас. Да мало ли, что еще надо, без чего летом просто невозможно!

Для Алешиного папы подготовка рыболовной снасти – некий ритуал, священнодействие, предвкушение огромного удовольствия наблюдать за поплавком над водной поверхностью, гладкой или слегка рябоватой, или даже лезть в воду отцеплять крючок от коряги. Думается, этот процесс в значительной мере заменял ему рыбалку. Он приезжал за семьей, чтобы отвезти на лето в тот маленький провинциальный городок, где работал на фабрике с утра до позднего вечера, а очень часто и в выходные дни. Тогда страна работала по пятидневкам: выходным был каждый шестой. Бывало, и Алеша ходил с папой ловить рыбу, хотя ему редко удавалось похвастаться хорошим уловом. Рыбачить на зорьке его еще не брали.

Итак, лето! Наступал интереснейший момент перемещения в лето из города. И это надо было обсудить всем сообща, голосованием, имея для возможных комбинаций два с половиной голоса. Алеше доставалась половинка голоса, и никакие призывы к справедливости не действовали. Все решалось абсолютным большинством голосов, все честно, хотя Алеша и подозревал, что за его спиной был сговор, где руководствовались целесообразностью и здравым смыслом. Он еще не дорос до их понимания в свои десять с половиной лет. Со стороны все выглядело вполне демократично. Понимая тонкую игру родителей, он и сам старался им подыгрывать, чтобы не создавать сложных ситуаций. Решение, которое можно было принять за пять минут, вырастало в игру. Поскольку все были свободны и никуда не спешили, то к этому занятию относились со всей серьезностью.

Вопрос стоял так: пароход или полуторка – первая советская грузовая машина, ласково называемая «газик». Алеша твердо стоял, конечно, за пароход – с двумя гребными колесами и капитанским мостиком, по которому не спеша переходил важный капитан с левого на правый борт и обратно в зависимости от обстановки, например, при швартовке или при встречном движении судна. Он видел в предыдущих поездках гребные колеса с раскачивающимися на них шлицами, знал, что такое «шпиль», «трап», «майна», «вира» и многие другие слова, начитавшись Бориса Житкова или Грина, да и мало ли какие книги он читал про путешествия. Наконец, с палубы по металлическим ступенькам с фигурными дырочками, по крутой лестнице с горящими на солнце медными перилами можно было подняться на самый верх, к капитану, если он, конечно, разрешит, и постоять возле него минут пять. Это верх счастья, если кто-то испытал его хотя бы раз в жизни! А вниз с главной палубы спускалась еще более крутая лестница, тоже с медными перилами, которая упиралась в двухстворчатую дверь машинного отделения, где находилась паровая машина. Но туда вход был запрещен. Кроме того, на пароходе была прогулочная палуба, по которой можно было побегать. И поменять такое путешествие на полуторку, все время ломающуюся в пути, – ни за что!

Когда Алеша из Городка возвращался в Москву, его охватывало двойственное чувство приобретения и потери. С одной стороны – чувство радости, что он встретится с Вовкой, своим закадычным другом, по которому скучал летом и даже написал ему письмо: приезжай. Легко сказать, а как он мог это сделать? У родителей Вовки были иные планы относительно летних каникул сына. В Москве можно посещать любимую библиотеку, она рядом – через два дома, возможно, он побывает два-три раза в театре и, конечно, много раз в кино… Но, с другой стороны, он лишался свободы, которую ему давал Городок и, главное, сводилось к минимуму время общения с семьей, в основном, с мамой, поскольку папа из-за работы почти не имел свободного времени. Алеша, вероятно, осознавал, что детство переходит в новый период, когда на смену его привычкам и понятиям, полученным дома, приходят новые, школьные, с другими ценностными категориями.

Дом, в котором жил Алеша с родителями, трехэтажный кирпичный оштукатуренный с некоторыми претензиями на роскошь, располагался на улице, мощенной булыжником. По ней с грохотом тянулась цепочка ломовых извозчиков, которых позднее вытеснили первые советские грузовики. Где-то в 1934 году проложили трамвайные пути, а по параллельной улице пустили троллейбус. Дом сразу стал как-то ближе к центру.

На майские и октябрьские праздники дворник дядя Володя красил двери в темно-красный цвет, не соскабливая предыдущую краску, так что по ее слоям можно было установить число лет, прожитых после революции. Зимой он очищал улицу вдоль дома от снега, укладывая его на тротуаре в виде высокого и узкого сугроба. Затем перекладывал снег в сани, загружая их доверху, впрягался в кожаные лямки и с огромным трудом втаскивал сани во двор. Во дворе стояла металлическая печь с покатой крышей и высокой трубой – снеготаялка, прозванная «паровозом». Вскоре после растопки печи крыша снеготаялки раскалялась докрасна. На эту крышу дядя Володя бросал снег, который на глазах превращался в движущуюся массу воды, перемешанную с льдинками и комочками снега, тяжело, скучно и нехотя ползущую к водостоку на улице. Дядя Володя был великий труженик: в любое время года работал с утра и до позднего вечера. Алеша помнил, как дядя Володя устраивал свою квартиру, получив разрешение использовать подвал дома. Он очистил подвал и вывел наверх с трехметровой глубины почти вертикальную лестницу, покрыл пол досками, прорубил окно и вырыл оконный приямок, отстоявший на полметра от стены дома, чтобы в подвал хотя бы чуточку проникал дневной свет. А стены и потолок выбелил мелом, как в хатках южной России. Алеше казалось, когда он повзрослел, что работой дядя Володя глушил переполняющие его воспоминания и что его окружает некая тайна прошлого. На московского дворника он не походил – был неразговорчив, сдержан в общении: никому в душу не лез и в свою не пускал.

Еще до вселения сюда родителей Алеши в квартире умер ее бывший владелец Целебеев – какой-то судейский чиновник или адвокат, или кто-то в этом роде. Вероятно, квартира, в которой было девять комнат, в те далекие для Алеши времена имела другую планировку: в каких-то комнатах работали помощники чиновника, где-то был кабинет хозяина, в каких-то комнатах жила семья, а в комнате при кухне – прислуга или была ванна. После национализации дома Целебеевы стали съемщиками двух комнат, а в каждую из оставшихся семи комнат вселили отдельные семьи общей численностью тридцать человек. Тридцать человек пользовались одной уборной и одним водопроводным краном над раковиной на кухне.

Алеша помнил бывшую хозяйку квартиры – маленькую согбенную старушку с буравящим взглядом недобрых глаз. Из хозяйской семьи остались еще сестра и брат, оба неопределенного возраста. Брат был признан сумасшедшим и из комнаты выходил только затем, чтобы набрать воды в кастрюльку, после чего устремлялся большими шагами к своей двери и тут же поворачивал ключ внутреннего замка. Сестра работала учительницей младших классов, обеспечивая семью продуктами. Они что-то готовили в своих комнатах, вместо уборной пользовались большим ночным горшком, который выносили ночью. Они были осколками вымирающего общества мелких дореволюционных собственников и не сумели войти в новую жизнь. К тому же ими руководило чувство неприязни к вторгшимся в их квартиру жильцам со всеми на то правами, а также обиды в связи с низвержением их, владельцев квартиры, в квартиросъемщики.

Так проходило детство Алеши, достаточно типичное для московского мальчишки. Но 22 июня 1941 года в одночасье изменилась жизнь не только семьи, квартиры, дома, города, но и всей страны – началась война, Великая Отечественная война с фашистской Германией. Как раз в этот день, после нескольких переносов сроков отъезда, Алеша должен был уехать с Курского вокзала в Крым, в пионерский лагерь. Они с папой только собирались отправиться в гастроном, чтобы купить чего-нибудь вкусненького на дорогу, как вдруг по радио сообщили, что с важным заявлением выступит Молотов. Было 11 часов 45 минут выходного дня – необычное время для выступления второго лица в государстве.

– Это война, – сказал папа. – Будет очень трудно, очень! Но мы все равно победим!

Это было сказано до официального сообщения «…о вероломном нападении немецко-фашистских захватчиков…» А два дня тому назад Алеша с родителями встречались с дядей Жоржем – братом папы, мобилизованным еще в финскую кампанию и находившимся в Москве проездом в свою часть.

– Будет война! Может быть, она начнется завтра или через неделю, а может быть, уже началась. На границе очень неспокойно.

Через несколько дней Алешиного папу, работника Наркомата, перевели на казарменное положение, и он редко бывал дома.

Дверь в их комнату оказалась открытой. Там хозяйничала соседка, тетя Галя. Она что-то лепетала в свое оправдание, но мама ее объяснения оставила без внимания, лишь Алеша, с детской наивностью, искал то одну книгу, то другую, пока не понял, что они пошли на растопку: жалко было, но он молчал. Другие пропажи его не интересовали, и о них было принято не говорить.

Самой большой потерей для Алеши после возвращения из эвакуации стал уход его закадычного друга Вовки на завод. В октябре сорок первого у него появился маленький братишка, вот и пришлось ему бросить школу и пойти работать, ведь наибольший паек давали на рабочую карточку, которую получил Вовка. И его семье стало легче, не так голодно.

Уже на следующий день после возвращения Алеша отправился в Кривой переулок. Еще не подходя к дому Димыча, он услышал его басовитый голос:

– Алешка, ура, молодец, что приехал, давай сюда быстрее!

Его веснушчатая физиономия сияла от радости в раскрытом окне над подъездом двухэтажного деревянного покосившегося дома.