В широкие, серые, окованные железом тюремные ворота въехал с жадно горящими очами-фарами черный «ворон». Начальник конвоя, молоденький лейтенант, споро выпрыгнул из кабины, поправил кобуру на белом овчинном полушубке и, вдохнув холодный воздух, скомандовал: «Выпускай!»

Конвоиры, сидевшие в чреве «ворона» вместе с заключенными, отделенные от них стальной решеткой, отомкнули ее — она лязгнула, как пасть волка, — и выпрыгнули на утоптанный снег. Следом посыпались зеки, тут же строящиеся в две шеренги.

— Живее, живее! — прикрикнул на них начальник конвоя, а сам, с пузатым коричневым портфелем, сплюнув сигарету на снег, скрылся в дверях привратки.

Он пошел сдавать личные дела заключенных. Их было двадцать семь. Зеки построились по двое и дышали морозным воздухом, наслаждаясь им. После тесноты «воронка» стоять на улице было блаженством. Солдаты-конвоиры их пересчитали, ради шутки покрыв матом новичка — ему не нашлось пары. Один из зеков — бывалый, — видя веселое настроение конвоя, сострил:

— По парам надо ловить, а непарных гнать в шею.

И потянулись для Коли невыносимо длинные дни, наполненные издевательством и унижением. Мучил его цыган. То он выкручивал руки, то ставил кырочки и тромбоны, то наносил серию ударов в корпус. Ответить Коля не мог, чувствовал за собой грех — случай с парашей.

Если Коля днем засыпал, между пальцев ног вставляли обрывок газеты и поджигали. Пальцы начинало жечь, он махал во сне ногами, пока не просыпался. Это называлось

велосипед

. Был еще

самосвал

. Над спящим на первом ярусе привязывали на тряпке кружку с водой и закручивали. Раскрутившись, кружка опрокидывалась и обливала сонного водой. Такие игры начальство не запрещало, потому что спать днем в тюрьме не полагалось.

Еще спящему приставляли горящий окурок к ногтю большого пальца ноги. Через несколько секунд ноготь начинало нестерпимо жечь. Игры в основном делали Петрову, иногда Смеху и реже — Васе и Колиному тезке. Мише и цыгану не делали вовсе. Боялись получить в лоб.

Днями малолетки лежали на кроватях, прислушиваясь к звукам в коридоре. Они всегда угадывали, кто открывал кормушку. Знали по времени, кто должен прийти.

И еще было занятие в камере, развеивающее малолеток, это — тюремный телефон. Если по трубам отопления раздавался стук, несколько парней прижимали ухо к горячей трубе или к перевернутой вверх дном кружке. Слышимость отличная — лучше, чем в городской телефонной сети.

Коля жил в селе Падун. Падун — в пяти километрах от районного центра города Заводоуковска. В село приехал из маленькой деревеньки. Колю воспитывала улица, и к пятому классу его два раза исключали из школы, но по ходатайству отца принимали вновь. А из восьмого выгнали окончательно.

Восьмой класс он окончил в вечерней школе, но экзамены сдать не сумел — завалили на геометрии. Он понимал: учительница Серова сделала это по указанию директора школы Ивана Евгеньевича Хрунова.

Хрунов ненавидел Колю и желал ему только одного: тюрьмы.

Всем восьмиклассникам Серова ставила по геометрии тройки, хотя многие не знали таблицы умножения. Только ему поставила двойку.

Когда пацаны пригласили его угнать мотоцикл у Серовых и покататься, зная, что Серовы в отпуске, он согласился. Мотоцикла в амбаре не оказалось, и Коля предложил обворовать дом ненавистной учителки. Подобрав ключ, открыл замок, и пацаны зашли в дом. Коля взял пиджак мужа учительницы, черные кожаные перчатки и грампластинки. И еще вытащили из радиолы лампы и предохранители для своих друзей Танеева и Павленко.

Роберт и Гена рванули учиться в Новосибирск, а Ян на другой день дернул в Волгоград. Долго выбирал училище, но наконец выбрал: шестое строительное. Взял документы и пошел поступать.

Войдя в училище, хорошо запомнил, где выход, чтоб не перепутать двери, если заметят подделку и придется, выхватив у секретаря документы, удирать. Но все обошлось, и Яна зачислили в пятую группу на каменщика.

До начала занятий — месяц, и Ян на поезде поехал в Падун. За свои пятнадцать лет он несколько раз ездил по билету, а так всегда катил на крыше поезда или в общем вагоне на третьей полке, прячась от ревизоров. У него был ключ, он его спер у проводника, и Ян на полном ходу мог проникнуть в вагон или вернуться на крышу.

К железнодорожному транспорту Ян привык: три раза сбегал из дому и курсировал по стране. Бывал в детских приемниках-распределителях. Как-то зимой поехал из Падуна к тетке в Ялуторовск. Билет стоил сорок копеек, но он решил сэкономить. На крыше холодища, и у него озябли руки. Стал дышать на них сквозь варежки, и варежки обледенели. Когда поезд въехал в Ялуторовск, взялся за скобу, но поезд в этот момент затормозил, и Ян полетел на землю. Упал на колени и, вскочив, побежал от поезда в сторону, на бегу соображая, живой ли он. «Живой, раз думаю. А целы ли ноги? Целы, раз бегу».

Раз Ян в училище поступил, ворованные вещи решил в Волгоград отправить. Но встала задача: как краденое у Клычковых забрать? Ведь Петька ничего не отдаст. Он на шесть лет старше, сильнее и всегда обманывал: вещи себе оставлял, а Яна водкой или бражкой поил. «На этот раз, Петька, — подумал Ян, — я обману тебя».

С первого сентября Ян пошел учиться в училище и в девятый класс вечерней школы.

Вдали от дружков, от Падуна его не тянуло на воровство. В большом городе не так бросалось в глаза, что люди с работы чего-то тащат. А в Падуне жители были на виду, и Ян видел, как многие, даже уважаемые в селе люди с работы перли все, что было можно. И плох считался тот мужчина, кто не прихватил хотя бы дощечку. В хозяйстве и она пригодится.

Вечером Ян сидел дома и смотрел телевизор. В квартиру позвонили. Открыл дверь. На пороге стоял лейтенант Насонов. Оказывается, заводоуковский уголовный розыск просил помощи у своих волгоградских коллег. Заводоуковских ментов интересовали вещи из двух домов. Их Ян обчистил в Падуне. Участковый поговорил с сестрой Яна Татьяной и ушел ни с чем. А краденые вещи здесь лежали. Явись Насонов с санкцией прокурора на обыск, без труда бы нашел.

Участковый поговорил и с теткой Яна, и отослал заводоуковскому уголовному розыску ответ: Петров в Волгоград ворованных вещей не привез.

Ян захотел замести следы и написал письмо Петьке Клычкову. Просил его подбросить боеприпасы на балкон участковому или потерпевшему в ограду. Ян думал, если Петька так сделает, с него снимается одна квартирная кража: раз боеприпасы подброшены в Падуне, то и вора будут искать там.

Около полотна железной дороги стояло два «воронка». Ребята в окружении конвоя направились к ним. Ян, медленно шагая, смотрел на сосновый лес: за впадиной он открылся его взору. Вот бы туда! Страшные мысли о зоне захлестнули сознание. Как не хочется идти к «воронкам». Убежать бы в лес. Но конвоя вон сколько. Ян жадно смотрел в лес. За четыре месяца, проведенных в тюрьме, соскучился по вольному воздуху. Лес казался сказочным, а воздух в лесу — необычным. Ведь это —

воздух свободы

. В лесу ни зеков, ни конвоя. Растет трава, и поют птицы. Нет колючей проволоки, и нет тюремных законов. Сейчас у него не было слез, а в лесу, в одиночестве хлынули бы. «Я не хочу ехать в Одлян. Помоги, Господи!»

Парни залезли в «воронки». Неизвестность давила души. Царило молчание. За весь путь от Сыростана до Одляна они не обмолвились словом.

И вот — Одлян. В сопровождении конвоя ребята потопали в штрафной изолятор. Для новичков это карантин. Здесь они должны просидеть несколько дней.

Парней разделили на несколько групп и закрыли в карцеры. Сняли с себя одежду и постелили на нары. Махорка была, и они часто курили. Разговаривали тихо, будто запретили громко говорить.

На другой день, перед обедом, через забор, отделяющий штрафной изолятор от жилой зоны, перелез воспитанник. Окна от земли высоко, и он, подтянувшись на руках, заглянул в окно карцера и тихо, но властно сказал:

Три дня Хитрый Глаз прожил в колонии, и его никто не трогал. На четвертый подошел бугор.

— Сегодня моешь пол, — сказал он.

— Я новичок, а новички месяц полы не моют.

— Не моют, а ты будешь. Быстро хватай тряпку, тазик и пошел. Ну…

— Не буду. Месяц не прошел.

В спальне, в левом углу, спали воры. Вор отряда, Белый, в прошлом — рог отряда. Он ждал досрочного освобождения, и после Нового года его хотели освободить. Белый обещал Хомутову: за декабрь отряд займет первое место в общеколонийском соревновании. А тут в один день произошло сразу три нарушения. Не видать седьмому первого места.

После школы Белый построил воспитанников в коридоре, сорвал с кровати дужку и начал всех подряд, невзирая на авторитет, колотить. Несколько человек сумели смыться. Кое-кто из ребят успел надеть шапку, и удар дужкой по голове смягчился. Белый от ударов сильно вспотел. Дужка разогнулась и теперь на место не заходила. Он швырнул ее в угол.

Одни остались лежать в коридоре, а другие, кому полегче попало, разбежались. Одному пацану Белый раскроил череп, и у него хлестала кровь. Двое не смогли идти, и их унесли на руках.

Белого за это лишили досрочного освобождения и выгнали из председателей совета отряда. Он стал вором. В отряде его боялись, зная, каков он в гневе, и ему не перечили.

Вторым по авторитету в воровском углу был Котя. Он пулял из себя вора. Его авторитет далеко не равнялся авторитету Белого, и начальник отряда гнал его на работу. Но Котя не шел. «Радикулит, Виктор Кириллович, радикулит у меня, — говорил Котя начальнику отряда Хомутову, или, как все называли, Кирке, — видите, еле хожу». И он хватался за поясницу и ковылял, согнувшись, в воровской угол. Ходил он всегда медленно, волоча ноги, и не делал резких движений — здорово косил на радикулит. Кирка отстал от Коти. Коте через месяц исполнялось восемнадцать, и Кирка решил не вступать в конфликт, а дотянуть его до совершеннолетия и отправить на взросляк.

Хитрый Глаз решил заправить кровати. Бессмысленно подставлять грудянку под кулаки помогальника. А до уровня Амебы не опустится: все равно из Одляна вырвется.

Кровати по приказу заправил, но прошло несколько дней, и бугор сунул носки:

— Постирай.

Хитрый Глаз отказался. И опять его дуплили, и он сдался: носки постирал. А на другой день носки стирать дал помогальник.

С каждым днем Хитрый Глаз опускался все ниже. Занятия в школе кончились, бить за двойки перестали. Теперь, поскольку выполнял команды актива, трогали реже.

Глаз решил ударить себя ножом на производстве, а сказать: ударил парень. «Цинкану: плохо запомнил. Как увидел перед собой нож — напугался. Так что виновного не будет, а меня положат в больничку. С месяц хоть поваляюсь»,— думал он.

Сегодня Глаз из станочного цеха таскал в обойку бруски для упаковки и там, в чужом цехе, решил полоснуть себя ножом.

Перед перекуром взял нож, им обрезали материал у диванов, и спустился вниз, в станочный цех. У выхода из цеха людей не было, а работа станков глушила любой разговор. «Надо резануть быстрее, пока никого нет». Глаз зашел за штабель досок. Вытащив из кармана нож, похожий на сапожный, взял в правую руку и крепко сжал. Лезвие небольшое. Подняв левой рукой сатинку и майку, посмотрел на смуглый живот. «В какое место ударить? Пониже или повыше пупка? В левую сторону или в правую? Куда лучше? А-а, ударю вот сюда, выше пупка, в светлое пятнышко. Это будет как бы цель. Так…»

Глаз отвел руку для удара и, глядя в живот, не мог решиться. Страшно стало: вдруг здорово поранится. «Да ну, ерунда. Нож такой короткий. А бывает, пырнут кого-нибудь длинным ножом — и хоть бы хны. Через месяц здоровый. Нет, все же ударю. Нечего конить. Да, чтоб быть смелее, лучше на живот не смотреть. Куда попаду. Ну… Стоп! Что же это я поднял сатинку? Ведь сразу догадаются. Рана есть, а дырки ни на сатинке, ни на майке нет. Что, скажут, на тебя наставили нож, а ты сатинку с майкой поднял и брюхо для удара подставил?»

Глаз заправил сатинку в брюки и крепче сжал ручку ножа. «Ну»,— торопил он себя.

«Воронок» трясло на ухабах. Все мысленно прощались с зоной — будь она проклята — навсегда. Глаз торжествовал: «Я вырвался из Одляна! Из этого кошмара! Из этого ада! Сосите все…!!! Месяц-другой потуманю вам мозги. — Глаз вспомнил Бородина. — Все равно вам меня не раскрутить. Не расколоть. Не выйдет! А потом везите назад. Про-ка-чусь!»

Вот и станция.

В окружении конвоя ребята подошли к «Столыпину». Кто-то сказал конвою «прощайте», кто-то «до свидания». Глаз промолчал и залез в вагон последним.

Его закрыли в купе к модно одетому парню.

— С зоны? — чуть улыбаясь, спросил он Глаза.

Жизнь в камере текла однообразно. Глаз от скуки подыхал.

На столе, на боковине, он решил вырезать свою кличку. «Если вырежу «Глаз», то падунские, кто попадет в эту камеру, не узнают, что Глаз — это я. Если вырежу старую кличку Ян, те, кто сейчас меня знает, тоже не будут знать, что здесь сидел я», — подумал Глаз и, отточив свою ложку о шконку, принялся вырезать огромными буквами через всю боковую стенку стола объединенную кличку «ЯН — ГЛАЗ». Оставалось отколупнуть от фанеры точку, как открылась кормушка и надзиратель рявкнул:

— Что ты царапаешь?

Глаз вскочил и, повернувшись к дубаку, закрыл собой стол.

— Я не царапаю. Я мокриц бью. Одолели, падлы. Старшой, когда на тюрьме мокриц не будет? Житья от них нет. Позавчера одна в кружку попала. Сегодня в баланде одна плавала. Скажи, мне баланду на одного дают?

В заводоуковском КПЗ заключенных — полно. Но место на нарах Глазу нашлось. Расстелил демисезонное пальто, в изголовье положил шапку и лег. Он был уверен, даже больше чем уверен: Бородин не сможет его расколоть. Он колет в тех случаях, когда по делу проходят несколько человек. «Грабителей трое, а я один. Тебе, Федор Исакович, надо найти еще двоих. Как ты их найдешь? Робка сидит в зоне. Ты на него не подумаешь. Вызывать с зоны просто так не будешь. Чтоб вызвать, должны быть улики, а у тебя их нет. Нас с ним разделяют тыщи километров. Он есть на свете, и одновременно его нет. Значит, с Робкой, Федор Исакович, глухо, как в танке. Теперь остается Генка. Но и Генки в Падуне нет. Он в Новосибирске. В училище. С Генкой, значит, тоже в ажуре. Тебе его голыми руками не взять. Ну пусть он приедет на каникулы весной, и ты попрешь на него буром — у тебя ничего не получится. Генка тоже не простачок. Он не дурак раскалываться. Если колонется, ему срок горит, да немалый. Значит, с Генкой тоже все железно. Насчет него беспокоиться нечего. Ну, а насчет меня? А насчет меня ты, Федор Исакович, знаешь, я не сознаюсь в тех случаях, когда на меня покажут несколько человек. Скажу — брешут. Да и кто на этот раз может на меня показать? Нет таких. Конечно, есть Мишка Павленко, он знает, что это преступление совершили мы. А что, если Бородин вызовет Мишку и нажмет на него, скажет: нам все известно, так и так, признавайся, а не то и ты их сообщником будешь? Да, Мишка может напугаться, не выдержит и расколется. Очень плохо, что в тюрьме свиданку с сестрой не получил. Надо будет у Бородина свиданку просить и шепнуть сестре насчет Мишки, пусть предупредит, чтоб молчал».

Бородин вызвал Глаза на следующий день. Он сидел за столом и писал.

— Федор Исакович, что-то вы постарели. Я вас не видел всего несколько месяцев, и как заметно.

Бородин поднял глаза:

— Да, Колька, постареешь с вами. Времени отдохнуть нет. Вот ты сидишь у меня, а я дописываю протокол совсем по другому делу.

Камеры переполнены. Скоро этап. И Глаз подумал: «Все, все, в … их всех, но с этого этапа я убегу. Терять мне не … Три есть и статья до пятнадцати. Мне, в натуре, больше десяти не дадут. Остается семь. За побег статья до трех. Все равно сто сорок шестая перетягивает. Авось посмотрю волю. Напьюсь. Если все будет в ажуре, рвану на юг».

И Глаз вспомнил песню:

Ему представилось море. Залитый солнцем пляж. И кругом — женщины. «Какую-нибудь уломал бы… Объяснил бы, что я только с тюрьмы. Мне надоела тюряга, опостылела зона. На худой конец, нашел бы какую-нибудь шалаву. Жучку. Бичевку. И балдел бы: рядом — женщина, рядом — море, и море — вина.

Поймают — ну и… По этапу прокачусь. Следствие подзатянется. В зону идти не хочется. В тюрьме, в КПЗ, на этапах веселее. В зоне еще насижусь. Тем более, если червонец припаяют».

Земля полнится слухом. Неизвестно какими путями, едва рассвело, в Падуне знали, что Петров при попытке к бегству ранен. Мать Глаза узнала об этом на почте и вместе с мужем поехала в Заводоуковск. В милиции сказали: этап отправлен, а у Коли рана несерьезная — прострелена мякоть руки.

Ехать сто километров в автобусе и глазеть по сторонам! Смотреть на женщин и ловить сеансы! Глаз пожирал взглядом прохожих. Всем радостно из окон видеть волю, а ему грустно: побег не удался.

В Тюмени улицы запестрели людом, и не только молодые заключенные, но и пожилые вылупились в окна. Хотелось посмотреть город, в котором будут жить, но которого видеть не будут.

Рядом с Глазом сидел малолетка — Сергей Недогонов. Симпатичный, попавший за хулиганство. Чувства он изливал вслух.

«Воронок» въехал в зону. Малолетки выпрыгнули из чрева и огляделись.

Шофер закурил.

Мимо проходил коренастый майор, среднего роста, лет сорока пяти. Стрельнув по новичкам — хотел пройти, но, заметив Глаза, остановился.

В колонию два-три раза в месяц привозят новичков, и будет время на них насмотреться и узнать ближе, но лицо малолетки, без глаза и со шрамом на полщеки, привлекло внимание.

— О, орел, откуда ты? — спросил майор, подходя к Глазу и всматриваясь в него.

В шестом отделении самый авторитетный из активистов — Толя Макаров. Только и слышно в коридоре: «Макаров, в воспитательскую», «Макаров, к Беспалову». Он нужен всем. Без него не решался ни, один вопрос. Он представлен к досрочному освобождению. Срок — пять лет, больше половины отсидел. Воспитатель на него чуть Богу не молился: он для него опора. Толя вокруг себя объединил активистов и не поддерживающих порядок, но и не нарушающих режим ребят. Их было человек десять, рослых и сильных, и попробуй не подчинись. Сам Макаров — душа-человек. На провинившихся не кричал, а убеждал их, что они не правы, и посылал в воспитательскую. Авторитетом он пользовался заслуженным.

Во втором отделении лидер Вова Шевченко. Он тоже представлен к досрочному освобождению. Кто из них старший, они так и не разобрались. Между собой спорили по пустякам.

На третий день после прихода Глаза они повздорили между собой. После завтрака все курили в туалете, а Шевченко и Макаров стояли рядом и сжирали друг друга глазами. Шевченко сказал:

— Что ты, Теля, ее дерешь. К Новому году будешь дома.

— Ты свою подальше от меня держи, а то фуфло вон какое, — парировал Макаров.

Больше недели Глаз чувствовал внимание со стороны ребят. Так их настроил воспитатель.

Жил Глаз в колонии второй месяц, и подошло время принимать его в коллектив. К новичку приставили члена комиссии внутреннего порядка, или, как по-другому называли — режимника, и он должен был рассказывать новичку о порядках зоны и приобщать его к колонийской жизни. К Глазу был приставлен белобрысый Панков, но он с Глазом мало разговаривал.

Вечером колонию собрали в клубе. На сцене восседал президиум во главе с начальником режима Беспаловым.

Первым в коллектив принимали Васина. Они с режимником поднялись на сцену и остановились у противоположных стен.

Режимник начал характеризовать новичка:

После ужина Глаза вызвал воспитатель Владимир Николаевич Дружинин. В институте сдал сессию и вышел на работу. Он походил на ограбленного и избитого учителя. С Глазом несколько раз беседовал.

Зайдя в воспитательскую, Глаз увидел начальника режима Беспалова. Он сидел на стуле около окна и разговаривал с воспитателем второго отделения. Поздоровавшись, Глаз подошел к столу Владимира Николаевича.

— Тебе письмо, — сказал он и протянул Глазу открытый конверт. — Здесь еще вырезка из газеты. Статья о вас. О вашем преступлении.

Глаз взял письмо. Воспитатель внимательно глядел на него.

— Можно идти? — спросил Глаз.

На разводе дпнк подошел к шестому отделению и сказал:

— Петров, беги, переодевайся и на свиданку.

Глаз сбегал, переоделся в школьную робу, и его отвели на вахту. В маленькой комнате ждала мать.

— Здравствуй, мама, — сказал Глаз, подходя к ней.

— Здравствуй, Коля, — ответила мать.