К полудню из Левого Чингарока прибежали табунные лошади, искусанные и оглушенные оводами, и ошалело полезли в дым бутовых костров. На галечном отвале шахты «Сухой» у возчика-подростка Кипри Булыгина молодая кобыла, в кровь иссеченная паутами, одурев от боли, начала отчаянно метаться. Замаявшийся Кипря, потеряв терпение, ударил ее по голове и вдруг с истерическим, визгливым плачем стал бить ее по глазам, по нежным подушкам губ. Кобыла тряхнула головой, вырвалась от Кипри и, всхрапнув, вылезая из хомута, попятилась к краю отвала.

— Тпру-у! — закричал Кипря, цепляясь, за удила.

Но от этого крика лошадь, задирая голову под дугу, испуганно шарахнулась в сторону, таратайка сорвалась с кромки отвала, загремела посыпавшаяся галька, и кобыла, увлекаемая обрушившимся бортом отвала, с пятисаженной высоты поползла вниз, к черемуховому кустарнику.

Перепуганный парнишка, исцарапав руки и коленки, едва выбрался.

Директор прииска Наталья Захаровна Свиридова и главный инженер приискового управления Георгий Степанович Мудрой проехали к длинному и высокому отвалу, кругом заросшему мелким лесом.

— Здесь? — спросила Свиридова.

Георгий Степанович утомленно выпрямился в седле, посмотрел на отвал, утвердительно кивнул.

Свиридова привязала коня к березке. Пока инженер, путаясь в поводьях, возился со своей лошадью, Свиридова успела уже осмотреть несколько разведочных закопушек. Инженер подошел к ней и остановился рядом, брезгливо поглядывая, как она растирает песок в девичьи узких ладонях.

— Так. — Она бросила песок, повернулась к инженеру и, приготовясь слушать, подняла черные в длинных ресницах глаза.

На следующий день Усольцев с утра ушел на «Сухую». Он пробыл там утреннюю раскомандировку, спустился в шахту, дождался начала работ и, натыкаясь всюду на глухую стену саботажа и сопротивления, понял, что вчерашний план его — терпеливо высидеть в шахте и «докопаться до корня», как он записал в блокноте, — сорвался. Взбешенный вылез Усольцев наверх, не останавливаясь пробежал около километра от «Сухой» и немного остыл только в холодном стволе глубокой 14-й шахты.

В стволе шахты было темно, сыро и зябко, пахло гниющим деревом и сероводородом.

Усольцев осторожно спускался.

Почему-то казалось, что лесенка прервется, нога повиснет в темной бездонной пустоте, — и тогда сорвешься и полетишь куда-то в страшную, неведомой глубины пропасть. С непривычки и от напряжения ноги в коленях дрожали.

Но вот послышались тяжелые вздохи насоса, людские голоса, и Усольцев вступил на последнюю площадку. Еще десяток скользких, обшарканных грязными ичигами и сапогами лестничных перекладин — и майдан, шахтовый двор. Отсюда, с майдана, начинается подземное царство старателей.

Ночью на «Сухой», около манежа конного ворота, необычно и печально горел костер. В багряном отблеске калившегося бута прошли к шахте в смену старатели. У копра они увидели двух одиноко стоявших женщин, поспешно обошли их и спустились в шахту.

А женщины по-прежнему стояли у копра. Елизаровна, подняв голову, напряженно слушала, страшась пропустить малейший звук. Казалось, она могла бы услышать даже дыхание сына из глубокой лавы. Перед нею неотступно стоял образ Кости и вся жизнь, отданная ему... Вот она, молодая, сильная, в не застегивающейся на груди малиновой кофточке, стоит на косогоре Медного Чайника. В лицо ей в упор бьет солнце, и она, жмурясь от света, смеется Степану, солнцу, и темно-зеленой тайге, и сиреневому небу, и корзинке белобокой брусники. На Степане выцветшая с белыми пуговицами голубая рубашка, так подходившая к его темной, в колечках бороде, высокому белому лбу и коричневым, как орех, глазам. Степан держит на голове годовалого Костю и, перекрикивая эхо, гогочет вдогонку стремглав удирающему рыжему гурану

[2]

:

— Ого-го-го!.. Ух, ты-ы! Га-а! Держи-и!

А Костя положил в рот палец и жадно и изумленно смотрит, и все для него — непостижимое диво.

А на другой день Степан не вышел из затопленной шахты. И арендатор отказался откачивать ее: нет расчета...

Утром, как вчера, как сто лет назад, как всегда, все так же бодро и весело взошло солнце. Со вторым гудком старатели деловито и привычно, словно ничего не случилось, ушли на работу; в восемь часов открылся магазин, в девять — контора прииска, в десять — поднялись и зажужжали разгоняемые дымом пауты. Нудное жужжанье их, свежий, до блеска умытый день — все это обычное почему-то угнетало Свиридову, вызывало в ней глухо нарастающее раздражение.

Началось это еще ночью в шахте, когда стало ясно, что Данила и его люди остались там, под обрушившимся потолком, что им уже не выйти и никакие усилия и ярость Зверева не помогут им.

И когда это стало ясно, Свиридову вдруг охватило отчаяние: «Это я закопала их!..»

Она сказала это мысленно. Холодная дрожь прошла по ней, лицо побледнело.

Всю ночь, бродила она по прииску, стараясь стряхнуть, перебороть гнетущую подавленность, вытеснить ее усталостью. Но как раз именно в те минуты, когда казалось, что наступает облегчение, что ей лучше теперь, чувство подавленности острой болью вдруг вновь пронизывало ее.

В тот день Наталья Свиридова пришла домой впервые за последнюю неделю еще засветло.

Ее встретила Григорьевна, пожилая и тучная, но расторопная женщина, одинокая и несчастливая в прошлом; она уже пятый год вела домашнее хозяйство Свиридовой, крепко привязалась к племяннице и полюбила ее.

— Пришла... — с грубоватой лаской, почти басом сказала она, сложив руки на высоком и тугом животе.

Григорьевна сильно косила на оба глаза, и потому всегда казалось, что она сердито смотрит куда-то мимо собеседника.

— Вон, руки-ноги дрожат, ухайдакалась до чего, — ворчала она. — Оставь шаровары-то здесь — глины на них пуд... Как все равно и дома у тебя не стало... Ноги сначала вымой — вон таз-то с водой... Право, не жилось в районе-то... Тут мыло-то, у таза; вон с правой стороны. Да не вставай на голый-то пол, на полотенце вставай!.. Скушно ей, видите ли, бумажки было писать. Вот здесь весело! В углу шлепанцы-то. Погоди надевать халат-то: волосы сперва промой!

Усольцев прожил в районе, вместо предполагавшихся одних суток, четыре дня. Он не давал покоя секретарю райкома, председателям сельсоветов и до пота бился за каждую подводу. Он загнал Чалку и верхового коня предрика, делая по пятьдесят-семьдесят километров в день.

На Сретенскую базу вышло более ста телег.

В Мунгу Усольцев вернулся вечером, пыльный, заросший густой щетиной и уставший до ломоты в суставах.

С завалинки холостяцкого его дома поднялся навстречу Залетин.

— Доброго здоровья, Василий Алексеевич, — обрадованно сказал он, подавая крепкую, как из железа скованную руку. — Мы уж тут струхнули было.

Георгий Степанович Мудрой пришел домой в сумерках.

Довольный всем, улыбающийся и добрый, прошел он в комнату жены.

Анна Осиповна сидела перед зеркалом и с озабоченным видом делала прическу.

Георгий Степанович поставил у ног ее низенькую скамеечку и сел, склонившись к коленям Анны Осиповны.

— Георгий... Я хотела тебе сказать...

Свиридова после ухода с «Сухой» старшинки Зверева прогнала десятника и возложила руководство шахтой на Данилу Жмаева.

Богатырское здоровье Данилы и заботы Настеньки помогли ему быстро справиться с недомоганиями, ломотами и прострелами, нажитыми в засыпанной шахте.

Настенька не расставалась с ним. Она приходила с Петькой на шахту и сидела у раскомандировки, довольная даже мимолетными встречами.

Она прибрала и украсила раскомандировочную, носила газеты, следила за сушкой и починкой одежды забойщиков.

В ее маленьких, но проворных руках все спорилось.

В канун выходного работали без перерыва до трех часов.

В три пошабашили совсем.

В остаток дня ходили в бани, чинили одежду и обувь, получали пайки, давно не виданное на прииске мясо, делали покупки обновок и продуктов, заготовляли топливо.

Часов в шесть закончилась приемка золота, а через час Бондаренко со сводкой в руках влетел к Свиридовой. Он закрыл за собою на защелку дверь, побежал и захлопнул оконную форточку и трагическим голосом, сбивающимся на шепот, сказал:

— Готов!..