Шептали интимно корабельные сосны, и ворковали лесными пташками меж собою снайперы ФСО, засевшие на особо охраняемой территории из расчета штука на сотку. Сварливое бухтение Рублевки — внешнего, нищего, несовершенного мира — оставалось где-то за периметром этого райского бора.

Надежно прикрытая стволами, стояла выполненная в скромном сельско-царском духе белая с желтым резиденция. Подле нее на майском солнышке нежился лоснящийся президентский кортеж, отдыхая после стремительного броска по Кутузовскому.

Осенью, случалось, заносило и сюда обрывки грязного московского неба, и пейзаж становился неприятно земным. Но сейчас, на блаженном тонком перешейке между весною и летом, единственном времени, когда можно в этой стране, в общем-то, жить, а не выживать — сейчас тут небо было синее и восхитительное, словно на вынесенной из Эрмитажа картине какого-нибудь там итальянского классика.

Все — и истуканы-горничные в совковых передничках (с виду вроде бы баба, а на поверку — сержант), и ностальгически-кондовая мебель, и безыскусные настенные панели из дерева с жучками, и благородно-затхлый воздух коридоров (номенклатурная пыль пополам с золотой крошкой), и весь державный мрамор-гранит — все тут дышало преемственностью поколений. Во всем здесь ощущалось спокойное достоинство — как у генерала прокуратуры на пенсии, и подагрически-несгибаемая уверенность: в себе, в завтра, в том, что ничто никогда по сути не поменяется. И сама резиденция, и неисчислимые гектары священных рощ, ее окружающих, буквально фонили суровым обаянием власти.

Это место и было сам сосуд власти.