Ритмично пульсировала в ночном небе пёстрая лестница: ступень красная, зелёная, синяя. Вместе с северным сиянием раскрывались в вышине Врата Червоточин. Морозный воздух гудел и искрил, выстуживая душу сквозь почти омертвелую плоть. Далеко позади полыхали зарницы, лязгала небесная сталь, грохотали летящие с гор глыбы — отголоски уже выигранной войны.

— Когда же вы угомонитесь? Разве не видите, что всё уже кончено?

Меховая одежда пропиталась кровью и отяжелела. Одна рука опиралась на железный посох, вторая — зажимала рану на боку. Хорошо, что он утратил благодать, иначе зараза бы уже убила его, покрыв тело язвами. Какая ирония! Смертным он протянул немного дольше, чем если бы оставался богом. И хорошо… эти мгновения дороже всего золота мира.

За Вратами уже виднелись переливающиеся радугой своды Пещеры духов. Приглушить бы нестерпимый свет, но сил вряд ли хватит, а они ещё так нужны. Переступив порог, он замер, переводя дыхание. Рядом черпало воду из чёрного потока мельничное колесо и с грохотом опрокидывало обратно. Эхом отражаясь от сводов, по пещерному залу пронёсся испуганный шепоток.

Под кожей копошилась тьма, угольными змеями обвивалась вокруг костей, заполоняла собой суть, пожирая все помыслы и воспоминания, кроме одного: отомстить. Отомстить за боль и унижения, за несправедливость и ложь. Ярость изливалась наружу огнём, вспыхивала стернь на полях, чудовищный пожар летел по степи гудящими волнами. Горели сёла с жителями, горели табуны золотых лошадей, горели даже каменные стены замков. А сверху проливными дождями хлестала людская кровь. Он был тем, кто разжёг пламя, был сердцем тьмы. Впервые в жизни веселье прорывалось хмельным смехом: больше не надо сдерживаться и притворяться. Теперь он по-настоящему свободен!

— А ну, подъем, безродная дворняга!

Сонливость стряхнулась привычно быстро — Микаш вовремя перехватил прицелившийся в бок сапог.

После вчерашней попойки хозяин стал совсем несносен. Йорден был наследником старого лорда Тедеску, знатного рыцаря ордена Сумеречников, которые защищали людей от демонов. Йордена тоже недавно посвятили в рыцари и позволили заплетать жидкие светло-каштановые волосы в церемониальный пук на затылке. Правда, коротконогий и пухлый, на удалого воина он всё равно походил мало.

Меня готовили к свадьбе по старым, давно забытым обрядам: выкупали в отваре ромашки и полыни, одели в простое платье из белёного льна, распустили волосы и возложили на голову венок из кувшинок. Рядом были только незамужние девушки: на праздниках юности старости не место. С танцами и песнями меня провожали в священную дубраву, где уже ждал жених со свитой.

Царствовала ночь. Полная луна венчала небо. Трещали костры, освещая путь и напитывая воздух запахом хвои.

Меж вековых дубов показался силуэт суженого. Высокий, широкоплечий — по стати ясно, что могучий воин и благородный человек. Такой же простоволосый, в длинной неподпоясанной рубахе. Мужественное лицо озарила улыбка. Столько восхищения и нежности было в ней, сколько я никогда не видела.

— Клянусь, что отрекаюсь от всех женщин, кроме тебя, и не возьму в постель другую, пока ты жива и даже после смерти, — сорвались с его губ искренние слова, которым нельзя было не верить.

Ильзар построил ещё в незапамятные времена наш предок Лиздейк Дальновидный. Он был одним из первых Сумеречников и всю жизнь воевал против демонов, снискав большую славу. Во время одного из походов он заночевал под холмом, на вершине которого рос могучий дуб. Неожиданно началась гроза, и в дерево ударила молния, расколов его пополам. Лиздейк счёл это знамением и поставил на холме дозорную башню, которую его потомки постепенно перестроили в грандиозный белый замок. Так говорилось в предании, а как было на самом деле, никто не знал. С каждым поколением наш род становился влиятельней и богаче, продолжая следовать заветам Лиздейка и бороться с демонами вместе с другими рыцарями ордена. Ныне главой рода являлся мой отец, лорд Артас Веломри. Мне, его дочери, приходилось очень стараться, чтобы не уронить его честь, особенно теперь, во время моей помолвки, после которой я должна буду навсегда покинуть отцовский дом и стать частью рода моего жениха. Хотя не хотелось никуда уезжать вовсе.

Замок гудел, готовился к приёму гостей. Рачительный кастелян Матейас, строгий, иссушенный временем и хлопотами, не давал слугам и выписанным из города мастеровым ни минуты покоя. Из буфетов доставался лучший фарфор, чистилось столовое серебро и натирались мелом тарелки. В распахнутые окна врывался ветер, прогоняя затхлость и наполняя свежестью. Выгребалась пыль и грязь из всех углов. До блеска натирались полы. Подновлялась штукатурка, лепнина и мозаика на фронтонах. Садовники убирали парк перед замком и высаживали в вазоны вдоль парадного входа цветы из оранжереи. Они символизировали любовь, чистоту и супружескую верность: дерзкие алые гвоздики, скромные жёлтые хризантемы, девственные белые лилии и пышные кремовые розы. Лучшие повара со всего Белоземья готовили изысканные яства. Всё, чтобы впечатлить дорогого гостя.

Я тоже не смыкала глаз уже несколько ночей и стала осунувшейся и бледной. Того и гляди, начну громыхать цепями по перилам, как наше родовое привидение, про которое любит рассказывать нянюшка. Но мне так хотелось закончить подарок для отца до отъезда. Чёрная ткань нашлась в одном из старых сундуков на чердаке. Должно быть, осталась после траура по маме. Я вырезала не тронутые молью лоскуты и принялась за работу, но ничего не выходило. Узор получался совсем не такой, какой я видела во сне, будто пальцы не слушались и шили некрасиво. Выбросить пришлось с дюжину лоскутов, прежде чем стало выходить что-то похожее. Но я ещё была в самом начале пути, когда, громыхая по брусчатой дороге, к замку подъехало с десяток украшенных белыми лентами и полевыми первоцветами экипажей — пожаловал жених со свитой. Как раз вовремя, и все же слишком рано.

Три часа мои тяжёлые волосы укладывали в высокую причёску. Голова раскалывалась от возложенного на неё веса. До этого я всегда носила косы — они гораздо удобнее: не дерут кожу, не давят, не мешают. Долго напомаживали и румянили, пытаясь придать бледному лицу хоть какой-то цвет. Наконец оставили одну. Я вынула из сундука с приданым мамино свадебное платье: простое, из белёного льна, из тех, что переходят в роду от матери к дочери, чтобы по дороге в дом мужа невесту защищали духи предков и приносили удачу. Пришлось его немного ушить в груди и бёдрах — мама явно была пышнее меня. Нянюшка говорила, что я выгляжу в нём трогательной, хрупкой и даже немного женственной.

Я очнулась от того, что на лицо брызнули противной холодной водой. Корсет уже не давил — сверху укрывала лишь мягкая простынь. Рядом горемычно причитала нянюшка:

— Ты же чуть собственное дитя корсетом не удушил! И для чего? Чтобы гостей потешить? Да пропади они пропадом, твои гости и весь твой орден поганый вместе с ними!

— Помолчи, Эгле. Всё с ней в порядке будет. Не сахарная — не растает, — раздался громкий голос отца. — А ты кто?

Голова закружилась, и я куда-то уплыла. Когда снова очнулась, уловила лишь неразборчивый лепет:

Микаш шёл сквозь безветренную ночь, удивительно сухую и морозную после бури. Воздух пах сладостью грозы. На плече горела рана, зыбкое марево плескалось в голове. После расставания с принцесской и её братом Микаш решил вернуться к целительнице. Мальчишка дал ей столько денег, что она вполне могла помочь ещё раз. Если нет, то он попробует уговорить её в обмен на услуги или… Попытка не пытка.

На город уже опустилась тьма, но окна в хижине на отшибе до сих пор не погасли. Микаш постучал. Раздались мерные, полные достоинства шаги. На пороге показалась целительница со свечой в руках. Микаш не успел ничего сказать, как она расстроено выдохнула:

— Сумеречники!

Пригласила внутрь, усадила на кушетку, сняла с него рубаху и осмотрела рану, недовольно цокая языком.

Туаты выделили Микашу одного из вьючных животных и тёплую одежду. Нижняя малица шилась из оленьих шкур мехом внутрь, а верхняя парка, которая надевалась на случай сильных морозов, — мехом наружу. Тяжёленькие, но на лошади в них удобней, чем в несшитых шкурах. В них Микаш даже в седло залезть не смог. На ноги мы надевали торбаза — высокие сапоги из тюленьих шкур, они едва пролезали в стремена и мешали сгибать колени, но, по крайней мере, ступни в них не стыли.

Пурга намела огромные сугробы. Ненниры проваливались в свежий снег по пузо. В гору ползли с трудом, но на плато стало полегче — ветер смёл сыпучий слой и дул в спину, подгоняя.

Микаш плёлся в конце строя и о чём-то расспрашивал замыкающих туатов. Я отчётливо слышала их смех. Дорога стала шире. Микаш, поскакав галопом, обдал нас с Веем снежной волной и поравнялся с Асгримом, заметно его напугав. Они тоже принялись что-то обсуждать. Я подъехала ближе.

— Часто вы сюда наведываетесь? — Микаш беседовал с Асгримом так буднично, словно перед ним был человек. — Здесь же запросто можно замёрзнуть насмерть, если уж вас Червоточина не пугает.

После попойки Микаш с Вейасом если не сдружились, то хотя бы перестали нагнетать обстановку, брат перестал, а медведь… я его не понимала. Мужчины вообще странные, а этот и вовсе сплошная непоследовательность. С ним, конечно, легче и удобней: мы вместе занимались телепатией и фехтованием. Микаш показывал многое из того, о чём мы не знали. От его строгих, подчас суровых тренировок Вей на глазах мужал, становился сильнее и уверенней. Даже у меня что-то получалось. По крайней мере, я больше не жаловалась на слабость и не падала после каждого перехода.

А вот у самого Микаша всё шло не так гладко. Он с трудом заставлял себя отвечать на мои выпады и был настолько осторожен, словно имел дело с хрустальной вазой. Боялся ненароком задеть или поранить. Я замирала по его просьбе. Он придвигался вплотную, изучал, нюхал, опасливо прикасался к одежде и лицу. Выглядел настолько потешно-удивлённым, что я начинала хихикать. Тогда он замирал, потерянный и несчастный. Безнадёжно махал рукой и уходил, чтобы на следующий стоянке продолжать самоистязание.

Горы остались позади. Мы вошли в плоскую заснеженную тундру. Сколоченные из цельных сосновых стволов домики-зимовки располагались в десяти часах езды друг от друга. Там мы укрывались от пронизывающего ветра и сильных снегопадов. Мороз крепчал, опаляя холодом кожу. Мы натягивали платки и шарфы по самые глаза, глубже надвигали капюшоны. Стужа так и норовила пробиться под толстый мех и пощипать морозными иглами. Даже привычные ко всему ненниры отощали и не показывали норов, сохраняя последние крохи сил.

Я лениво перебирала в памяти названия звёздных рисунков, в воображении доводила их до образов из легенд и сказок. После долгого времени без солнца я научилась отличать день от ночи. Поутру наступали почти незаметные глазу сумерки, небо едва-едва светлело, звёзды выцветали и становились неразличимыми, а ночью разгорались с новой силой и блестели, как алмазы на чёрном бархате платья вдовствующей королевы. Самый крупный, монарший — наконечник стрелы Охотника, Северная звезда. Охотник и есть Безликий, его образ, запечатлённый им же на холсте ночного неба, чтобы указать путь к своей гробнице. По крайней мере, так говорилось в преданиях. Он действительно звал, Северная звезда полыхала льдисто-голубым светом. Быстрее! Идите за мной, я так долго вас ждал!

Отряд проснулся вместе со мной посвежевшим и отдохнувшим. Я даже не знала, сколько прошло времени с тех пор, как я прикорнула у очага рядом с Хорхором, настолько крепким и безмятежным был сон.

Туаты зашевелились, поражённо оглядываясь по сторонам. Шелестел неразборчиво шёпот. Хорхор подошёл к Асгриму и протянул руку, тот поднялся и обнял шамана, как старого друга. Остальные сразу расслабились.

— Как поживает твоя королева-жена? — лукаво улыбаясь, поинтересовался Хорхор.

— Ты снова бежишь впереди саней. Мы не женаты, — Асгрим покачал головой и засмеялся.

Голова гудела, как пустой котелок. На затылке наливалась шишка. Я пощупала её и открыла глаза. Лежала плотно укутанная в одеяло посреди единственного свободного от валунов места. Тускло чадил уцелевший факел. Микаш сидел рядом, привалившись к стене, и тяжело дышал. Подле него покоилась голова вэса с уже вырезанными клыками. Ноздри щекотал запах гари и тлена.

— Вейас! — позвала я.

Воображение рисовало жуткие картины.

— В коридоре. Жив, — тягучим, хриплым голосом ответил Микаш.