Стража у дверей расступилась, пропуская советника в покои вдовы Правителя. Паском вошел и увидел ее — синеокую красавицу Танэ-Ра. Но не по убитому супругу скорбит она, из-за иных дум хмурится высокое юное чело.

— Это вы… — промолвила она и, отвернувшись, продолжила разглядывать что-то на лезвии меча.

В голосе ее не было ни разочарования, ни надежды. Только усталость, только непомерная усталость.

— Что вы видите там, моя царица? — спросил советник, узнавая меч преступника.

Бывают сны, после которых, проснувшись, ты чувствуешь себя сказочно богатым и невероятно счастливым. Такой сон время от времени снился другу хозяина, Тессетену.

Вот и сейчас Нат, навострив уши, замер при входе в зимний сад, где все по-прежнему зеленело и цвело, порхали бабочки, а между стволов двух тропических деревьев покачивался большой гамак. Волк знал, что видится сейчас в грезах дремлющему там молодому мужчине — «второму после хозяина»…

Прекрасный, сотканный из света звезд, будто зеркало самой природы — ледяное и чистое — обоюдоострый клинок скользил в черной пустоте. В нем отражалась вспышка Изначального. И острейшее лезвие, способное рассечь на лету пушинку из оперения гагары, изгибалось подобно языкам ритуального пламени. Это было так чудесно, что слезы поневоле капали из глаз юного Сетена — во сне он всегда оставался юным! — и тоже сверкали, стоило им отразиться в волшебном зеркале меча, передаваемого по наследству от отца к сыну в соответствии с древней традицией жителей Оритана

.

Нату не хотелось будить хозяйского друга, он чуял необыкновенную важность этого сна. Но вот-вот случится беда.

Седой старый волк толкнул прохладным носом руку Тессетена. Минувшей ночью тот наплясался на свадьбе до упада и оттого теперь лишь что-то проворчал и отмахнулся. Но кому, как не другу, спасать хозяина? Натаути зашел с другой стороны, поднялся на задние лапы и так надавил на край гамака, что только чудом не перевернул Сетена. Тот удачно приземлился на ноги и ошалело уставился на волка, соображая, что происходит.

— Да не иссякнет солнце в сердце твоем, — весело сказал советник Корэй, покинув палату Ала и едва не натолкнувшись на Сетена, который, наоборот, только-только пришел в лечебницу. — Как раз зашел проведать твоего друга.

Тессетен поклонился отцу сокурсника, еще раз про себя поблагодарив его за ту неожиданную помощь, которую советник оказал им по спасению Ала почти четыре солнечных месяца назад. Пожилой ори так и светился, и Сетен с любопытством заглянул ему в глаза. Господин Корэй слегка коснулся ладонями его плеч:

— Не удивляйся моему настроению, Тессетен! Просто у меня недавно родился второй внук, а он такой славный мальчишка, что я теперь каждый день спешу посмотреть на него!

Через приятеля-сокурсника Сетен знал, что старшему внуку Корэя уже десять лет и зовут его Дрэяном. Но поскольку они с Ормоной учились уже на другом факультете, то с прежними друзьями Тессетен виделся редко и новости их жизни обходили его стороной.

— Поздравляю вас, господин Корэй. Каким именем нарекли?

Зима. Аринора. За шестнадцать лет до падения Ала со Скалы Отчаянных

.

Молодой северянин у выхода из орэ-вокзала молча проверил документы целителя и указал крыло сектора, куда нужно было пройти для отправки в Аст-Гару, столицу страны.

Паском огляделся. Как давно он здесь не был! Столько светловолосых, белокожих людей и как мало женщин! Да, на Ариноре остались, по большей части, лишь ортодоксы. Половина, если не более, северян переселилась на Юг, в города Оритана, и произошло это в результате катаклизма. После падения расплавленных камней с небес прошло всего чуть больше четырехсот лет, сменив несколько поколений — а люди уже совсем иные… Дело идет к войне, но здравый рассудок древних «куарт» — личностей, сохраняющих себя после смерти в новом воплощении, — пока одерживает верх.

Как всё это шатко, о, Природа! Так же и человек: с виду бывает силен, словно тур, и живуч, а наколол занозой палец, пошло заражение — и вот нет человека…

Нат отлично понял, о какой «главной аллийской легенде» говорил Учитель хозяина. Именно туда, на остров, где по преданию впервые встретились Тассатио и Танэ-Ра, герои этой легенды, нынешним летом ездили Ормона и Сетен, взяв в собой того, первого, Ната, чью жизнь до мелочей теперь помнит его щенок. Остров Трех Пещер на географической карте носил название Комтаналэ, и его облюбовали все попутчики — считалось, что статуя Покровителя ветров благословляет будущих супругов, несмотря на то, что после катаклизма от изваяния остались жалкие руины.

Легенда была незамысловата по сюжету, и уже никто не знает, отчего именно ее выбрали потомки древних аллийцев в качестве ключевой, избрав Танэ-Ра и Тассатио олицетворениями идеи вечного возрождения.

Танэ-Ра была женой Правителя народа, бежавшего с родной Алы на планету, которую они называли Убежищем или Пристанищем.

Прежде Тассатио служил при Храме, созданном в незапамятные времена в центре Гатанаравеллы — их с Танэ-Ра родного города на Але, четвертой планете от Солнца. Считалось, что он был одним из архитекторов этого Храма и обладал невероятными силами, однако со своим бунтарским характером мешал сам себе. Что произошло с ним при переселении, легенда умалчивает, но в чужом мире он стал преступником. Скрываясь в очередной раз от преследования, Тассатио встретил на Острове Трех Пещер жену Правителя, и та вместо того чтобы поднять тревогу, помогла ему скрыться. Уже тогда какая-то искра промелькнула между ними, а через некоторое время Тассатио, бахвалясь дерзостью своей, заявился прямо в покои Танэ-Ра во дворце. Он не был изгнан ею, однако этого бунтовщику оказалось мало: Тассатио желал, чтобы возлюбленная осталась с ним и была только его попутчицей. Он дождался возвращения Правителя и вызвал его на Поединок, невзирая на то, что по древнему обычаю бросать такой вызов нельзя ни главе государства, ни целителям. Закаленному в боях вояке ничего не стоило покончить с вельможей в два счета и скрыться, но Тассатио отчего-то не сбежал. Стража схватила его.

Дознание шло долго, а позже его отправили на родную планету в космическом челноке — один из судей в приговоре озвучил, что в системе «куламоэно» на Але из-за чудовищного удара астероида произошла какая-то неполадка, и многие тысячелетия, а то и всегда, пользоваться устройством там будет нельзя. Тассатио полетел туда на челноке, и это означало одно: обратного пути у него не будет. Он останется на погибшей родине, совершив деяние, за которое может быть прощен согражданами. Преступник не слишком-то стремился выполнять указания тюремщиков, однако вид погибшей Гатанаравеллы размягчил даже его суровое сердце. И прямо в скале он воссоздал лик своей попутчицы, и каменный лик этот неотрывно глядел в черноту космоса как предупреждение потомкам о том, что небо может быть безжалостнее людей. После этого он сорвал свой шлем и умер, а все аллийцы-эмигранты, наблюдая трансляцию, поднялась с мест в знак почтения к его мужеству. Рожденный вскоре сын Танэ-Ра был наречен Алэ и внесен в аллийские списки, а имя Тассатио затерялось в веках.

Кровь почти кипит от возбуждения.

Никогда до приезда на Рэйсатру Саткрон не чаял в себе такого азарта. Выслеживать туземца, словно дикого зверя, красться за ним, зная, что конкуренты поблизости и тоже не дремлют…

Охота на зверя — не то. Нет такого куража. Хотя большинство ори и считают аборигенов полуобезьянами, в сердце и душе теплится ощущение: жертва — человек, не зверь. И потому так сладостно и захватывающе ноет в животе, потому столь приятно щемит в груди. Нет преград.

А самое главное, что эти антропоиды с удовольствием охотятся на своих же. Треть команды Саткрона — приматы-кхаркхи из той же деревни.

Саткрон ждал, и вот послышались шаги. Это возвращался из Кула-Ори в свой поселок ученик северянки с этой их возмутительной репетиции спектакля к празднику Теснауто. Медлить было нельзя, и Саткрон быстро побежал вниз, пригибаясь и почти стелясь над землей. Кровь снова заклокотала в его жилах.

Это был последний год Оритана, но никто еще не знал его судьбы. Война продолжалась, полностью перекинувшись на континент южан, но столица, Эйсетти, все еще стояла, терзаемая лишь частыми землетрясениями.

Дороги в городах трескались и крошились от морозов, подземных толчков и заброшенности. Восстановить покрытие не пытались, внимания на умирающие постройки не обращали. Стало почти нормальным, когда кто-то да получал известие о гибели служившего родственника, таким уже перестали сочувствовать, потому что у каждого был близкий, который воевал, и каждый ждал черного письма, замерев в своем ожидании подобно мошке в янтаре, оглохший и ослепший.

Во время недавнего Теснауто Храм не смог отобразить традиционную праздничную трансляцию спектакля-легенды. Машины работали в полную мощь, но пятигранная пирамида высилась на фоне звездного неба черной горой, по ней ползали серые размытые образы, а вместо звука человеческой речи те немногие ори, что явились почтить Черную Ночь, с содроганием услышали утробный гул из недр поруганного святилища. А потом дрогнула земля, и трещина, давно уже расколовшая сверху грани Жизни и Смерти, быстро побежала к основанию, ветвясь. Теперь появился разлом на ребре между гранями Сердца и Разума. Отныне пирамида напоминала гигантский, готовый вот-вот раскрыться и распасться звездой-пятилистником, бутон. И если это случится, под обломками Храма окажется весь центр Эйсетти. Но этого не могло произойти, потому что согласно закону гравитации такая постройка просто осядет внутрь самой себя. Однако жители города поспешили подобру-поздорову убраться с площади.

И ранняя заря застала одинокий искалеченный пятигранник, глядевшийся в воду канала из-за спины статуи прекрасной Танэ-Ра. Но не было никого, кто заметил бы: Храм больше не отражается в воде, а изваяние меркнет, уходя на потусторонний план отражений и пропадая здесь…

Скоро Фирэ понял, что в Кула-Ори происходит что-то дурное. Дикари, которых воспитывала рыжеволосая атме Танрэй, часто рассказывали жуткие истории о чудовищах, которые приходили в селения из джунглей и утаскивали с собой людей.

— Человек становится больным, — почти на чистом ори объяснял ему ученик Танрэй, Ишвар. О нем Фирэ сказали, что прошлых жизнях это был его лучший друг Атембизе, северянин Эт-Эмбизэ. Приглядевшись к потаенной вселенной за зеркалом его глаз, молодой кулаптр с трудом, но узнал «куарт» когда-то Падшего, весельчака-приятеля, преданного всей душой ему и Учителю. Атембизе и погиб тогда лишь потому, что не смог сломать себя и покинуть тонущих Ала и Коорэ. — Потом он впадает в горячку и убегает в джунгли, на растерзание чудовищам…

— Там не одно чудовище?

— Их много. Они ждут.

— Чего ждут?

Черный пес Ко-Этла вместе с другими волками кружил между снегокатов, которые тщательно готовились охотниками к выезду.

Здесь, гораздо севернее Тепманоры, заканчивалась тайга и начиналась лесостепь, постепенно, с каждым ликом на Север, переходящая в тундру. Только здесь легче всего было отыскать гигантских мохнатых слонов, которые изредка забредали даже в Край Деревьев с Белыми Стволами, чтобы раздобыть себе пропитание в зимние месяцы. Во имя своей цели они могли идти целыми днями, питаясь тем, что попадалось на пути под снегом. Это были мощные звери, и состязаться с ними в силе и ярости у северян-охотников считалось признаком особой отваги.

Закутанная настолько, насколько это возможно проделать и не свалиться снопом со снегоката, Ормона сидела позади Зейтори и время от времени трепала уши подбегавшему к ней волку. Загонщики уже умчались далеко на запад, напутствуемые пожеланием отыскать крупного самца-одиночку или на худой конец большое стадо. Возглавлял разведгруппу Эт-Алмизар, нынче лихой и хвастливый. Он уже заранее считал, что охотники останутся в выигрыше, и обещал Ормоне великолепный сувенир из мамонтовой кости.

Она же досадовала. На быстрых орэмашинах они добирались сюда почти весь световой день, и для этого и ей, и орэ-мастеру Зейтори, сопровождавшему ее, и нескольким гвардейцам пришлось вставать затемно. Подъем до рассвета Ормона ненавидела еще больше морозов и зим. Но хуже всего то, что отъезд домой снова откладывался, а сердцем она была уже где-то в горах Виэлоро и даже южнее.

К ним подкатил Ко-Этл, смешной в объемной, мехом внутрь, охотничьей куртке с капюшоном, широких штанах и сапогах из шкуры оленя — мехом, напротив, наружу. Он казался грузным и неповоротливым, его было бы не узнать, если бы не холеная бородка с усиками и не сияющие голубые глаза. С утра Ормона решила сменить гнев на милость и «простить» его за вчерашнюю выходку, как сделала бы любая женщина, не устояв под напором таких «высоких чувств». Поэтому Ко-Этл, уже отчаявшийся обрести взаимность и искупить свою вину перед идеальной ори, был теперь несказанно счастлив. Несмотря на достаточно зрелый возраст — лидеру тепманорийцев было едва ли меньше тридцати — сознание его застряло где-то в подростково-юношеских дебрях, и теперь стало понятно, почему он так прятал свое истинное лицо под суровой маской серьезного деятеля. Впрочем (Ормона хмыкнула про себя), взрослых, по-настоящему взрослых мужчин она еще не встречала, и даже в полутысячелетнем Паскоме нет-нет да прорывался пятнадцатилетний сорванец. Но кулаптр и не пытался этого скрывать. Кажется, он даже получал удовольствие от таких прорывов.

Еще вчера вон те звезды чуть по-другому висели над засыпающей землей, а теперь прыгнули в зенит и покалывают ледяными иголочками оттуда.

Прошло много времени с тех пор, как черная волчица сбежала из Эйсетти в Самьенские Отроги. Ей было непонятно, почему с каждым днем на ее родине становится все холоднее и почему меняется, будто переворачиваясь, небо.

Иногда она уходила к замерзшему озеру Комтаналэ и пыталась выкопать там свои старые припасы, чтобы унять постоянный голод. Озеро теперь в течение всего года стояло подо льдом, и зверь чуял: это происходит из-за того, что тепло ушло куда-то из-под земли вместе с многими родниками и подземными реками. Волчица с остервенением царапала твердокаменную землю, однако впустую стесывала когти.

Город пугал ее с того самого дня, когда небеса выпустили множество птиц, сеющих смерть, и те уничтожили дома двуногих жителей. Волчица боялась подходить к постройкам: ей всё казалось, что откуда ни возьмись вылетит крылатая смерть и снова начнет плеваться огнем.

Она лишь иногда взбиралась на перевал у Скалы Отчаянных, смотрела издалека на опустевшие улицы, тонущие в снегу заброшенные здания и вереницы людей, которые зачем-то подолгу стояли на холоде. Однажды оттуда ветром донесло головокружительный запах пищи — не мяса, от такой роскоши она почти отвыкла — а тех кусочков из запеченной муки. Она съела бы что угодно, лишь бы подавить боль в сжимающемся пустом нутре. Люди побаивались ее сородичей, считая, что те с голодухи способны нападать на бывших хозяев, но волчице не пришло бы и в голову сделать такое: она с молоком матери впитала, что человек — это неприкосновенный вожак ее стаи. Любой. И волчица скорее напала бы на другого волка, чем на людей.